Поэмы

* * *

Когда мольбу любви Меджнун исторг, Привел он всех в смятенье и восторг, Оцепенели жители пустынь, И каждый повторял: «Аминь! Аминь!» Отец от горя разум потерял: Он всю надежду разом потерял. И Кайс безумным сделался опять, Утратив разум, перестал рыдать. Родные, слушая безумный бред, Решили так: «Пути к спасенью нет». И подняли его и всей семьей Они Меджнуна понесли домой… Водой любовный пламень не туши: Стать маслом ей дано в огне души. Хотели сделать слабою любовь, Но укрепилась Кабою любовь…

* * *

О ты, кто место Кабы посетил! Ты в свой восторг меня бы посвятил! Молясь творцу, меня воспомяни: Огнем любви себя воспламени!

ГЛАВА XII

О том, как Меджнун порвал нити дружбы с людьми, подружился с дикими зверями и встретил в пустыне полководца Науфаля

Кто эту быль узнал из первых рук, Свои слова в такой замкнул он круг: Когда прошли паломничества дни, Познало племя горести одни. Отец в оцепененье вскоре впал, В неописуемое горе впал, Отчаялся безумного спасти, Вернуть его с безумного пути, И так, в слезах, решил о сыне он: Как знает, пусть живет отныне он! И вот Меджнун скитается в горах, В глухих степях, где зноем выжжен прах, Куда идет? Не скажет, не поймет, — Толкает сила некая вперед! У слабого покоя боле нет, Желанья нет и доброй воли нет. Измученный, бредет в жару, в пыли, Одно лишь слово говорит: «Лейли!» Окинет землю с четырех сторон, — Одну Лейли в сиянье видит он. Вообразит он только лик ее — И стройный стан уже возник ее. И думает тогда Меджнун: «Хвала! На кипарисе роза расцвела!» Он о Лейли слагает сто стихов, Сто редкостных газелей — жемчугов, Всем рифмам красота Лейли дана, Лейли во всех редифах названа! И в каждом слове страсть к Лейли звенит, И в каждом звуке власть любви пьянит. И строчек падает жемчужный ряд, — Они обрадуют и огорчат: Для горя — сладость вспомнить о Лейли. Рыдает радость, вспомнив о Лейли. И каждый стих — великий чародей, Смятенье сеет он среди людей, Унылому дарит надежду вновь, Вселяет в равнодушного любовь. Когда блеснет в мозгу Меджнуна свет, — Он — дивных слов кудесник, он — поэт; Войдет безумие в свои права, — Он говорит нелепые слова, Бессмысленно другим внимает он, И сам себя не понимает он. Испепелен тоской великой он, И как бы стал пустыней дикой он. Рыдает горько без кручины он, Смеется звонко без причины он. Плоть без души, — он скорбною тропой Бредет, весь в синяках, избит судьбой. Опомнится на миг Меджнун, — и страх Войдет в него, он завопит: «Аллах!» Но странника спасительный испуг Бесстрашная любовь прогонит вдруг… Он плакал, как ребенок, он кричал, И долго отзвук в горной мгле звучал. В песках он высохшим растеньем был, Отца и мать забыл, себя забыл. Он муку сделал спутницей своей, И скуки не знавал он без людей. Он яства и питье забыл давно, Он самоистязанья пил вино. Он шел и шел, куда — не зная сам: Подобен путь безудержным слезам. Людей чуждался в страхе странном он, Пугливым сделался джейраном он. Он жил в степи, животных не губя: Природу пса он вырвал из себя. И вот газельи дружат с ним стада, Он окружен газелями всегда, Он с ними разговаривает вслух, — Газелей диких он теперь пастух. Газелей на руки порой берет, Одну целует в лоб, другую в рот. Дика пустыня, и земля тиха, И волки, как собаки пастуха. И гибель ожидала бы его, Но бог услышал жалобы его. В пустыне пребывал глава племен. Был Науфаль и честен и умен. Среди арабов редкостью он был. Повсюду славен меткостью он был. Владел он луком и мечом владел, Расширил он земли своей предел… Охотился однажды Науфаль, Попали ловчие в глухую даль. Охота всю пустыню потрясла: Газелям вкруг Меджнуна нет числа, И всякая спешит к Меджнуну дичь, Охотничий заслышав страшный клич. Пернатых стаи и стада зверей Меджнуна просят их укрыть скорей. «От гибели спаси ты!» — просят все, Убежища, защиты просят все… И странным происшествием таким, Противным всем обычаям людским, Был Науфаль безмерно удивлен: «Что это означает? — молвил он, — Я, кажется, в своем уме вполне! Благоговение внушает мне Событие, украсившее свет! Вы тоже это видите иль нет?» И несколько нашлось людей таких, Которые слыхали от других, Какая губит юношу печаль. Их выслушав, заплакал Науфаль: И он путем любви когда-то шел, И