Подход
Шрифт:
— Тьфу ты пропасть! плюнулъ Антипъ Яковлевъ. — Основательный божескій мужикъ, и изъ-за дарового угощенія съ кругу сбился. Вернется и протрезвится, такъ ты, Мавра Алексевна, уговаривай его, чтобы онъ хоть на сходк-то въ воскресенье противъ кабака стоялъ.
— Да какъ тутъ, голубчикъ, уговаривать, коли угощеніе мы отъ кабатчика приняли, платокъ взяли. Надо тоже и совсть знать.
— А онъ съ совстью! Кабатчикъ-то, я говорю, съ совстью? раздраженно крикнулъ баб Антипъ Яковлевъ и пошелъ къ другой изб.
Въ другой изб онъ засталъ самого хозяина. Тотъ вышелъ къ нему за ворота безъ
— Праздновалъ вчера у кабатчика? спросилъ его Антипъ Яковлевъ.
— Да вдь какъ не праздновать, коли вс праздновали.
— А вотъ я не праздновалъ. Слышь, Ларивонъ Панкратовъ, не продавай хоть ты-то въ воскресенье на сходк деревню кабатчику.
— Такъ-то оно такъ, Антипъ Яковлевичъ, да вдь Аверьянъ-то Пантелеевъ хочетъ намъ въ общество домъ пожертвовать.
— Какой домъ? Слушай его!
— Да какъ же… Двсти рублей каждый годъ отъ него на міръ будетъ, а черезъ десять лтъ онъ и домъ пожертвуетъ. Бумагу даетъ.
— Да вдь въ десять-то лтъ вы, черти, вс сопьетесь при кабак, изъ исправныхъ мужиковъ сдлаетесь нищими…
— Ну, никто какъ Богъ, Антипъ Яковличъ. А вдь тутъ домъ подъ училище и двсти рублей каждый годъ. Оно, положимъ, двсти рублей для общества деньги не велики, но можно триста потребовать міромъ. Онъ триста дастъ, ежели міръ поторгуется. Но главная статья — домъ подъ училище…
— Да никакого тутъ училища не будетъ. До училища вы даже не доживете.
— Ну, никто какъ Богъ. Живой о живомъ и думаетъ.
— Дуракъ! крикнулъ ему Антипъ Яковлевъ и сердито пошелъ къ другой изб.
Въ другихъ избахъ то же самое или почти то же самое. Очевидно, кабатчикъ пустилъ корни крпко въ обитателей деревни.
Побывавъ въ пяти-шести избахъ исправныхъ мужиковъ, понуря голову возвращался къ себ домой Антипъ Яковлевъ и бормоталъ себ подъ носъ:
— Продали деревню, продали!
XIII
Было воскресное срое, осеннее утро. Въ Крюков звонили къ обдн и слабый звонъ колокола доносился до Колдовина, на грязной улиц котораго было замтно необычайное для праздничнаго утра движеніе. Молодыя и старыя бабы въ головныхъ шерстяныхъ платкахъ одного и того же рисунка, подаренныхъ имъ на пирушк у Буялихи кабатчикомъ, поспшно перешныривали изъ калитки одного двора въ другой, вызывали сосдокъ и шушукались. Пошушукавшись, он вмст съ сосдками бжали на другой дворъ. Слышались отдльно произнесенныя громко фразы въ род слдующихъ:
— По жестяному чайнику каждой въ придачу къ платку общалъ… «Коли ежели, говоритъ, міръ ршитъ — баб жестяной чайникъ?…
— Знаю, знаю, слышала. Чайникъ въ хозяйств вещь хорошая. Неужто опускать?
— Зачмъ опускать? Мой Сергй на міру будетъ кричать за кабакъ.
— И мой Иванъ Иванычъ тоже. Говорятъ, братья Трынкины артачатся. И чего имъ? Вс трое народъ трезвый, такъ какая имъ опаска отъ кабака?
— Да и пьяному нтъ опаски. Все это пустое… Ужъ ежели кто захочетъ загулять, такъ и за четыре версты пить убжитъ. Ты съ Трынкиной, съ Василья Трынкина бабой повидалась?
