Подход

— То особо. А ей сапоги для дочери и ситцу для самой. У ней можешь и бабью пирушку-то устроить. Давай сейчасъ пять цлковыхъ мн. Я живо ее подговорю и утрамбую… проговорилъ Емельянъ и, протянувъ руку, прибавилъ: — Выкладывай пятерку-то.

Кабатчикъ опять удивленно посмотрлъ на него.

— Постой… Да вдь теб я колеса, мдный кофейникъ, ведро вина… сказалъ онъ.

— А что жъ изъ этого? Надо и деньгами за хлопоты. За то ужъ я за тебя на первый сортъ говорить буду.

— Такъ-то оно такъ, но все-таки…

— Чего: все-таки? Ты лучше у міра ужиль. Ты вотъ хотлъ міру семь ведеръ, а мы говоримъ: пять. Давай, давай, не стыдись.

— Да вдь вамъ по ведру, такъ т же семь.

— Можетъ быть и не по ведру придется съ тебя, а больше. Надо, чтобъ и голтепа, и исправные мужики теб славу пли, а то никакого проку не будетъ. Ты знаешь ли, у насъ міръ-то какой? Троимъ торговцамъ уже въ кабак отказали и помолились даже, чтобъ никому ужъ не разршать и даже не разговаривать объ этомъ на сходк. А теперь нужно міръ побороть. Давай пятерку, давай.

Кабатчикъ вздохнулъ, ползъ за голенище, вытащилъ оттуда бумажникъ изъ синей сахарной бумаги и выложилъ передъ Емельяномъ Сидоровымъ пять рублей.

У старосты разгорлись глаза и онъ произнесъ:

— Давай и мн, коли такъ, пять рублей. Я начальство.

— Да вдь съ тобой я ужъ условился, что посл всего происшествія поклонюсь теб.

— То особо. А это впередъ, въ задатокъ, чтобы крпче было.

— Э-эхъ, господа! Да вдь еще конь даже у насъ не валялся насчетъ питейнаго-то заведенія, а вы…

Кабатчикъ кряхтлъ.

— Давай, давай… Чего ты, въ самомъ дл, жалешь пятерки-то? Вдь тысячи наживать будешь въ кабак-то.

Пришлось дать пять рублей и старост.

Жена Емельяна Сидорова внесла самоваръ и поставила на столъ.

VII

Бутылка водки уже почти была допита, когда въ окно избы кто-то постучался и крикнулъ:

— Войти побесдовать можно?

Емельянъ Сидоровъ взглянулъ въ окошко и произнесъ:

— Терентій Ивановъ тамъ. Охъ, пронюхалъ ужъ. подлецъ, что тутъ за музыка! А не пригласить нельзя. Дло попортить можетъ. Войди, войди… поманилъ онъ стоявшаго у окна.

— А что это за Терентій Ивановъ такой? Исправный мужикъ? спросилъ кабатчикъ.

— Какое исправный! отвчалъ староста. — Шильникъ, ярыжникъ. Онъ тоже заломитъ себ халтуру, только ты не сдавайся.

— Зачмъ сдаваться! Нельзя же ужъ такъ, чтобъ меня, какъ липку, вс ободрали. Попоить его въ свое время можно, ну, баб его платокъ…

— Онъ безъ бабы. Вдовый.

Вошелъ черноватый, корявый, тщедушный мужиченко съ клинистой бородкой, въ дырявомъ синемъ армяк и въ стоптанныхъ сапогахъ. Быстро перекрестившись на иконы, онъ сказалъ:

— Чай да сахаръ. Господину хозяину! Господину старост! Господину кабатчику Аверьяну Пантелеичу.

Онъ по очередно подалъ всмъ руку и продолжалъ, обращаясь къ кабатчику:

— Говорятъ, заведеніе у насъ задумалъ открыть и угощеніе длаешь? А что жъ ты меня-то, Терентія забылъ?

