Подлунное Княжество
Шрифт:
— Да я вроде сыт.
— Ну, тогда я съем, чтобы добро не пропадало.
Каждый остался со своим: Беовульф завладел половиной гуся, Ратибор бережно взял Свету на руки. Девушка что-то побормотала во сне и положила голову на плечо всадника. Ратибор вдохнул аромат её волос, у него закружилась голова. Он застыл, не отваживаясь сделать шаг. Мысль о том, что он может потревожить спящую, казалась кощунственной.
— Неужто такая тяжёлая? — кусок мяса остановился в волоске от крепких зубов Беовульфа. — У тебя вид — словно вот-вот пупок развяжется!
— Разбудить боюсь, — признался Ратибор. — Она такая… Хрупкая.
— Когда спит зубами к стенке! Кончай дурить, парень! Для тебя эта девчонка — хуже отравы!
Всадник смутился и, не говоря ни слова, отнёс девушку туда, где, по его мнению, ей будет удобно спать. Пока Беовульф хрустел костями, чавкал и бубнил что-то об ошалевших дурнях, кои дальше своего носа ничего не видят, Ратибор расстелил на земле набитый высушенным мхом тюфяк, затаив дыхание, уложил на него девушку, укрыл плащом, окружил верёвкой, немного подумал и, бормоча заговор от ядовитых тварей, начертил с разных сторон несколько рун, отпугивающих оных. Проделав всё это, всадник ещё раз глянул на Свету. Девушка до самого подбородка натянула плащ, заменивший одеяло. Она спала, подложив ладонь под разбитую щёку. Ратибор почувствовал что-то странное внутри, словно лопнула тонкая струна. Этот звук, не слышимый остальными, как-то по-особому оглушил всадника, убрал из-под его ног землю, заставляя ощущать себя летящим неизвестно куда и неясно зачем. Этот полёт не имел ничего общего с леденящим кровь путешествием на спине змея. Всадник не чувствовал ни страха, ни холода, наоборот, он не хотел, чтобы его парение прекращалось. Тёплые струи чего-то чуть более плотного, чем воздух ласкали тело, в ушах звучала волшебная музыка, мысли кружились в неторопливом танце, впервые за многие годы, складываясь в рифмы, которые нельзя выразить словом — человеческий язык слишком груб и неуклюж для тех стихов, что рождались у Ратибора в данный момент.
Два не похожих, но и не спорящих друг с другом ощущения наполнили всадника. Оба они зародились где-то в том месте, что волхвы называют душой и растеклись по всему телу, заполняя каждую частичку Ратибора. С одной стороны, всадник чувствовал, что сейчас для него не существует преград ни в одном из Миров. Он готов был сражаться с огромными войсками, добывать самые немыслимые диковинки и совершать самые безрассудные подвиги. И всё ради того, чтобы на губах той, что сейчас спала на набитом мхом тюфяке, появилась хотя бы тень благожелательной улыбки. Но как только взгляд Ратибора падал на лицо спящей, он чувствовал себя самым беззащитным и самым слабым человеком во всех Мирах. Его бросало в дрожь при мысли, что её веки сейчас дрогнут, откроются и он увидит в бездонно-чёрных глазах насмешку, что с пухлых губ, к которым его тянуло с невообразимой силой, слетит обидное слово…
— Ты там уснул, что ли, или живот прихватило?! — недовольный голос Беовульфа вернул всадника в реальность. — Смотри, после себя землёй закидай, а то или собака вываляется, или сам впотьмах наступишь!
Ратибор ещё раз взглянул на Свету и направился к северянину, который, судя по звукам, скрашивал ожидание остатками пива.
— Ну, чего разорался?! — всадник присел к костру. — Разбудишь девушку!
— Так ты там колыбельные ей пел и комаров гонял?! — Беовульф отставил баклажку. — Нам всем завтра поутру может быть конец придёт, а он свою кралю от плохих снов охраняет. Видел я чудаков, но… Нет, постой, у сэра Ланцелота такие же закидоны. Он всё чашку какую-то искал. И в своём Мире, и когда сюда попал. Так раз, во время поисков забрёл к каким-то дикарям. У тех обычай — прилюдная казнь чужеземца. Ну, приготовили, значит, плаху, спрашивают у Ланцелота последнее желание. Так он цирюльника попросил. Не могут, говорит, на людях небритым появиться!
Ратибор невольно провёл ладонью по подбородку, молча достал нож, попробовал лезвие на ноготь и, намочив щёки, принялся соскребать щетину. Беовульф только покачал головой.
