Подонок. Я тебе объявляю войну!
Шрифт:
— Идем же, идиот! — хватаю я Смолина за рукав и с силой дергаю на себя. Наконец он поддается, и мы выскакиваем из подъезда.
52. Стас
Настроение хуже некуда. Думал, втащу дружку Гордеевой — хоть немного попустит. Ни черта. А потому что главный раздражитель — вот он. Точнее — она. Сидит рядом и рассказывает, как напрасно я ударил Дэна, сколько всего он с его матерью сделали ей хорошего, какие они расчудесные соседи и как ей стыдно будет в глаза им смотреть.
— Я Дэна не оправдываю, — зудит Гордеева,
— Заткнись, — не выдерживаю я. Вот сейчас мне только ее подколок не хватает.
Она замолкает, но ненадолго.
— Зачем ты его ударил? Почему? Что ему сказать хотел? — бомбит меня вопросами. — Это он тебя вчера так избил?
Я не отвечаю, потому что, чувствую, если отвечу, то наговорю такого, что Гордеева ко мне потом на пушечный выстрел не подойдет.
— Стас, так это он? И поэтому ты…
Всё, достала! Я без слов врубаю музыку. И до самого реабилитационного центра мы едем под оглушительные запилы бас-гитары и бой ударников.
Хотя ее невыносимый треп я больше не слышу, но от собственных мыслей никуда не денешься. И больше всего меня терзает вопрос, нет, даже не терзает, а вообще вымораживает: что, ну что она нашла в этом быдлане? Он же тупой как пень.
И при всём при этом он может ей предъявить, а я могу только молча беситься.
Вон как сегодня он наехал на нее. А она только оправдывается: потом всё объясню… От этого противно, нет сил. Противнее только, когда представляю, что он ее трогает. От этого вообще мозг взрывается.
Было у них что или не было? Ой да наверняка было за три-то года. Фу. И зачем я только об этом думаю? Хотя оно само думается…
В такие моменты я опять ее ненавижу.
Высаживаю Гордееву у ворот центра.
— Подождать тебя? — зачем-то спрашиваю.
Вот как это называется? Идиотизм? Мазохизм? Или всё вместе? Мне же рядом с ней сейчас невмоготу просто. Внутри аж дерет. А все равно хочу, чтоб была…
— Нет, я буду долго, — отказывается она. — Спасибо, что довез.
Из Маркова сразу еду домой. Если бы не забыл телефон, то лучше бы остался в старой квартире до завтра, а то и до понедельника. Но без телефона я как без кислорода.
Приезжаю как раз к семейному обеду. А я так надеялся, что отец куда-нибудь свалил на выходные со своей Инессой.
— Где был всю ночь? — спрашивает меня отец. — Гулял опять?
— Угу, — мычу, не размыкая губ, и подперев рукой щеку так, чтобы он не заметил ссадину. А то начнется…
А вообще, представляю сцену, если бы я действительно сказал, где был.
Сонька косится на меня, видит, конечно, как меня вчера подрихтовали, но ума хватает молчать. Выглядит плохо. Наверное, тоже, как и я, почти не спала сегодня.
— Где? С кем?
— Ты не знаешь… — отвечаю я уклончиво.
— А я хочу знать! — вскипает отец. — Хочу знать, с кем ты таскаешься ночами! У тебя одиннадцатый класс. Все силы должен вложить в учебу, а ты…
— Папа, Стас же очень хорошо учится, — робко подает голос Сонька. —
Он даже на олимпиаду от нашей гимназии едет. По математике.— Помолчи, идиотка! — рявкает отец. — Тебе вообще слова не давали.
Спустя полминуты уже почти спокойно спрашивает меня:
— Что, правда? А то Ян Романович жаловался, что ты отказался. Передумал, что ли?
— Угу.
— Правильно! Вот это правильно. Только смотри, если уж едешь, то не осрами себя и меня. Привози победу. Это и для гимназии — слава, и для нас — почет. И для твоего будущего — польза. И мне хоть будет чем гордиться. А то надоело за тебя краснеть. Мне же в последнее время если и звонят от вас, то только чтобы пожаловаться на тебя. А олимпиада — дело хорошее. Но для победы надо не ночами болтаться, а заниматься. Ясно? Где это будет?
— Первый этап — в Новосибе, второй — в Москве.
— Когда летите?
— В Новосиб — в эту среду.
— Ну, отлично, отлично, — воодушевляется отец. — Но с гулянками завязывай!
После обеда они с Инессой куда-то уезжают, и за меня берется Сонька. Она, конечно, не прет танком как отец, но изводит не меньше: где ты был? С кем подрался? Почему?
Весь день ходит по пятам и долбит-долбит. В конце концов я взрываюсь:
— Да что ты пристала ко мне?! Если бы я хотел, я бы сам всё рассказал. А раз не говорю, значит, не хочу! Оставь меня в покое. Иди вон… рисуй…
Сонька у нас с детства любит и умеет рисовать. Я в этом не особо смыслю, но, как по мне, у нее здорово получается, очень своеобразно и выразительно. И в гимназии, пока у нас были уроки рисования, ее тоже препод расхваливал. Правда отец называет это бессмысленной мазней и занятием для дегенератов. Если бы он был хоть немного заинтересован в Соньке, то однозначно положил бы ее увлечению конец. Как когда-то давно не дал мне ходить на хоккей, а чуть позже — учиться играть на ударных. Но на Соньку ему плевать, от нее он ничего не ждет, поэтому особо свое мнение ей и не навязывает. Типа, делай ты что хочешь, только на глаза не лезь.
— Ну! — прикрикиваю я на нее. — Что ты стоишь над душой? Иди давай.
Но Сонька не двигается с места. Смотрю — уже почти плачет. В глазах стоят слезы.
— Зачем ты так со мной? — жалобно пищит она. — Я же тебе ничего плохого не сделала… и никогда не сделаю. Я же за тебя волнуюсь. Всю ночь с ума сходила…
— Не надо за меня волноваться, — говорю я уже без особого раздражения. Меня всегда пробивает на жалость, когда она расстраивается.
— А если бы меня всю ночь не было? И ты мне даже позвонить не мог… не знал, где я… что со мной? А потом я пришла бы вся избитая. Ты бы как на это? Молчал бы? Не волновался? Не хотел узнать, что со мной случилось?
Смотрю на нее с минуту. Наверное, она права. Я бы уже весь город к утру объездил, пропади она на ночь.
— Боюсь, Соня, то, что случилось, тебе совсем не понравится. Так что лучше тебе не знать, а то и следующую ночь с ума будешь сходить.
Она отчаянно трясет головой.
— Нет! Я обещаю, я не буду больше кричать… я слова плохого не скажу. Обещаю!
Все равно молчу.
— Ты с ней был, да? Со Шваброй? Ну, скажи мне, прошу!
— Для начала перестань называть ее шваброй.