— Повидалась. А та рохля. „Что жъ я, говоритъ,
могу супротивъ мужа?“— Однако, платокъ она отъ кабатчика взяла.
— Нтъ, Васильева Марья не брала. Ее мужъ и на пиръ не пустилъ. Вонъ невстка ейная, Мирона жена, взяла.
— Побжимъ къ Марь. Вдь чайникъ, хорошій чайникъ…
И бабы побжали къ Марь, Василья Трынкина жен.
У сарая, гд хранились общественные пожарные инструменты, толпились мужики въ ожиданіи назначенной сегодня мірской сходки. Тутъ были пожилые и молодые. Нкоторые сидли на лежавшихъ у сарая бревнахъ и покуривали папиросы, свернутыя изъ махорки и газетной бумаги, и сплевывали длинной слюной. Слышалось:
— Сколько ведеръ?
— Пять.
— Мало. Надо требовать семь. А то не согласны.
— Онъ и привезъ съ собой, говорятъ, семь. Одно ведро теперь до сходки распаиваетъ, а другое подлитъ начальству: старост, сотскому… Ну, на писаря.
— Да разв до сходки поитъ?
— Василій Мироновъ сейчасъ стаканъ выпилъ.
— Нтъ, ужъ я до сходки — Богъ съ нимъ, съ виномъ, Алексй Ивановичъ. — Лучше я дойду до часовни и три копйки на свчку подамъ.
Два мужика поднялись съ бревенъ и разошлись въ разныя стороны. Одинъ отправился къ маленькой часовн, находящейся на конц деревни, другой пошелъ во дворъ Булялихи, стоящій наискось противъ пожарнаго сарая.
На двор дома Буялихи давно уже дежурилъ кабатчикъ Аверьянъ Пантелеевъ. Онъ пріхалъ въ телжк еще часовъ въ восемь утра и привезъ съ собой боченки съ водкой. Круглая сытая лошадь его, невыпряженная изъ телжки, стояла подъ навсомъ и позвякивала бубенчиками и мдными бляшками сбруи. Около него терся староста и былъ уже полупьянъ. Кабатчикъ былъ въ ажитаціи и лихорадочно пощипывалъ бороду.
Вошелъ мужикъ.
— Нашему богатю, Аверьяну Пантелеевичу? сказалъ онъ, раскланиваясь.
Кабатчикъ передвинулъ шапку со лба на затылокъ и, протянувъ мужику руку, спросилъ:
— Ты отъ пожарнаго сарая? Ну, что тамъ?
— Мало еще тамъ народу, но почитай что вс за тебя. Трынкины два брата проходили мимо. Ну, эти противъ тебя и даже хотятъ вмст съ Антипомъ Яковлевымъ бумагу куда-то писать, коли ежели міръ…
— Да выдеретъ, выдеретъ твое дло. Чего боишься! хлопнулъ староста кабатчика по плечу.
Мужикъ улыбнулся и спросилъ:
— Подносить, что ли, до сходки-то? Я слышалъ, что подносишь.
— Поднести не расчетъ, коли бы люди настоящіе были, а то люди свиньи, раздраженно отвчалъ кабатчикъ. — Вонъ Ванюшк, Буялихину сыну, поднесъ я сегодня два стаканчика, а онъ, подлецъ, на старыя-то дрожжи и не выдержалъ. Эво, въ углу валяется! А вдь онъ голосъ на міру. На сходку не явится — голосъ прочь.
— Вытрезвимъ къ тому-то времени, водой отольемъ. Вдь въ нашей власти, когда сходку назначать. А ты вотъ что… Ты поднеси-ка намъ съ Алексемъ Иванычемъ по стаканчику.
— Брось, староста. Ну, что за радость, ежели и ты налижешься! Вдь теб на сходк словесность нужна. Вдь ты начальство.
— Съ одного-то стакана? Да я, братъ, ни въ одномъ глаз…
— Ну, какъ ни въ одномъ глаз! Вдь ужъ изрядно пилъ сегодня. Ну, что за радость спозаранку? Вотъ выставлю міру вино, тогда и пей сколько хочешь.