Под музыку Вивальди

«Тяжелый снежный лес…»

Тяжелый снежный лес в слепящей белой пене от солнца спрятал тени и в глубине исчез. Там столько лет подряд стволы стояли прямо. Следов лосиных ямы там в зарослях стоят. Там тише тишина, черней под снегом хвоя, и ветка над тобою качается одна.

«Под музыку Вивальди…»

Под музыку Вивальди, Вивальди! Вивальди! под музыку Вивальди, под вьюгу за окном, печалиться давайте, давайте! давайте! печалиться давайте об этом и о том. Вы слышите, как жалко, как жалко, как жалко! вы слышите, как жалко и безнадежно как! Заплакали сеньоры, их жены и служанки, собаки на лежанках и дети на руках. И всем нам стало ясно, так ясно! так ясно! что на дворе ненастно, как на сердце у нас, что жизнь была напрасна, что жизнь была прекрасна, что будем еще счастливы когда-нибудь, Бог даст. И только ты молчала, молчала… молчала. И головой качала любви печальной в такт. А после говорила: поставьте все сначала! Мы все начнем сначала, любимый мой… Итак, под музыку Вивальди, Вивальди! Вивальди! под музыку Вивальди, под славный клавесин, под скрипок переливы и вьюги завыванье условимся друг друга любить что было сил.

«Быстро блекнут зим покровы…»

Быстро блекнут зим покровы: то декабрь, то январь. Почернел закат багровый. Дом зажегся, как фонарь. Но в глуши небес румяных наши ночи хороши: бесконечны, постоянны, как бессмертие души.

«Если все открылось разом…»

Если все открылось разом, то чему благодаря? — над морозом, как над газом, розоватая заря: все детали отличатся, пропадавшие зазря — станет ясно: это счастье, утро, проще говоря. Навсегда увидим мы: в толщах крыш стоят дымы, и над нами, и под нами — осчастливлен снег тенями — ласковым касаньем тьмы.

«Темнота предместий…»

Темнота предместий — чем она горчит? — мы с тобой не вместе — всяк в своей ночи. И редки, как звезды, средь небытия, в этом мраке розном огоньки жилья.

«Да знаешь ли, о чем она молчит…»

Да знаешь ли, о чем она молчит и что таит в излучинах улыбки? как переливы тела, гибки сознанья потаенного лучи. И счастлив тот, кто счастлив по ошибке — кто со счастливых губ молчанье пил в ночи.

«Твой город укромный…»

Твой город укромный, обида! обида! с печалью огромней печали Давида — смолчал бы, стерпел бы, не подал бы вида — кричал бы и пел бы: обида! обида!

«В ней спокойствие есть молодое…»

В ней спокойствие есть молодое — оболочка смятений и снов, но внезапно взлетят ладони, губы выгнутся силой слов — вся вперед подается, силясь проясниться сквозь эту гладь — и потом стихает опять: только глаз остается вырез.

«Ты умеешь чувство придержать…»

Ты умеешь чувство придержать и прикрыть чуть подведенным веком, удается многоводным рекам неподвижно блещущая гладь — и порою легкий ветер вспять тянет их течение со смехом.

«Мне хочется не красоты пустячной…»

Мне хочется не красоты пустячной, но чуда, перешедшего за край: искусство, не старайся, не играй, но лишь услышать ей возможность дай, когда я крикну ей, еще такой вчерашней: родная, сжалься! Видишь, как я стражду — не говори так буднично и страшно, не привыкай ко мне, не привыкай.

«Что больней – расставанье?..»

Что больней – расставанье? или встреч упоенье? или боль пониманья? или стихотворенье? или тайная смута у сомнений на дне, когда вдруг на минуту ты забыла о мне?

«А в женской мысли, нежной и незрячей…»

А в женской мысли, нежной и незрячей, я смысла никогда не замечал: она, как огонек жилья горячий в ночи без окончаний и начал, она любого смысла легче — не различить ее и не отвлечь: ночами так округлы плечи и нечленораздельна речь… И вечный мрак вкруг женской мысли вечен.

«Есть мученье душ холодных…»

Есть мученье душ холодных — всех мучительней оно: равнодушию дано долго мучиться, бесплодно. Это вечная разлука — жить, одним собой томясь — вот на что уходит мука — душ единственная связь.

(Комарово)

Я писал о себе — или нет – о любимой, нет – о времени тонком, как небес полутон, но всегда оставлял этот день нелюдимый, ну, хотя бы назавтра, навсегда, на потом. Но когда вспоминал, то шептал я невольно, каждый нынешний день отгоняя от глаз, мы приехали к Вам со своею любовью, ни о чем не жалея, ничего не стыдясь. Мы приехали в тишь перелесков предзимних, где в небесных озерах плавал листьев кумач, где сквозят в сосняке, как в забвенье бессильном, и без признаков жизни — только призраки дач. Та дорога сквозь лес не вела, не кружила — оставалась на месте возле крепких оград. И сосновых высот не скрипели пружины. Лишь шагов наших шорох возвращался назад. По чужим октябрям чьи-то птицы кричали, оставляя всю тишь лишь тогдашнему дню: мы приехали к Вам в той светлейшей печали, что походит на осень, если не на весну. Мы приехали к Вам — не к живой, не к почившей и не к жившей когда-то и не к сущей поднесь. (Если можно сказать, отчего же молчишь ты: только небыли нет — то, что было, то есть). Мы глядели на тень: по цветам на могиле солнце быстро бежало, очертанья теней искажались легко, зябко ежились, жили — тень стального креста, тень голубки стальной. Мы приехали к Вам. Был невидимый полдень. Жег кладбищенский сторож погребений труху — ленты тленных венков, хвою, стебли – но полно — их осенний дымок так витал наверху. Мы молчали вдвоем. Было легким молчанье. И взглянуть друг на друга мы боялись вдвоем. Тень отбрасывать тень наземь не в состояньи: свет проходит насквозь очертанья ее. Но нельзя горевать. Не печально, не больно — только странно и трудно все додумать до дна: мы приехали к Вам со своею любовью, прихватив по дороге сигарет и вина. …А сегодня зима, и достаточно снега, чтобы всё, что угодно, этой явью затмить. Но таков был тот день — будто вовсе он не был, ну, а то, чего не было, невозможно забыть.

«С каждым днем для меня всё ясней твое имя…»

С каждым днем для меня всё ясней твое имя и лица перемены, и рук безутешная гладь. Нужно очень спешить: ты изменишься непоправимо через день, через миг – даже рук не успеем отнять. Станешь новой, а та, что осталась в безжизненном прошлом (как я помню сейчас этот чуткий наклон головы) несказанною станет, неясной, совсем невозможной. Я и сам невозможен. И старые строки новы.

«Ничего, ничего, еще будет в чести…»

Ничего, ничего, еще будет в чести эта малость тепла в человечьей горсти — стает снег во дворе под твоею озябшею тенью — только ты не забудь, не отчаивайся и прости. Ничего, ничего…

«Кто уничтожит волю злую…»

Кто уничтожит волю злую, вражды безбожную межу — затем, что руки ей целую, в глаза счастливые гляжу, затем, что мучаюсь разлукой и задыхаюсь счастьем встреч, за все отчаянье, за звуки, которым счастья не сберечь.

«Случись со мною сказка…»

Случись со мною сказка, чтоб шелковый клубок катиться до развязки передо мною мог. Но вот уже калитка — искомый терем, сад… И остается нитка, ведущая назад.

«А если станет тяжелей…»

А если станет тяжелей, о счастии не сожалей: не изменяй ему случайно — печалуйся одной печалью, и будет счастие целей.