— Насчетъ заведенія дло еще только въ головномъ воображеніи, а что ежели насчетъ угощенія, то самъ я здсь гость и вотъ Емельянъ Сидоровъ меня угощаетъ.

— Толкуй! Будто я не знаю, что ты по бутылк водки всмъ развозишь! Сейчасъ бабы сказывали, Антипъ Яковлевъ тоже говорилъ.

— Двумъ знакомымъ своимъ по бутылк въ гостинецъ подарилъ, это точно, не отрекаюсь.

— Такъ подари и мн. Что жъ я за обсвокъ въ пол!

— Садись, садись, перебилъ его Емельянъ Сидоровъ. — На, вотъ, выпей остатки изъ бутылочки. Остатки, говорятъ, сладки.

Онъ налилъ ему водки въ чайную чашку.

— Что мн остатки! Людямъ по бутылк, а мн остатки!

— И радъ бы, голубчикъ, тебя почествовать, да что жъ подлаешь, коли больше водки при себ нтъ. Всего только дв бутылки и были въ телжк. Да и не сюда везъ, а это ужъ такъ только. А везъ я дьячку въ Крюково, да не удалось мн его повидать только.

— Толкуй! Знаемъ. Ну, со здоровьемъ! Хоть чашечку отъ тебя урвать…

Терентій Ивановъ выпилъ, сплюнулъ на полъ длинной слюной, крякнулъ и отерся рукавомъ.

— Выпей еще полчашечки, тогда ужъ и бутылк конецъ, предложилъ Емельянъ Сидоровъ.

— Давай.

Терентій Ивановъ выпилъ еще полчашки и сказалъ:

— А все-таки мн, братецъ ты мой, Аверьянъ Пантелеичъ, обидно, что ты меня бутылкой не подарилъ. Первый я у тебя покупатель буду при кабак, а ты…

— Когда заведеніе настоящимъ манеромъ открывать задумаемъ, и тебя бутылочкой удовлетворимъ, сказалъ кабатчикъ.

— Тогда бутылки мало. Что тогда бутылка!

— У міра разршеніе просить будемъ, такъ нсколькими ведрами ему поклонимся.

— То особь статья. То міръ… А ты мн отдльно четверть, коли задумалъ открывать заведеніе.

— Да задумать-то я задумалъ, дйствительно.

— Такъ чего жъ звать! Вотъ староста здсь… Онъ начальство… Въ воскресенье сходку пусть назначаетъ, ты пиши бумагу, а мы поможемъ на сходк…

— Обстряпать дло нужно, какъ слдуетъ, прежде чмъ сходку назначать, замтилъ староста.

— Думаешь, не разршимъ? Разршимъ въ лучшемъ вид. Наголодались ужъ мы безъ заведенія-то. Разршимъ, только бы халтура хорошая была.

— Однако, троимъ ужъ не разршили.

— Наголодавшись не были.

— Да про какую голодовку говоришь? У насъ въ деревн никогда кабака не было.

— Портерная одно лто была, а въ портерной и винцо потихоньку продавали, а теперь и того нтъ. Одно вотъ только обидно, что Аверьянъ Пантелеичъ бутылочкой мн не поклонился. Э-эхъ!

— Пей чай-то… кивнулъ Терентью Иванову Емельянъ Сидоровъ.

— Что чай! Отъ него лягушки въ утроб, говорятъ, заводятся.

Разговоръ пошелъ вяло. Кабатчикъ какъ-то стснялся говорить при Терентіи Иванов о будущемъ кабак и сталъ переводить разговоръ на другіе предметы. Наконецъ, выпивъ дв чашки чаю, онъ опрокинулъ чашку на блюдечко кверху дномъ, положилъ на дно огрызокъ сахару и, поднимаясь съ мста, сказалъ:

— Ну, за угощеніе… Пора и ко двору. Ко мн милости просимъ.

— Приду, безпремнно приду, заговорилъ Терентій Ивановъ:- потому, какъ хочешь, а насчетъ бутылки мн обидно.