Под музыку Вивальди

«Весь иудаизм твой, предвечный Господь…»

Весь иудаизм твой, предвечный Господь, есть лишь Откровения крайняя плоть. Весь социализм наш, трехзначный Господь, был лишь Откровения крайняя плоть. Неверия плод надкусивши, Господь, Твой нынешний люд – только крайняя плоть.

«Ах, Сирах, впрямь не жаль ведь…»

Ах, Сирах, впрямь не жаль ведь нам заклинателя, когда его ужалит ослушница-змея — смеется созерцатель, а я своей стезей иду, как заклинатель, ужаленный змеей.

«Я три года жил среди…»

Я три года жил среди Беловежской пущи и средь окружающей тосковал среды — даже чем красивей лес, поляна ли – тем пуще — об огромном городе, где-то впереди. Никакой не урбанист, но тем ведь и печальней — без теорий – просто так тосковать во сне, на проклятом ли яву хоть по Ново-Песчаной иль по Горьковско-Тверской гранитной кривизне. Нагляделся я болот под Пинском – это доля, это рок, а не земля и не водоем. Я согласен с куликом, и не напрасно поле названо Куликовым, — за ним же отчий дом. Нет, березок лапать мы напоказ не будем, свою дурь исконную пробивать в закон — кто по городам скучал сильнее, чем по людям, без которых город сам пусть и незнаком.

«Как объятые счастьем двое…»

Как объятые счастьем двое вдруг объятыми всей вселенной ощущают себя на миг лишь, но за миг этот жизни ложь всю отдашь той же необъятной, той же длительной и нетленной ледяной пустоте, к которой в одиночку всю жизнь идешь.

«Не в новом районе…»

Не в новом районе, не в дальнем краю таежном – нет, я заблудился в раю, где дерево жизни средь чащи в ночи от древа познанья поди отличи.

Ода на сорокалетие возлюбленного брата

«И навсегда простились с небытьем».

А. Ахматова

Чрез изуверство иль веру, но люди не зря братства отвека взыскуют, взыскуя добра: кровью Господней иль ближнего кровью хотя б кровно по-братски навеки связаться хотят. Несть же замены насущнейшей этой нужде, ибо без братства живут они в кровной вражде, ибо ничто не связует их крепче, родней: дети уходят из лона своих матерей; Авель Адамом и Каин Адамом рожден — рознь породивши, Адам понимает: не он создал их, чуя в жене сокровенный обман, что за порок первородно ему богодан. Сводится к братству людская тоска по родству: хочется сыну и хочется старцу-отцу либо сынами единого Господа стать, либо, сыскав Богоматерь (единую мать), чистого братства безгрешно достичь. И не зря: братству земному основа – та кровь, что земля первый раз выпила из человеческих ран… Братство земное стоит на крови, словно храм. Пусть же любовь от себя укрывается в скит. Дружеством Иов по горло коростное сыт. Узами братства да свяжем развал наших дней — связи отвека отраднее нет и трудней. Брат, сорок лет, как мы братья – за этот же срок пустошь свою Моисей, наконец, пересек. И оттого ль, что запомнил младенчески я несколько лет твоего с нами небытия, я понимаю яснее, за что же мы пьем в день твоего расставанья с небытием: празднуем мы бесконечной пустыни конец, а не начало слепое. Не так ли, отец? — вечным молчаньем слова мои днесь подтверди, сына поздравь с мирозданием – алаверды.

«Три раза ты приснилась мне, но первый раз коварно…»

Три раза ты приснилась мне, но первый раз коварно: когда к смеющейся тебе я было прикоснулся, как рыба, обернулась ты моей подружкой прежней, и смех твой простодушный стал ее злорадным смехом. Когда же ты решилась вновь присниться мне, я было уже смеющейся тебя коснулся, но внезапно прозрел и вынырнул из сна, как из пучины – рыба, но долго слышался в ночи твой смех, как день, невинный. Когда ж ты в третий раз пришла тревожить сон мой грешный, и я смеющейся тебя не «было», а коснулся, не тело обнял я, а смех бесплотный и беззлобный, устами тронув не уста – какой-то детский лепет.

Без одиночества

Про одиночество я врал и самому себе скорее — я – человек, и слишком мал для одиночества – имея друзей и братьев, Галатею, был одинок я не вполне, но я был одинок пред НЕЮ: со смертью всяк наедине. Тогда ЕДИНСТВОМ называл я одиночество кичливо. Но одиночество – развал, предательство, забвенье, либо такое царственное диво, какое не под силу мне. Передо мною кружка пива: со смертью всяк наедине. Но я тогда от счастья вел счет одиночеству. В итоге его и вправду я обрел, но только как иголку в стоге. А мне б рассчитывать о Боге, которого я был извне… Снег отрясая на пороге, со смертью всяк наедине. Вот снег тот вправду одинок. Но мы-то здесь, но мы-то дома. За нами щелкнувший замок звучит, как музыка, без взлома. И мы беседуем. Истома недугов, бед – души на дне. И там же жмется аксиома: со смертью всяк наедине. Зима все злее, видит Бог, зима – мерзавка, недотрога. И мы сошлись на огонек, диковинный в ночи – нас много, но одиноки мы убого и в единении, зане без одиночества – без Бога — со смертью всяк наедине.

4

«Не в высях простертых…»

Не в высях простертых, а где-то у нас как прежде, растет он, растет про запас — пусть гол и безлюден — не там и не тут — но ангелы лютые рай стерегут.

«Все движения природы…»

Все движения природы столь незримы – ни частиц мы не видим, ни микробы нам своих не кажут лиц. Но гляди – девица… Мы с ней чуть знакомы, но ей-ей — неподвижнейшие мысли — под игрой ее кудрей.

«Хоть сыплется струйкой…»

Хоть сыплется струйкой точнейший песок, хоть станет разлукой и мелкий поток, о коем Державин или Гераклит, когда жизни жаль им, толкуют… Но влит в движенье первичный покой. И извне, но вечность статичной мерещится мне.

«Грамотность нужна нам, блядь…»

Грамотность нужна нам, блядь, поголовная, как стадо, чтобы всякий мог, коль надо, но донос, а написать. Грамотность нужна нам, блядь, вездесущая, как атом, чтоб не Пушкина – куда там, но повестку прочитать.

«Не город мертвых – град кумиров…»

Не город мертвых – град кумиров, град памятников – их мундиров, сапог испанских, галифе, шинелей длинных и т. д. Здесь конь Калигулы отлитым по пьедесталу бьет копытом, град указующих десниц, гранитных брюк, жилетов, лиц. В порядке наших дел амурных, как мусор в столь помпезных урнах, давай же встретимся с тобой, где всенароднейший герой окутан бранной славой, стоит палач безглавый.

«Да, мы не верим в приведенья…»

И.Б.З.

Да, мы не верим в приведенья — невидимы – но обретясь в незримом мире, в запредельном они-то сами верят в нас?

«Любовь и ненависть, позор, добро и зло…»

Любовь и ненависть, позор, добро и зло — что было, то как раз и не прошло, а то, что не бывало, как раз и миновало, как холода не ставшее тепло.

«Заворожено, чуть дыша…»

Заворожено, чуть дыша, мне видеть довелось, как между леса-миража бежал бесшумный лось — в лесу, пригрезившемся мне, сей лось мелькнул, как сон, но как Плисецкая горе вздымал колена он.

«Белый день – то рай Господний…»

Белый день – то рай Господний. Ночь черна – то ад напрасный. А уж сумрачно, ненастно, надо быть, во преисподней.