Под музыку Вивальди

СОЛНЦЕСТОЯНЬЕ 1970

«Только летом, только летом…»

Только летом, только летом есть в году такой пробел: перед зеленью и светом слабый сумрак оробел. В эту пору, в эту пору свет всеобщий, мрак – ничей. Это тот пробел, в котором катятся черемух горы в прорубь черную ночей.

«Летом из холодной печки…»

Летом из холодной печки пахнет стужею и сажей. На плите неразогретой — полстакана молока, пачка соли, нож и спички и еще комок бумажный из засаленной газеты от январского денька.

«Деревьев новые овины…»

Деревьев новые овины прикрыли день наполовину. Вблизи от зарослей малины, явившись призрачно и вдруг, стоят огромные люпины и озираются вокруг.

«Вот у нас какие маки…»

Вот у нас какие маки: восклицательные знаки! — поглядят на них и, глядь — начинают восклицать все окрестные соседи и зеваки.

«Мы растворяемся в погоде…»

Мы растворяемся в погоде, прозрачной, словно благодать. Хоть дни подобны длинной оде — солнцестоянье на исходе — и что-то надо предпринять.

«Был день от зноя лиловатый…»

Был день от зноя лиловатый. Шиповник цвел аляповатый. Кричали малые ребята. И лаял пес. И лаял пес. По рытвинам между берез тащился облачный обоз и нас с тобою вез да вез куда-то.

«Май на одуванчик дунет…»

Май на одуванчик дунет — целый месяц улетит. Что прозрачнее июня зорька узкая глядит. А в июле нам вернули года пыльный монолит.

«Мы поедем без билета…»

Мы поедем без билета в убывающее лето. Пассажиров сквозь газеты, как сквозь сито протрясло. Оттого в пустом вагоне никого сегодня нету: на платформе, как в июне, пусто: пусто и светло.

«Был ли каждый Божий миг…»

Был ли каждый Божий миг мал, как мотылек? Иль, как небо, был велик и, как даль, далек? Уместился в коробке спичечном моем — иль, как камушек в реке, мир исчезнет в нем?

ПЫЛАЮЩЕЕ ОЧЕРТАНЬЕ 1970–1971

1. ДЕКАБРЬ БЕЗ ЯНВАРЯ

«Гасите верхний свет и со стекла…»

Гасите верхний свет и со стекла житейские живые отраженья исчезнут. И декабрьская мгла во мраке электрического тленья за окнами предстанет без движенья, неощутимая для жалкого тепла.

«В декабре не рассветает вовсе…»

В декабре не рассветает вовсе. Пассажиры тусклые на транспорт стаями бросаются с утра. В предрассветном отсвете постылом побледнел забитый снегом диск угловых часов. Кто с недосыпу, кто с похмелья. Холодно. Вдали — огонек болотный: то троллейбус! — и с газетным шорохом метель мчит ему навстречу. Приготовься. Соблюдай закон очередей. Будь достоин сутолок и давки: после анонимного удара локтем бей куда-то наугад.

«Глотайте зимний дым!..»

Глотайте зимний дым! Дыханием седым ловите оторопь неразличимой жизни. Цепляйтесь за крючки очередей, работайте, старайтесь быть полезней, катитесь с гор на иностранных лыжах, выращивайте маленьких детей… И отразитесь вы, авось, в весенних лужах, и отпуска дождетесь наконец.

«Заполночь. Захвачены такси…»

Заполночь. Захвачены такси. Опустев, скривились переулки, а проспекты – те еще прямей стали. Неприметные метели к ночи вдруг почуяли простор. Да мигает желтый светофор. Вот покой: все так его хотели. Но взгляни на мерзлое стекло: по открытым улицам окраин, по набухшим кромкам пустырей по-кошачьи выгнув спины, плечи, странные, прозрачные фигуры движутся как будто наугад, будто ищут след или пропажу. Ты, увидев их, подумай так: «Вот что нам припас кромешный мрак, вот они – владельцы тишины, обладатели всеобщего покоя… Может быть, давно они погибли или не погибнут никогда…» Если только может быть такое.

«Зажглось окошек решето…»

Зажглось окошек решето на стенах дальних новостроек. На снежных подступах к Москве все отсветы зажглись. Пьяна: в заляпанном пальто (не больше года как пошила) — сестру не может отыскать в насиженных снегах.

Сумерки

«Папа, ты такой дурак — это же не наш барак, и крыльцо совсем не наше, и не наш внизу овраг», — говорит отцу Наташа. «Не садись же, говорят! Видишь – окна не горят, трубы не дымят, папаша, наших нет нигде ребят», — говорит отцу Наташа. «Ну, – проснись же, ну, проснись! Видишь, сколько кошек – брысь! А людей не видно даже, только вон один, кажись…» Нет, их четверо, Наташа.

«Замело метелью перепутья…»

Замело метелью перепутья. Опустились ледяные прутья деревянных веток во дворе. Этой ночи больше нету в декабре. Но курятся всё еще сугробы, и никто не знает, чем полны их ночные черные утробы — кроме мусора всея страны, может быть, в них крест лежит нательный или документ какой поддельный, или пьяный человек: ветеран войны.

В метро

Я монетку черную найду в толчее опилок и народа: ну, монетка, ты какого года? кто на медь добыл тебе руду?

Окраина

Остановлюсь. Застыну здесь навек. И буду, разве что, протягивать окурок со звездочкой огня – кривым пьянчугам, мальчонке с личиком хмельным, благополучным созидателям, идущим на поводу у комнатных собак, художнику в лохмотьях бороды, в восторженном полупальто, старушке с белесым крылышком фабричной стрижки древней с разрезанным морщинами лицом. Но никому не укажу дорогу, совета не подам, не подбодрю. Черт дернул нас идти. Ступайте сами.