Под сенью Дария Ахеменида

Мне это было известно. Я уже об этом говорил. Традицией у нас в государстве стало, если не было так всегда, тылу резко отделиться от фронта. Тыл резко обособлялся, складывался в некую закрытую корпорацию и смотрел на фронт как на противника. Ничего не дать фронту, кажется, сразу же становилось единственной задачей тыла. При полной невозможности что-либо изменить разговоры об этом заставляли меня замыкаться. Будь что-то в моей власти, я бы кого отправил в отставку без пенсии и мундира, кого - прямиком на каторгу, а вновь назначенных предупредил за подобный стиль работы о виселице. Ну, а коли властью я не обладал, то и говорить о тыловых гнусностях не хотел. “Ешьте и идите исполнять свои служебные обязанности!” - мысленно говорил я своим сослуживцам, пеняющим на блюда в столовых офицерских собраний. Может быть, это было неправильно. Однако таков был мой характер, как раз, может быть, тем и внушающий впечатление моего ума.

Около единственной оставшейся лазаретной палатки и санитарных двуколок сидели санитары. Они поднялись навстречу и почтительно сказали, что все погружено, что графиня Бобринская им разрешила отдыхать, сама же она приглашена к командиру драгун полковнику Гревсу. “Грессу”, - сказали они.

– Господин капитан заболели!
– сказала Валерия.

– Ай-я-яй, как же, вот беда-то!
– попытались изобразить участливость санитары.

– Проходите, - пропустила меня в палатку Валерия, обернулась к санитарам и сказала, что они могут идти спать.

– Мы тут же, сестрица, под двуколкой, ляжем. Как нужда - будите!
– сказали санитары и снова попытались мне сочувствовать: - Уж вы крепитесь, ваше высокоблагородие! Уж это такое дело здесь - хворь, что айда!

В палатке горела свеча и было очень душно. По сторонам стояли две походные кровати в белых простынях. Прямо был походный столик. Около стояли два плетеных дорожных кофра.

– Вот так мы живем, я и графинечка. Она очень ко мне благорасположена. Мы даже в дружбе. Она племянница графини Софьи Алексеевны, этой грозы, вы знаете!
– сказала Валерия.

Я кивнул.

– У нас осталось немного горячей воды. Правда, она, наверно, уже остыла. Но все равно. Я вам занавешу вот тут. И вы помоетесь.

Передо мной встали мои казаки - батарейцы и уманцы. Слова “помоетесь” и слова “горячая вода”, пусть даже она “остыла”, как и горячая ладонь Валерии, были чужими. Я даже особо не смог представить самого действия под словом “помыться”. Мне неприятно стало об этом подумать. Я, как здешний перс дождя, обыкновенно испугался этого действия. Два месяца я был грязный, прелый, вонючий - не прикасающийся к воде. И я сжился со всем этим. Я будто приобрел это и стал цельным. Оно стало не то чтобы моей сутью, но оно стало моей принадлежностью, мне необходимой на войне, защищающей меня от чего-то.

– Сударыня, - сказал я.

– Валерия, или для вас - Лера!
– поправила Валерия.

– Да, хорошо, - сказал я, но все равно выговорить ее имени не смог.
– Хорошо. Не вполне прилично…

Она опять не дала мне сказать.

– Я, прежде всего, сестра милосердия, господин капитан. А вы, прежде всего, больной. Чистота - залог успешного лечения!
– довольно резко и, как я понял, вместе и для санитаров за палаткой сказала она.

– Я не могу воспользоваться вашей заботой. Я совершенно здоров!
– сказал я.

– Совершенно здоровый - только мертвый!
– сказала Валерия.

– Я не могу воспользоваться вашей заботой, когда мои товарищи и мои подчиненные не имеют такой же возможности!
– тоже резко сказал я.

Она посмотрела на меня как бы сверху вниз.

– Какой же вы мальчишка!
– со снисходительностью и еще каким-то чувством сказала она.

– Так точно. Честь имею откланяться!
– хотел привычно щелкнуть я каблуками, но большой размер сапог вестового Семенова не дал мне этого сделать. Вышло как-то всмятку.
– Честь имею!
– тем не менее сказал я.

