Подменыш

Чтобы пережить холодное время, мы утащили из магазина Армии Спасения штук десять одеял и кучу детской одежды, но еды было мало, и мы держались в основном на отварах из коры и веток. Январь и февраль мы, как обычно, продремали, почти не двигаясь, сбившись в кучки, греясь теплом друг друга и ожидая солнца и возобновления жизни природы. Чевизори понемногу выздоравливала. Когда появился дикий лук и первые нарциссы, она с помощью Крапинки начала заново учиться ходить.

Несмотря на риск быть обнаруженными, мы обосновались недалеко от нашей старой поляны, на берегу реки в паре миль к северу. Когда ветер дул в нашу сторону, мы слышали голоса людей, которые поселились в новых домах.

Однажды, когда мы рыли очередную нору, мне вдруг стало особенно грустно. Смолах, почувствовав это, присел рядом и обнял меня за плечи. Солнце скрылось за горизонтом.

— Ni marasilteara bitear, — сказал он мне.

— Смолах, даже если я проживу еще тысячу лет, я и тогда не научусь понимать твою ирландскую тарабарщину. Говори по-английски.

— Ты все еще скорбишь по нашим ушедшим друзьям? Но, я уверен, где бы они ни были сейчас, им там гораздо лучше, чем с нами. Не нужно больше прятаться и бесконечно ждать… Или ты по другому поводу?

— Смолах, ты любил когда-нибудь?

— Слава небесам, всего один раз. И это была моя мать. Хотя я ее почти не помню. Осталось ощущение чего-то шерстяного и еще запах хозяйственного мыла. И огромная, мягкая грудь, на которой лежит моя голова… Впрочем, нет. Она была худая и костлявая, моя мать. Вроде бы… Помню, что у отца был ремень. И усы, закручивающиеся кверху на концах. А может, это у деда?.. Прошло столько времени, что я даже не знаю, где и когда это было.

— А вдруг мои родители уже умерли?

— Жизнь идет. Одни уходят, уступая дорогу другим. Неразумно привязываться к кому-то одному.

Разговоры Смолаха не прибавили мне бодрости духа, и спать я пошел совершенно расстроенный. Я пытался вспомнить мать и отца, и не мог. Прошлая жизнь казалась мне такой же ненастоящей, как и мое нынешнее имя. Но я не открыл Смолаху главной причины моего удрученного состояния. Наша дружба с Крапинкой почти сошла на нет. После смерти Раньо и Дзандзаро она замкнулась в себе и почти все время проводила помогая Чевизори. Их тренировки затягивались дотемна, и к вечеру они обе валились без сил на свои подстилки. Не то что на походы в библиотеку, даже на разговоры со мной у нее не оставалось времени. Спала она отдельно от всех и постоянно рисовала на земле какие-то ia-мысловатые узоры. Когда я спросил, что они означают, она посмотрела на меня как-то странно и ничего не сказала.

Как-то утром я обнаружил ее на западной окраине нашего лагеря, одетую в теплую одежду и крепкую обувь. Она сидела на краю скалы и смотрела вдаль, как будто мечтая о чем-то. Я подошел к ней сзади и положил руку на плечо. Она вздрогнула от моего прикосновения, а когда повернулась ко мне лицом, было видно, что она едва сдерживает слезы.

— Что случилось, Крапинка? Ты в порядке?

— Просто устала, — она улыбнулась и сжала мою руку в своей.

Однажды утром она разбудила меня, в ее темных волосах белели снежные хлопья.

— Пойдем, — прошептала она. И я вылез из-под груды одеял.

По знакомым до каждого поворота тропам мы в сумерках добрались до города. Подождали на краю леса, когда улицы опустеют, и подошли к зданию библиотеки к моменту закрытия. Забравшись внутрь, в наше потайное место в подвале, мы тут же залезли под ковер, чтобы согреться. Крапинка прижалась ко мне, мы задремали, но вскоре проснулись. Крапинка зажгла свечу, и мы погрузились в чтение. Она склонилась над томиком Фланнери О’Коннор, а я барахтался в абстракциях Уоллеса Стивенса, но никак не мог сосредоточиться ни на одной его строчке, потому что мне хотелось, не отрываясь, смотреть на свою спутницу. Я хотел рассказать ей о своих чувствах, но не мог подобрать слов. Она была самым большим моим другом все последние годы, но мне хотелось чего-то большего, только я не знал, чего. И не умел об этом сказать, несмотря на кучу прочитанных на подходящую тему книг. Крапинка погрузилась в мрачную готику романа «Царство небесное силою берется». Она лежала на полу, рука подпирала голову, волосы падали на лицо.

— Крапинка, мне надо тебе кое-что сказать.

— Одну секунду. Дочитаю абзац.

Но ей все никак было не оторваться.

— Крапинка, послушай меня, пожалуйста.

— Сейчас, сейчас, — она заложила палец между страниц, закрыла книгу и взглянула на меня так, что моя решительность куда-то улетучилась.

— Я долго-долго размышлял о своем отношении к тебе и теперь хочу сказать, что я чувствую.

Улыбка исчезла с ее лица. Она смотрела прямо на меня, а мои глаза бегали по сторонам.

— Я хочу сказать тебе…

— Не надо.

— Я хочу сказать, как я тебя…

— Пожалуйста, Генри!

Я остановился, потом хотел продолжить, но так и остался сидеть с открытым ртом.

— Что ты сказала?

— Я не хочу знать того, что ты собираешься мне сказать.

— Как ты назвала меня?

Она прикрыла рот рукой, словно хотела засунуть назад вылетевшее слово.

— Ты назвала меня Генри, — я тут же все вспомнил. — Точно. Меня зовут Генри. Ты же так меня назвала, да?

— Извини, Энидэй.

— Нет. Никакой я не Энидэй. Я — Генри. Генри Дэй.

— Ты не должен был этого знать.

Потрясение от происшедшего заставило меня забыть о том, что я собирался сказать. Шквал мыслей и чувств захлестнул меня. Все вопросы нашли ответы, все головоломки обрели решения, как будто у меня в голове вдруг сам собой сложился пазл, который я никак не мог собрать. Крапинка отложила книгу, подошла ко мне и обняла. Так мы и стояли, раскачиваясь из стороны в сторону долго-долго, пока не успокоилось мое разбушевавшееся воображение и, хотя бы немного, не упорядочился захвативший меня хаос.

Тогда она рассказала мне всю мою историю. Ее рассказ и стал основой этих записей. Остальное — обрывки моих воспоминаний. Она сказала, почему они скрывали все это от меня. Лучше не знать, кто ты на самом деле, чем помнить, кем ты был. Забыть себя, забыть свое имя. Жить без воспоминаний намного легче. Тихим и спокойным голосом она ответила на все мои вопросы. Свечи догорели, но мы еще долго разговаривали в полной темноте. Последнее, что я помню из той ночи, это что я так и уснул в ее объятиях.

Мне приснилось, что мы сбежали вдвоем и идем куда-то далеко-далеко, чтобы там вырасти вместе, стать настоящими мужчиной и женщиной. Во сне мы целовались, и мои пальцы ласкали ее нежную кожу. Пропел скворец. Я проснулся, но Крапинки рядом не было. За всю нашу многолетнюю дружбу она ни разу не написала мне ни одной записки, а сейчас рядом с моим изголовьем записка лежала. Каждая буква из нее навсегда отпечаталась в моей памяти. Я не хочу рассказывать вам, что там было, в этой записке, но в конце она написала: «Прощай, Генри Дэй».