Под сенью Дария Ахеменида

Я удивился ему. Но как-либо по-другому, с каким-либо подтекстом, не украшающим Василия Даниловича, его слов я принять не мог. Я принял их за обыкновенное мечтание, и я даже внутренне улыбнулся Василию Даниловичу, как, наверно, улыбается отец своему младому сыну. Тогда я почувствовал себя старше Василия Даниловича.

А теперь я почувствовал себя усталым, будто постарел и набрался какого-то опыта, не совсем мне нужного и возлегшего на меня грузом.

“Откуда же он вернулся?” - вспомнил я слова офицера связи о Василии Даниловиче.

И в тот же миг я услышал голос Валерии.

– Господа! Господа! Скажите, где казачья батарея капитана Норина?

– стала спрашивать она.

– Так ведь, сестрица, это она и есть! Так что, сестрица, мы и есть! Пожалуйте к нам, сестрица!
– понеслось в ответ со всех сторон.

– Здравствуйте, господа! Со счастливым вас прибытием! Где же сам господин капитан?
– спросила Валерия.

Я кинулся натягивать сапоги и привязывать подошву. Вестовой Семенов метнулся ко мне.

– Вот, Борис Алексеевич!
– ткнул он мне в руки даже на ощупь скатавшиеся под чужой ногой шерстяные носки и свои сапоги, ничуть не лучше моих, но хотя бы с подошвами.

– Откуда?
– спросил я про носки.

– Виноват! С курдяка снял, а постирать не успел! Вам же совсем не в чем!
– вытянулся вестовой Семенов.

– Так где же их высокоблагородие? Они ведь в полк к драгунам уходили!
– стали гадать мои батарейцы.

Я отозвался.

– Вы здесь?
– только-то и нашел что сказать чрезвычайно смутившийся Павел Георгиевич.

– Борис Алексеевич! Вот вам кофе!
– пошла на голос Валерия.

– Кофе - больным!
– сказал я.

– Но не хватит! На спиртовке я смогла приготовить только вот!
– она протянула завернутую в полотенце жестяную кружку.

– Все равно - больным!
– сказал я.

Я не ожидал, что приготовят этот несчастный кофе и потащат мне. “Заботы им тут больше нет!” - зло подумал я о сестрах. И виноваты они стали только потому, что заботой своей нарушили уже сложившийся мой порядок вещей, в котором чьей-либо заботы обо мне не находилось места.

– Борис Алексеевич! Но… - хотела возразить Валерия.

– Спасибо за заботу. Но возвращайтесь к себе!
– приказал я и в еще большей злости прибавил: - Для моих больных у вас ведь нет ни капли лекарства!

– Вот если бы вы нашли дров!
– ничуть не смутилась моей злости Валерия.

– И что?
– вспомнил я про стропила караван-сарая.

– Я бы вам сварила на всю батарею! Правда, он получился бы жидкий. Его у нас осталось немного. И сгущенного молока немного. Но я бы сварила на всех!
– сказала Валерия.

– Павел Георгиевич, хотите какавы?
– спросил я.

– Какао у нас кончилось. Остался только кофе. И если сварить пожиже, то хватит всем!
– не поняла нашей шутки Валерия.

И не успел Павел Георгиевич что-либо ответить, я позвал Касьяна Романыча и велел ломать стропила.

– Прекрасно!
– обрадовалась Валерия.
– Дайте мне помощников. Мы принесем воду и все остальное!
– И опять протянула мне кружку: - Ну, хоть теперь выпейте, Борис Алексеевич!

– Да выпейте же, уважьте сестрицу!
– поддержал ее Павел Георгиевич.

– Пейте, ваше высокоблагородие! Нешто! Не все британцам какаву кушать! Мы тоже! Спасибо, сестрица!
– понеслось по батарее.

Я отхлебнул от кружки и почувствовал, сколько мне неприятно, сколько я вообще не хочу ни пить, ни есть.

Казаки в минуту разворошили крышу караван-сарая и сложили два костра с двумя котлами воды.

– В двух-то кострах меньше жару пропадет!
– сказал Касьян Романыч.

Что-то неуловимое ко мне в нем изменилось. Я подумал, что это из-за серого жеребчика, не отданного ему безвозмездно. Но я не мог понять, почему я должен был отдать коня только ему, тем более что он его не заполучил в бою.

Огонь и перспектива попить горячего кофе, да и само присутствие в батарее Валерии настроение казаков подняло.

– Ах, сестрица! Сколько же вам спасибочки за вашу заботу! Уж сколько ден, почитайте, горячего не пили, огня не видели!
– беспрестанно говорили они.

Валерия на это извинялась и говорила, что ничего более предложить не может, что все уже отправлено днем, что она рада услужить хотя бы тем, что у нее осталось. Я видел, как она старалась быть ближе ко мне. И я старался отстраниться. Она нестерпимо благоухала. Меня мучил запах от моих ног, запах два месяца немытого тела и нестиранного белья. Она будто этого не замечала, как я не замечал на походе.

Вдруг пришли два взводных командира драгунской батареи - подпоручик Хохлов и прапорщик Ануфриев. Они тоже, как и начальство их полка, считали нас в окружении и плену и неподдельно радовались, что слух оказался пустым. Мы их оставили на кофе.

– Мы пришли вас поблагодарить. Вы многому научили нас за эти бои!
– сказали они.

– Чему же я вас научил?
– удивился я.

– Ну, вот хотя бы: относись к каждому выстрелу как к единственному, второго может не быть!
– вспомнили они.

– Ну, это банальности!
– смутился я.

– Но такого никто с нас не требовал! Все только говорили о том, что вот-де бы снарядов побольше, тогда бы!.. Ведь это искусство - не расстрелять снаряды куда ни попадя, а для каждого выстрела решить в самый короткий срок целую математическую задачу и положить снаряд в цель. Нам бы очень хотелось овладеть этим искусством!
– сказали взводные.

Я вспомнил свои слова Павлу Георгиевичу, что начальства не понимают артиллерии, и я вспомнил просьбу начальника штаба корпуса, или, по-нынешнему, наштакора, Николая Францевича Эрна сделать доклад о деле под Рабат-Кяримом в декабре прошлого года. И вспомнил я слова сотника Василия Даниловича Гамалия об усталости старых вояк и энергии только что пришедших на войну.

– Да что, господа, - затянул я свою старую песнь, которую начал тянуть еще в своей четвертой батарее.
– По научным данным, ствол орудия через восемьсот выстрелов разнашивается так, что уже мечтания о меткости выстрела приходится забыть. А посему - простейший вывод. Хочешь жить, хочешь дать жить нашей матушке-пехоте, или как у нас больше выходит, коннице, относись к каждому выстрелу как к единственному! Вот и все искусство.

– Но нас учили - немец нам наносит поражение прежде всего сильнейшим огнем своей артиллерии. Он буквально сметает наши позиции! Вот если бы у нас было столько же снарядов!
– воскликнули мои драгунские собеседники.