Под сенью Дария Ахеменида

– Здесь маяться ночь будем или пойдем наверх?
– спросил я батарею.

Я видел их смертное желание упасть здесь и не шевелиться. Но я увидел еще более смертный страх перед ночевкой в городишке.

– Турок наскочит, и в этом, - я не нашел, как назвать все вокруг нас, - нас затопчут, порубят и возьмут в плен. А там безопасность и прохлада!
– сказал я, привстал на стременах, махнул трубачу.

Трубач потерялся взглядом, вдыхая в грудь воздуха, потом выпучился и выдул сигнал “Слушайте все!”, поглядел на меня и выдул поход. Под встревоженное сигналом гусиное голготанье и под пустые, не верящие себе взгляды сотен глаз батарея подравнялась.

– Песню!
– сказал я.

Что я там ожидал - какую песню заведет запевала Касьян Романыч, у меня не отложилось. А он выкатился на своем седом от пыли кабардинце, хилый от усталости и грязный, застегнул ворот бешмета, поправил ремень и рукава, воровато поглядел на меня - откуда только еще хватило сил на какое-то выражение в глазах!
– и закричал песню:

– “Ты, хрен, ты, мой хрен, садовой, зеленый! Уж и кто тебя сади-и-ил? Уж и кто тебя сади-и-ил?”

– “Филимон, Селиван, Филимонова жена!
– подхватили песельники из разных мест батареи.
– Максим подносил, Степан кланялся-я-я! И эх-х-х, Максим подносил, Степан кланялся-я-я!”

Я махнул трогаться с места.

– “Ты, хренушка-братец, ты, хренушка-братец, об чем же ты пла-а-ачешь? Об чем же ты пла-а-ачешь?” - закричал далее Касьян Романыч.

– “Жена молодая, жена молодая, поехала во лесок, поехала во лесок, задела за пенек!” - подхватили своего вахмистра песельники.

Я не оглядывался. Но я чувствовал, как и на походе после боя с курдами, что-то обволокло батарею, выдуло хреновьим духом пыль и зной, и она потекла, как в чистом потоке воды.

– “Задела за пенек, простояла весь денек, и эх-х-х, простояла весь денё-ё-о-ок!” - кричали песельники.

И мы в своем чистом мнимом потоке, а на самом деле в пыли, толкотне и ругани сбивающейся и толкающейся массы потащились через городишко к кряжу и потом всю ночь тащились наверх.

К утру мы зашли на перевал. Меня нашел офицер связи. Я должен был передать батарею старшему офицеру, каким становился подъесаул Храпов, и явиться в штаб корпуса. По результатам двух месяцев Николай Николаевич собирал совещание в ближнем к фронту питательном пункте в Хорум-Абаде. От штаба корпуса сюда выехал капитан Каргалетели, исполняющий должность начальника штаба. Я придавался ему в помощь.

Я спросил у хорунжего Комиссарова журнал боевых действий батареи. Записей последних дней не было. Я молча уставился на него

– Не было никакой возможности написать, Борис Алексеевич, - постарался он скрыть свое напряжение.

Я понял, что он ждал моего отбытия с тем, чтобы написать в журнал не так, как было на самом деле. Он знал мой характер и догадывался - хотя бы вскользь, но нелестно я укажу о его поведении при курдской атаке. Я велел ему писать при мне и потом подписал все. С меня хватило видеть, с каким страхом он ждал моих добавлений в текст.

– Лексеич! Дык ить!
– заорал в восторге мне навстречу, лишь я появился близ штаба корпуса, сотник Томлин.
– Лексеич!
– он в восторге стал ломать язык на малороссийский лад: - И иде тэбе черти носят!

Из сего я, как бы сказали в научной среде, вынужден был констатировать факт неоднократно в себя возлиявшего его состояния.

