Подгоряне

золотисто-желтой, как апельсин. Когда ее освободили от полотенца и разрезали

ниткой, по всей избе повеяло теплым, душистым степным запахом, вобравшим в

себя ароматы множества разных трав. Мы трапезничали в касамаре, в горнице,

потому что другая комната почти целиком была занята ткацким станком Аники.

Хозяйка распахнула оба окна, и ветер легонько колыхал занавески, принося с

улицы то свежий воздух, то зной жаркого дня. Нельзя было оторвать глаз от

занавесок, украшенных цветными вышивками, и я любовался ими, наслаждаясь и

дуновением ветерка, прилетевшего с полей и дальних лесов.

Домой я не торопился. Любое изменение в моем нынешнем положении могло

явиться лишь из сумки почтальона, то есть от бади Василе. Впрочем, сегодня

на рассвете отца вызвали в Калараш, новый райцентр, так что мог и он

привезти оттуда какие-то известия для меня. Но я не питал на это особых

надежд. Отца вместе с директором, секретарем парткома и главным агрономом

часто вызывали в район, но никаких новостей оттуда вместе с ними ко мне не

приходило. Сидеть же дома в одиночестве было невыносимо тяжко, даже думать

было лень; свинцовая полудремота наваливалась на голову, реальный мир в

коротких сновидениях перемежался с нереальным, призрачным. Чего я тут жду?

Может быть, Никэ был прав, когда однажды сказал мне, чтобы я не

сгонялся без толку по селу, по совхозным полям, лесам и виноградникам, как

бездомный брддяга? Но брат ведь знает, что я нахожусь у партии в резерве,

что жду назначения, что когда-то же должна решиться моя судьба, что те, от

кого зависит это решение, не забыли про меня?! Нечего, говорю мысленно сам

себе, размагничиваться, распускать нюни. В конце концов обо мне вспомнят.

Тем, кто ждет назначений, околачиваясь в столице, в Кишиневе, еще тяжелее:

они живут в гостиницах месяцами. Хорошо, если не женаты, а каково семейным?

На "временную" зарплату не снимешь квартиру, кишка тонка! А в городе не то

что еду, но и водичку надо покупать...

Но нельзя не согласиться с Никэ. Я и без его напоминаний хорошо знал,

что подгоряне не любят тех, кто слоняется без дела, да и кто их любит?!

Сам-то Никэ был при деле, при почетной должности и, верно, переживал за

своего старшего брата. Кровь людская - не водица, это знают все. Бабьи

сплетни и наговоры на мой счет слышал, конечно, и Никэ, и ему было и обидно

и больно. Может быть, и он в какую-то минуту был готов поверить, что меня

выгнали из школы за хулиганство и теперь не доверяют никакой должности?

Может быть, брат наслушался еще чего-нибудь, что похлестче бегания голышом

по Москве. Худая молва быстронога. Она бежит и оповещает всех своим звоном,

как колокольчик или тронка на шее овцы... Черт бы их всех побрал,

кадровиков, пора бы им уж вспомнить обо мне, чтобы люди не тыкали в меня

пальцем, чтоб не сидел трутнем на шее родителей. Но мне и самому не

следовало бы лезть людям на глаза - сидел бы дома, как узник, в гордом

одиночестве, в добровольном заточении...

Однако отец рассуждал по-иному. Такие вопросы он решал просто: если ты

никого не убил, никого не обокрал, никому не причинил зла - тебе нечего

прятаться от людей! Он убежден был в том, что мое уединение вызвало б еще

больше кривотолков, невероятных догадок и диких бабьих сочинений. А так, что

ж, пускай посудачат деревенские сплетницы, надоест языками молоть - займутся

своими делами. Только и всего!

Мама, великий мудрец и хранитель нашего очага, одним разом положила

конец этой семейной дискуссии;

– Мотыгу из рук у него никто не отымет. Никому она теперь не нужна,

потому что сейчас каждый норовит схватить карандаш. Так что перестаньте

переливать из пустого в порожнее!

Мама была довольна, что постоянно видит меня возле себя, в своем доме.

Ведь Никэ ее покинул, а для кого же она старалась? Для кого покрыла избу

новым шифером, прибрала горницу изнутри, помыла окна, понавешала нарядных

занавесок? Для кого?! Не возьмет же все это с собой в могилу! Сколько

молодых парней поубежало в города - пора бы кому-то из них вернуться на

родную землю!

Не могу сказать, чтобы мои частые прогулки избавляли меня от чувства

неприкаянности, отгоняли невеселые мысли о собственной судьбе. Вся совхозная

земля теперь представляла собою сплошные виноградники, шпалерно

раскинувшиеся во все стороны, насколько хватало глаз. Проволочные струны,

натянутые меж белых бетонных столбов, убегали, казалось, в какую-то

бесконечную даль. Кто и когда натянул их на эти несокрушимые колки, понять

трудно, потому что на виноградниках я не видел ни единой живой души. В

прежние времена тут от зари до зари суетился бы сельский люд, всем хватило

бы работы. Сколько я ни ждал, чтобы хоть кого-нибудь увидеть тут, так и не

дождался. Исчез народ. Не мелькают белыми пятнами холстяные штаны и рубахи.

Никто не подвязывает лозу. Не видно было овечки или теленка на приколе на

межах. Не было и телег с лошадьми в конце виноградника. Не слышно было ни

девичьих песен, ни визга, ни хохота, вообще - никаких голосов. Я попытался

чудодейственною силой памяти вызвать из недалекого прошлого живые его

картины, чтобы увидеть, скажем, старика с кувшином воды для сборщиков

винограда, гулкие винные чаны - для меня не было лучшей музыки, чем звон

этих чанов на перекладных повозках!.. Мне хотелось увидеть и то, как

чей-либо отец отчитывает маленького сынишку, чтобы не вертелся около чана с

коркою испеченного мамой хлеба: попади хоть крошка от ржаного хлеба в чан,

вино за одну ночь вспучится так, что вышибет пробку и выскочит на землю все

до единой капли, выплеснется, как молоко из чугуна, забытого хозяйкой на