– Вы еще и глуп! Нет! Вы еще и… То-то вы зацукали бедного корнета! Не будете слушать меня, я велю санитарам позвать графинечку!

– воскликнула она и, увидев, что я стал просто свирепеть, сменила тон: - Ну, Борис Алексеевич! Ну, пожалуйста! Ну, что вам стоит. Ну, пожалейте хотя бы своих ног, помойте, подержите их в теплой воде! Ведь вам станет легче. А то хотя бы протрите себя теплой водой. Ведь целых полведра теплой воды! Борис Алексеевич!
– она снова взяла меня за руки.
– Это же так просто. И, не задумываясь, это сделал бы каждый из ваших товарищей и подчиненных. Ведь это война. На ней свои радости!

Я хотел сказать, что про войну и радости я знаю больше. А вдруг мне стало стыдно своего поведения. “Сатрапствуешь перед женщиной!
– толкнуло меня и погнуло в спине, как от столбняка. Я вспомнил, что ранее при таких обстоятельствах меня тянуло рубцами влево. “Времена меняются, et nos mutamur in illis”, - с усмешкой и так именно двуязыко сказал я и добавил той же латынью: - Amantes - amentes!” - что означало в переводе первой фразы: “Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними!
– и второй: - Влюбленные - безумцы!” Надо полагать, всякий догадался, что вторая фраза относилась только к Валерии. И к ней я отнес ее не потому совсем, будто я почувствовал в ней ко мне чувство, а потому, что в себе я никакого чувства вообще не носил. Вместе с латынью пришествовало слово “филология” с неопределенным эпитетом “какая-то”. Его пришествие очень точно обозначило, в сколь дурацком положении я оказывался. Но оно вызвало шумного поручика Шермана, вероятно, тем, что филология в качестве далекого синонима имела слово “университет”, и следом я увидел моего покойного Раджаба, наверно, захотевшего сказать мне, что на войне надо думать только о войне. Все это было одним толчком.

– Вот видите, вы больны!
– поняла этот толчок Валерия по-своему.

– Пожалуй, - сказал я и поправился: - Пожалуй, я вам подчинюсь и помою хотя бы ноги!

– Вы просто умница, капитан!
– прижалась ко мне Валерия.

Через кость и серебро газырей я опять почувствовал ее груди. Меня опять толкнуло.

– Больны, больны!
– сказала Валерия.

– Да отстранитесь же! На мне черт знает сколько пудов грязи и этих ваших микробов!
– вяло сказал я.

– Пустое! Быстро раздевайтесь и мойтесь. Вот мыло. Я вас занавешиваю!
– сказала Валерия.

– Мыло?
– спросил я.

– Да, мыло. Да вы совсем одичали!
– как бы даже в счастье воскликнула Валерия.
– Быстро, капитан. А я приготовлю вам поесть!

– А порошок?
– зацепил я.

– Ах, да, порошок!
– кинулась Валерия к одному из кофров.

– Увольте! Я здоров!
– усмехнулся и вспомнил про своих больных: - Хотя нет! Дайте сколько сможете про запас!

– Вот, сколько у меня есть! Потом я еще обязательно принесу!
– Валерия протянула мне пяток крошечных аккуратных бумажных пакетиков.

Потом я за занавеской постоял над тазом с теплой водой, боясь ее. Валерия молча зашла за занавеску, молча сняла с меня бешмет - черкеску я успел снять до того, - сняла мышино-серую и расползшуюся вдоль всей спины нательную рубаху, пригнула меня к тазу. Мыльная мочалка пошла по мне.

– Внизу, под шароварами, помойте сами!
– сказала она, когда обтерла меня полотенцем.

Потом я спросил:

– А графинечка и санитары?

– Не зайдут!
– ответила она.

Никто на меня не смотрел. Ничьих взглядов я не боялся. Я был мерином. Мне не надо было предстоящего. Мы укрылись простыней. Губы ее были мне неприятны. Тело ее было мне неприятно. Но магнит потянул.