Подгоряне

родителям... А теперь вот сразу двое... Такого еще не случалось в Кукоаре...

Навзрыд плакали медные трубы. Народ, как вода, вышедшая из берегов

реки, заполнил все щели между машинами. Женщины, как водится, держйли у глаз

уголки платков и косынок. Мужчины были сумрачно-задумчивы, с посеревшими от

внутренней боли лицами. Родителей погибших вели иод руки. Жена одного из

покойников была похожа на черный призрак, покрытый черным платком, она не

могла даже плакать; глаза были сухи - выплакала до самого донышка. Трубы

рыдали, время от времени перебиваемые глухим уханьем барабана. Шоферы,

трактористы, комбайнеры пооткрывали дверцы своих машин и стояли с

непокрытыми головами рядом с кабинами. Только Илие Унгуряну хлопотал,

командовал, размахивая руками, наводил, по обыкновению, порядок. Плач,

стоны, причитания. Сквозь них, сквозь рыдания оркестра пробивался

погребальный мотив со словами: "Святый боже, святый крепкий, святый

бессмертный, поми-и-и-луй нас!"

То были непривычные, не похожие ни на какие прежние похороны. С

митингом, с теребящими душу речами. С гробами на платформе грузовика,

устланного коврами, обвешанного с внешней стороны платками и полотенцами. Из

медных труб оркестра лились скорбные мелодии траурного марша, перемежаемые

этим самым "Святый боже". Не видно было лишь хоругвей, крестов, свечей. Не

было и попа для отпевания покойников. Правда, кто-то из стариков все-таки

читал из псалтыря соответствующее место.

После того как грузовик с покойниками проехал по расстеленным на его

пути коврам, миновал полога с разложенными на них подношениями - одеждой

умерших, подушками, новыми ведрами, искусственными "деревцами" с конфетами

на ветках, бубликами, сушеными сливами, орехами, кто-то из самых близких

родственников покойных стал раздавать все это людям, чтобы те помнили о

погибших.

Когда первые комки земли застучали по сосновым доскам гробов, уложенных

в могилы, село содрогнулось от рева неслыханного оркестра - это заголосили

одновременно гудки всех совхозных машин. Шоферы, трактористы, комбайнеры

одною рукой вытирали слезы, а другою с ожесточением нажимали на кнопки

клаксонов: так они прощались со своими товарищами, с которыми работали

вместе в жару и холод, в грязи под проливными дождями и в лютые морозы, в

снегах, в зимнюю метельную стужу, и весною, купаясь в ее солнечном

многоцветье. Плакала Кукоара могучими, надрывными голосами совхозных машин.

Было в этих голосах что-то скорбно-торжественное и как бы предупреждающее о

чем-то еще неясном, но грозном и тревожном, призывающем людей к единению, к

солидарности в час испытаний. Гудки машин, слившись в одну

надрывно-протяжную мелодию, наполняли душу торжественной печалью, а

мо-цартовский реквием звал еще к сосредоточенной задумчивости, очищающей и

просветляющей тебя. Яростный рев гудков помимо печали вызывал протест,

возмущение против смерти - он был вроде призывных звуков труб, подымающих

тебя на борьбу с чем-то или кем-то очень страшным и несправедливым.

Безвременная смерть двух молодых, полных жизненной силы и энергии парней -

может ли быть что-нибудь еще несправедливее и обиднее этого?! Не потому ли

все семьдесят совхозных машин, заревевших в один голос, кажутся тебе сейчас

уже не автомобилями, тракторами и комбайнами, а танками и бронемашинами,

изготовившимися к атаке на жестокого врага?..

Только дедушкин голос выбивается из общего торжественно-строгого и

печального строя.

– Ну вот!
– кричит он. - Так я и знал!.. Так это ты, коровья

образина?.. Ты тут за капельмейстера?!
– наскакивает он на Илие Унгуряну.

Узнав наконец, кого хоронят и при каких обстоятельствах нашли свой

последний час ребята, старик шумит еще громче:

– Смерть не вините. Она знает свое дело... Я умоляю ее, чтоб поскорее

пришла ко мне. Целыми ночами не сплю - все прошу. Свое-то я давно уж прожил,

теперь у других прихватил... Но смерть, эта ведьма, знать, боится моих

старых костей... Ей подавай молодых!.. Ох, ох, ох!.. - тяжко вздыхает

старик.
– Она, смерть, как и мы, люди... каракулевые шкурки выделываем из

молодых барашков, а не из старых овец... Вот и она... Так спокон веку

ведется...

Старик бродит среди машин, толкается там и сям меж людей. Белая, как

только что выпавший снег, его голова мелькает то тут, то там. Рядом с такими

великанами, как Унгуряну, он кажется сущим ребенком - высох так, что

остались, кажется, одна кожа да кости. Выбравшись на обочину, начинает

кричать на машины, как на своих волов: "Хо, чтоб вы подохли, проклятые!..

Псы бешеные!" То и дело подходит к своему колодцу, придирчиво осматривает:

не задела ли какая-нибудь из машин сруба. Грузовики между тем покидают

зацементированную площадку возле родника. Дрожь их могучих стальных тел

передается воде - та хлюпает в своей холодной глубине.

– Х-м... коровьи образины!.. Чего доброго порушат мой колодезь!.. И

кто только выдумал эту моду - ездить на машинах?.. Покойникам и тем нету от

них, машин этих, покою!.. Не бояр же каких-нибудь хоронят!.. Мертвых не

разбудишь ни музыкой, ни причитаниями, ни автомобилями, ни еропланами!.. А

колодезь мой, как пить дать, попортят!.. Дрожит земля под колесами, как во

время сражения... Вода плещется и кипит, как в чугуне!.. Так вам и нужно,

коли вы молитесь только своим еропланам!
– грозит он под конец кому-то своим

сухим кулаком.

5

Бедный старик. Все чаще и чаще застаю его подремывающим на солнышке.

Усядется на трехногий свой стульчик и поклевывает носом. Промчится по дороге