Подгоряне

Меня мош Петраке встретил с великой радостью, может быть, еще и потому,

что превращенная в ресторан мельница когда-то принадлежала нашей семье и что

для меня не было большего удовольствия, чем взбегать по лестнице и смотреть,

как мужики вносят наверх мешки с зерном и высыпают его в большой деревянный

ковш, похожий на бункер у нынешних комбайнов. По высветленной множеством ног

лестнице я стремительно спускался вниз, чтобы поглядеть, как течет струйка

муки по желобку в ларь либо в растопыренный мешок. Любопытно было видеть и

то, как от просеянной муки отделяются отруби, которые идут потом на корм

скоту и птице. Особенную же радость моим глазам доставляла пшеничная

мука-сеянка, потому что она была редкостью: ее готовили либо для поминок по

умершим, либо для свадьбы.

Много хлопот для мош Петраке доставлял я в ту далекую пору: он должен

был приглядывать за мною, следить, как бы этот дьяволенок не угодил в

барабан или не сломал ногу на ступеньках лестницы. По вечерам все время

окликал меня, искал по всем углам с "летучею мышью" в руках (это такой

фонарь, который обычно висел над жерновами). "Ну где же ты, куда нырнул,

мышонок паршивый?" - вопрошал мош Петраке, и когда ему удавалось изловить

меня, он погружал меня в мешок: пускай, мол, посидит там маленько. А когда

на улице была метель и холод проникал через щели внутрь мельницы, мош

Петраке устраивал для меня постель из мешков, еще теплых от только что

помолотой муки. Мука пахла поджаренным хлебом, и я наслаждался ее запахом.

Нередко я засыпал в такой постели.

Еще мне очень нравилось вертеться возле отца и мош Петраке, когда они

чинили мельницу. Теперь-то я понимаю, что взрослым не особенно нравилось,

что я кручусь у их ног и сыплю на их головы вопрос за вопросом, поскольку

находился в возрасте "почемучек". Почему, спрашивал я, толстый, как бочка,

дубовый столб, на котором держится все сооружение, называется "томаром"?

Почему дощатые щиты, прикрепляемые к крыльям мельницы при слабом ветре,

зовутся "задвижками"? Почему зубья у большого колеса делаются из сухого

ясеневого бревна, а вал с гнездами, в которые входят зубья, - из толстого и

тоже сухого ствола кизила? Почему выемка в барабане называется "гнездом"?

Почему плата за помол берется с каждой меры, и это называется "уюмом"?

Почему деревянное приспособление, с помощью которого поворачивается для

лучшего вращения крыл на ветру вся мельница, зовут "козлом", когда оно вовсе

и не похоже на козла?.. Мне хотелось побольше узнать и о чертях, и я

спрашивал, где же они прячутся на мельнице, почему я их не вижу, а бабушка

говорила, что их тут тьма-тьмущая, что их больше, чем мешков с зерном, - ну

где же они?!

Всякий раз, когда нужно было повернуть мельницу навстречу ветру, я

выскакивал вместе с отцом и мош Петраке на улицу. Делали мы это часто,

потому что ветер то и дело менял направление. При этом я спрашивал, почему

ветер дует то с одной, то е другой стороны. Почему, почему, почему?.. Тысяча

раз "почему"! Отец и мош Петраке не сердились, терпеливо отвечали и отгоняли

меня только тогда, когда набивали зубцы на каменных жерновах: осколки могли

попасть мне в лицо. Мне же до смерти хотелось посмотреть, как сыплются искры

из-под зубила. По душе мне было и другое зрелище: иной раз сильный ветер

срывал щиток с мельничного крыла и отбрасывал его далеко в сторону. С

верхнего этажа мне смешно было видеть, как, увязая в сугробе, мош Петраке и

отец пытаются изловить убегающий от них щит. Мне нравилось решительно все,

связанное с нашей мельницей. Нравилось наблюдать, как отец закрепляет ее,

ставит "на прикол", когда нет помола, как длинным тяжеленным ключом запирает

замок. Когда ветер был постоянным и умеренным и работа шла хорошо, мы все

усаживались на мешки с горячей мукой и слушали, как вращается главный вал,

как разговаривают все мельничные сочленения. То были минуты отдохновения:

развязывались торбинки, из них извлекались домашняя еда и бурдючок с теплым

кипяченым вином. Трапеза была тихой, умиротворяющей. При плохой работе

мельницы не было вокруг нас мешков с теплой мукой, внутри помещения

остужалось так, что замерзал хлеб в торбах. Мне же и мерзлый нравился, я

откусывал по кусочку и получал удовольствие, как от сосульки, свисающей

ранней весною с крыши дома или сарая. Но все же было лучше, когда все вокруг

заставлено теплыми мешками, они и еду твою сохраняли теплой; тепло как-то

было и на душе, тепло и весело. При подходящем ветре мельницу не

останавливали и ночью. С вечера и до утра в ней толпился народ. Люди

трудились, посмеиваясь друг над другом. Большая часть насмешек приходилась

на долю Тудоса Врабиоюл-Воробья за то, что тот уж очень труслив, боится идти

на мельницу через кладбище, делает большой круг, чтобы только не видеть

крестов на могилках. В свое оправдание твердит, что собственными глазами

видел однажды вышедшего из могилы мертвеца с цигаркой во рту. Слушая, мужики

потешались над чудаком, уверяли, что не мертвеца он видел, а лунное

отражение на стеклышке креста за железной оградой покойного помещика

Драгана. Но Тудос стоял на своем. Его страх иногда передавался и мне,

случалось, что и я поплотнее прижимался к отцовским штанам в ночное время

либо втискивался между отцом и мош Петраке, когда возвращались домой через

кладбище. Иной раз, прячась за отцовской спиной, я все-таки выглядывал: не

увижу ли того мертвеца с цигаркой во рту. Сердце при этом сжималось до

размера блохи, готовое, казалось, выпрыгнуть по-блошиному же из грудной

клетки. Однако никогда ничего не видел. Один только чугунный барин Драган