– Ну, истинный крест!
– без передышки снова восторгнулся сотник Томлин.
– Это же их высокоблагородие капитан Норин!
– с любовью и пьяно взглянул он на меня и оглянулся кругом с широким, указующим на меня жестом.
– Ето собственной персоной мой незабвенный друг! А я прискакал - а вас дырка свисть!
– опять без перехода стал выговаривать мне сотник Томлин.
– Вы уже на какую-то Багдадку уедручили! Один Вася Данилыч на все на про все с сотенкой лежит-полеживает. А приказу, говорит, мне не було! Вот казак. А вы все кудысь уеракали?..

– И опять без перехода: - Айда, Лексеич, у меня четверть кышмышевки в заганце стоит!

Его приветствие, будь оно совсем иным, мне было бы неприятно, и я бы вспылил. От усталости, от непреходящей злости, вынесшей меня наконец из двухмесячных боев и отползаний, и от чего-то еще такого, о чем и сказать-то словом было нельзя, - от этого всего я бы вспылил, а то бы просто построил его, сотника, обер-офицера. Но он так при своих словах растопырился - растопырился, совсем как рак с клешней, или, будь он проклят, тот не увиденный в ночи скорпион, который унес от нас Павла Георгиевича Чухлова, что мне и от рака, и от скорпиона пахнуло декабрем четырнадцатого и братом Сашей. Сотник Томлин это увидел.

– Я это!
– снова пошел он в восторг.
– А вот сотника Гамалия сюда!
– И круто обернулся одним туловищем в надежде сцапать кого-то и погнать за сотником Гамалием.

Ранее они дружны не были. И ранее такого тона по отношению к сотнику Гамалию у сотника Томлина не было. Декабрь четырнадцатого и брат Саша исчезли. Я, зло и как-то себя нехорошо возбуждая, осадил его. Вопреки ожиданию, он в прежнем восторге подчинился.

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие!
– четко своей раскорюкой отдал он честь.

Я прошел мимо. Он, кажется, вслед мне взбычился.

Пока я приводил себя в порядок в штабной банной палатке с тем же полуведром, но, слава Богу, горячей воды, вестовой Семенов искал в штабном обозе мой саквояж.

– Не взяли его. Остался он в Шеверине!
– доложил он.

– Черт!
– взвился я.
– Трудно было бросить их в повозку!
– И взвился я, естественно, на сотника Томлина, и хотел послать Семенова к штабному каптенармусу с просьбой выдать в счет моего денежного довольствия сапоги, бриджи и полевую гимнастерку, а потом передумал.
– Нет, погоди!
– сказал я.
– Это долго. Не сидеть же мне тут. Найди сотника Гамалия, пусть что-нибудь отыщет. А потом уж - к каптенармусу!

Василий Данилович, сотник Гамалий, появился через полчаса. Я выглянул из палатки. Большой, громоздкий, но ловкий и гибкий, с вывернутыми наружу пятками в стременах, он, казалось, тащил своего кабардинца сам.

– До чего же вы довели их высокоблагородие!
– в шутку закричал он на шарахнувшихся в сторону банщиков-дружинников, сошел с седла, для чего ему потребовалось только опустить ногу да махнуть другой, пошел к банной палатке: - Борис Алексеевич, вы там? Вот радость-то! С благополучным прибытием вас! А то тут стали такое говорить, что хоть поднимай сотню на конь!
– И обернулся к своему вестовому, взял аккуратный сверток, едва не с поклоном остановился перед палаточным пологом.
– Со своего плеча, Борис Алексеевич, по причине грубости природы моей одарить не могу, а вот от сотни в дар примите! Нашлась вам впору какая-никакая амуниция! Одевайтесь - да и сразу к нам! Попьем чайкю или чего там.

– А где же ты пропадал, Василий Данилович, что о тебе некая молва пошла, будто ты откуда-то вернулся счастливчиком и везунчиком? Шах персидский, что ли, тебя в гости зазвал?
– стал я спрашивать через полог.

– Та було! Хвантазии бохато у служивых!
– будто отмахнулся он.

– Сотник, не увиливайте от ответа!
– прикрикнул я.

– Та шо! Мабудь, казаки усе скажуть!
– заманерничал он, и я представил, как он опустил ресницы, поджал губы, стал носком сапога ковырять землю и скособочился в талии.