— Никогда я девок не чурался, —
буркнул он. — В чём-то они даже не хуже доброго пива или хорошей драки, но никогда не понимал — почему они ни с того, ни с сего нормального воина в дурня превращают. Надо думать, как свою да её голову спасти, а ты себя словно кабана ножом скоблишь… Нет, точно, ты на Ланцелота смахиваешь. Тот из-за юбки со своим конунгом поссорился. И до сих пор чуть что — моя Гиневра самая красивая, моя Гиневра — самая умная. Слушать тошно!— Так твой друг спасся от дикарей? — Ратибор морщась, прижал к горящему после бритья лицу ладони.
— Они сдуру решили, что Ланцелот их своим пожеланием оскорбляет, — принялся рассказывать Беовульф. — Решили ему не просто башку снести, а чего-нибудь позаковыристее выдумать. Чтобы мучился подольше. Ох, и спорили они тогда, да ещё и в его присутствии. Испугать хотели. А Ланцелот сидит себе выбритый, вспоминает свою Гиневру и улыбается, как дурень на палец. Потом надоело ему всё, он и говорит — делайте со мной, что хотите только не оставляйте одного в лесном овраге. Дикари аж взвыли от радости, схватили его и оттащили в ближний овраг. Ланцелот, когда дело юбок не касается, парень не промах. Посмеялся над дурнями и отправился дальше чашку искать.
— Лихо! — покачал головой Ратибор.
— А то! — вздёрнул подбородок Беовульф, словно это он обвёл палачей вокруг пальца. — Я ещё не такое могу порассказать. Только… — он посмотрел на продолжающего тереть щёки Ратибора и полез в карман. — На вот, — он протянул всаднику крошечную баночку. — Разотри рожу. Смотреть жалко.
Ратибор скинул крышку, дух перехватило от ударившего в ноздри зловония.
— Что это? — прохрипел всадник, стараясь держать склянку как можно дальше от себя.
— Ядрёная?! — ухмыльнулся Беовульф. — Она всякие язвы, раны гноящиеся, нарывы моментально лечит.
— Спасибо. Но я как-нибудь…
— Дело твоё, только после такого бритья вся рожа прыщами покроется. Посмотрим тогда, что твоей красавице смешнее покажется: щетина, как у зрелого воина, или прыщи, как у хвастливого отрока…
Ратибор скрепя сердце и задержав дыхание, подцепил зловонное снадобье пальцем, размазал по щекам и подбородку.
— До утра выветрится, — заверил его Беовульф. — Будешь как огурчик. Даже Валькирия к тебе переметнётся, — северянин кивнул на собаку, которая, разделавшись с украденным гусем, теперь мирно похрапывала, развалившись рядом с новым хозяином.
— Уж как-нибудь обойдусь, — буркнул всадник, даже комары старались не приближаться к нему. — Чего только туда намешали?
— Тебе лучше не знать, — широко улыбнулся северянин, пряча заветную склянку. — Можешь и до кустов не добежать, коли расскажу…
— Тогда не надо.
— Вот и я про то же. Тем более есть разговор и посерьёзнее. Ты надумал, как тебе и свою жизнь спасти, и Межмирью, а через него и всем Мирам не навредить?
— Ну… , — Ратибор посмотрел на звёзды. Честно говоря, разговор до ужина, вылетел из головы.
— Ясно, — развёл руками Беовульф. — Что нам вся Вселенная, когда у одной девчонки ноготь сломался!
— Я… ты просто…
— Я просто, а вот у тебя всё с закавыкой получается. Ну, раз тебе самому спасаться недосуг, и кралю свою, между прочим, из беды выручать, слушай, что другие надумали, коим голова не только для шапки пристроена. Чем вы быстрее покинете Межмирье, тем лучше для всех. Согласен?
— А если Мериддин здесь? — Ратибор вспомнил дважды то ли увиденный, то ли почудившийся силуэт.
— Глянь-ка, не забыл! — изумился северянин. — Я уж подумал, что у тебя, кроме той черноглазой ничего в башке не осталось. Уже хорошо! Теперь как почуешь, что слюни по подбородку потекли, вспомни чародея — хоть на время человеком обернёшься.
— Я слюни не пускаю! — обиделся всадник.
— Начнёшь скоро, — заверил его Беовульф. — Потребует твоя зазноба птичьего молока или летнего снега, ты разобьёшься, а достанешь. Она тебя чмокнет — ты и обслюнявишься, словно младенец перед погремушкой.