Под музыку Вивальди

«Как мир в отмеренной плоти…»

Как мир в отмеренной плоти, во вретище ее в сравненье с дальностью пути сам – недобытиё: он ловит воздух жизни сей зиянием могил — за хвост свой посох Моисей так некогда ловил.

«Как пропасти лакун…»

Как пропасти лакун, твой полнодневный взгляд был нестерпимо юн — не юн, но вечно млад, как, собственно, века, где истовости ад: средь пепелищ греха огни его горят.

«Неси скорее…»

Неси скорее дровец с крыльца, и руки грея о пыл лица, гляди, как плачем горит смола, как ал и алчен огонь сперва, чтоб речь отпела, и искор сноп, и купол пепла остался чтоб, чтоб осень тлела бы за окном, как уголь спелый в жару печном.

«Надо дойти до стены, то есть до тупика…»

Надо дойти до стены, то есть до тупика и, обернувшись, в кирпич упереться плечами: все, что скрывалось, хоть было весь век пред очами, душе на миг, но откроется наверняка.

«Снег, что ордою налетел…»

Снег, что ордою налетел — белей, чем лета был пробел, и небеса стоят босые в закатном розовом снегу — ни зги, ни звука, ни гу-гу — что ж так живит тебя, Россия, морозов ли анестезия? Когда зима слетелась вся… Разительна твоя краса.

5

«Боль – род одиночества…»

Боль – род одиночества, раз от нас она, как в миг боли – почти всё, не отделена: с трепетной опаской спрятав под белье, как камень за пазухой, носим мы ее.

«Человек одинок…»

Человек одинок, как в груди клинок. Человек одинок с головы до ног. Человек одинок, словно во вселенной Бог. Оттого, что виноват с головы до пят.

«Пусть, погорячившись…»

Пусть, погорячившись, мы охладеваем вдруг навсегда друг к другу, подружки, товарищи, все же есть тепло в нас и в бешенной стуже вьюг, потому что «Бог наш есть огнь поядающий».

«Когда синей гладью…»

Когда синей гладью станут клочья туч, холодной печатью — горячий сургуч, времени и места вечный мир скрепя, станет наконец-то мне не до тебя.

«Осень. Вечер не медлит…»

Осень. Вечер не медлит. С наступлением тьмы даже звуки померкли, потускнев, как огни, когда вкруг излученья стало вправду темно. …Что ничтожней отчаяния, коль ничтожно оно?

Кистер

В одном поселке, что нынче – город, оставив фабрику, англичане оставили пролетариату октябрьскому нечто вроде клуба с оградою и парадным входом — клуб назывался Народным домом и при, и после своих хозяев. До революций в Народном доме ткачи с ткачихами пили пиво, кадриль субботнюю танцевали и даже ставили представленья: «Разбойников» или «Дядю Ваню». А по прошествии революций в чуть обветшавшем Народном доме не только пиво или кадрили ткачи с ткачихами затевали — то митинг, то «антиклерикальный» разоблачающий Бога диспут, и местный батюшка, схожий ликом с иконой новою, бородатой, в конце бессмысленных словопрений, разбитый в пух, говорил приходу: «Помолимся ж во спасенье купно», — и клуб молился единогласно. …Но не о том я: по истеченьи времен, позвольте я сообщу вам одну простую, как нота, тайну: в то лихолетье вслед зим бездымных бывали так же, как нынче, весны, и вновь трудящиеся смотрели «Разбойников», или «Дядю Ваню», балы весенние затевали, хоть и на новый лад, но как прежде. И заводилой в веселье этом был местный служащий лысоватый иль молодой, или моложавый в штиблетах и по прозванью Кистер — весельчаком был и острословом и пел людям под свою гитару романсы иль про себя куплет: «Шапку набок, жены нет — это Кистера портрет». Он одинок был и гол, как лампа, в его каморке весенней ночью, когда черемуха за оконцем лишь смеркнется на мгновенье ока и вновь затеплится, зажигаясь — так одинок и почти прозрачен, и призрачен, что исчез однажды навеки из своего веселья; так одинок, что и не спросили, как нынче в Чили иль в Сальвадоре, ткачи с ткачихами у начальства: «Куда пропал наш веселый Кистер?» Кто помнил Кистера — все погибли своею или чужою смертью — всё, что осталось от человека: лишь песня с шапкою — невидимкой. Упокой, господи, раба Божья, чье имя кануло в Твою вечность — ведь Ты-то помнишь, как звали душу, что прозывалась меж нами Кистер.

«Тайна, словно тать…»

Тайна, словно тать, прячется в нас – в ночи ее не разгадать и нам самим – молчи — в удушье ли души иль в глубине лица, в правде или во лжи — ни словца, ни словца.

Из Синга

Поэт ирландский, словно брата, обнявший дуб знакомый, вдруг заметил, сколь зеленовата под летней кроной кожа рук, и другу рек: «Из твоих досок мне выстроят крепчайший дом, но я возьму дубовый посох и выйду из твоих хором».

«Уж скоро три века…»

Уж скоро три века сей город, увы, как церковь-подделка стоит на крови. Сей город – подделка под город – боюсь, разлился, хоть мелко, зато на всю Русь. Гусиные перья скрипят там с утра три века… Творенье юрода-Петра, в чьем крылся юродстве расчетливый бред (сродни ему Грозный по крови иль нет?). Величия были текли по усам, и всадник весь в мыле с коня не слезал — сей сыноубийца — и он в декабре стоял средь ост-зейцев в мятежном каре. Страшны и скрижали градских небылиц: чухонки рожали от немок-цариц… Корабль-тритон, город, севший на мель, качается он, словно, впрямь «колыбель». Град тайных убийств – что ни день, что ни царь — буржуй ли обычный или комиссар. То Санкт-Петербург, если верить молве иль смыслу потуг здешних виршей листве. В июне не в пору белеет гранит, там в полдень Аврора из пушки палит. Там ночью, устав, предаются стыду фригидные статуи в Летнем саду.

О, Лиффи

В начале столетья ирландец и бард был схвачен врагами и ввергнут в амбар, чтоб утром его, где круты берега старинной реки, расстрелять, как врага. Но барды в Ирландии очень ловки, и утром, покуда дремали враги, ирландский поэт из-под стражи бежал и прыгнул в реки леденящий пожар. Очнулись враги и помчались вослед. «О, Лиффи, – к реке обратился поэт, — спаси меня ныне от этих людей и я подарю тебе двух лебедей». Хоть пули хлестали, как ливень, но вот он вышел сухим из декабрьских вод. Когда же беда миновала, поэт дословно исполнил свой белый обет.

«Предстоит нам перейти границу…»

Предстоит нам перейти границу, хоть она нас и не разделяет — там сержант поймать нас не ловчится и овчарка воет, а не лает. Стар Харон, и лязг его уключин заржавел меж мифов берегами… — там за боли проволокой колючей доведется ль свидеться мне с Вами?

1986

Преданье

Вот старца, пастыря страны, призвал к себе тиран и пастырю сказал он так сквозь грозные усы: «Веди народ свой на Алтай, владыка – и часы отсчитаны твои и срок тебе кратчайший дан» Тирану старец отвечал: «Ты всемогущ, мой сын. Согласен я вести народ в неведомую глушь. Но ежели и вправду ты настолько всемогущ, сперва перенеси туда святой Эчмиадзин». «Перенесу», – сказал тиран. Ушел владыка прочь. Недолго старцу довелось народ и град беречь: чтоб поперечную прервать в его гортани речь, в Эчмиадзинском храме он удавлен был в ту ночь.