он блуждал в пустыне бед и зол! Границ не видит горю своему, Охота опротивела ему, Сказал: «О дивный эликсир — любовь! Ты молнией сжигаешь мир — любовь! Когда ты сердце жертвой изберешь, Войти не смеет в это сердце ложь. Вот рядом человек и дикий зверь, И зверь к нему ласкается теперь. Любовь! Столь чистым сделало твое Могущество Меджнуна бытие, Что звери в нем не видят свойств людских! Избавился Меджнун от свойств дурных, Лишился человеческого зла, — И сразу дикость у зверей прошла! Друзья! Не будем обижать зверей И лук и стрелы бросим поскорей, Собачьих свойств довольно в нас и так, — Покрепче привяжите всех собак!» И Науфаль, такой отдав приказ, К несчастному приблизился тотчас. Хотя в стада животных страх проник, Меджнун остановился все ж на миг, Приязнью к неизвестному влеком, Как будто был он с ним давно знаком. И Науфаль сказал ему: «Привет!» И поклонился юноша в ответ И молвил: «О, таким же будь и впредь! Благословенье — на тебя смотреть, И весь ты — солнце дружбы и любви, Сияют верностью глаза твои. Но странно мне: в довольстве ты живешь, С толпой невежественной ты не схож, Ты сыт, и людям голод не грозит, — Зачем твоя стрела зверей разит? Или других не знаешь ты забав, Или мучений требует твой нрав? Кто вправе кровь напрасную пролить Лишь для того, чтоб душу веселить? Наступишь на колючку в поле ты, И закричишь от сильной боли ты. Зачем же натянул обиды лук? Зачем готовишь зверям столько мук? Животным тоже душу дал аллах, — Дыханье бога есть и в их телах. Не будь убийцей. Стань душой добрей, Безвинных ты не истребляй зверей». И Науфаль, услышав эту речь, Пред ним не постыдился наземь лечь И молвил так, поцеловав песок: «О ты, чей дух воистину высок, Ты, непохожий на других людей, — Моей душой отныне ты владей! Я понимаю все твои слова И принимаю все твои слова. Не буду я преследовать стада: Себя убью, а зверя — никогда! И речь твоя в душе моей жива, Но выслушай теперь мои слова». Сказал Меджнун: «О чистый свет зари, Благословенный свыше, — говори!» И Науфаль ответствовал: «О ты, Кто стал примером вечной чистоты, О ты, кто показал мне правый путь, Сказав: «Вражду к беспомощным забудь», — Ты покорил мой разум навсегда, Беспомощным не причиню вреда. И я стремлюсь к сиянью твоему, Но я дивлюсь деянью твоему. Наперекор обычаям, пойми, Ты зверям другом стал, порвав с людьми. Ласкаешь ты зверей, людей боясь. Ужель тебе с людьми противна связь? Творения светило — человек, Предвидения сила — человек! Дрожа перед породою людской, Ужель среди зверей обрел покой? Я знаю, по какой причине ты Покинул мир, живешь в пустыне ты: Одной розовощекой ты смущен, Одной огненноокой ты сожжен. Но если так, прошу тебя: покинь На время некое зверей пустынь, И погуляй со мною в тех местах, Где ты навек запутался в сетях, Где дни твои в силке любви прошли! Хочу с тобой соединить Лейли; Благословит судьба такую цель, — В одну вас положу я колыбель. Нам не помогут просьбы и казна, — Поможет нам священная война. Подарки, деньги могут всех привлечь. Чего не скажет злато, скажет меч. Поможет нам небес круговорот, — Найду я деньги, соберу народ, Все мыслимые средства приложу, Но этот узел бедствий развяжу, А если будет против нас господь, — Твою беду сумею побороть: Тогда я сыном сделаю тебя, Твой светлый ум и сердце возлюбя. Но только ты друзей своих оставь, Животных диких и ручных оставь! Одной породы — люди все, поверь, Природы разной — человек и зверь!.. Коль встреча с ней— желание твое, Так приложи старание твое!» При слове «встреча» задрожал Меджнун, И слез горячих побежал Джейхун. От радости страдалец ослабел, От слабости скиталец онемел, Улыбка на устах, в глазах вода… И так заговорил Меджнун тогда: «На все твои слова, мой старший друг, Был у меня готов ответ, но вдруг Ты слово «встреча» произнес, и мне Все чуждым стало в дикой стороне, И в мыслях отошел я от всего. О, если обещанья твоего Тебе не даст исполнить рок людской, — Пусть служит голова моя ногой Прославленному твоему коню, Лицом своим — копыто заменю!» И так друг другу выказав почет, И видя, как друг к другу их влечет, Обрадовались близости своей, Один другого полюбил сильней, И тот, кто подал о свиданье весть, Меджнуна взять с собой почел за честь…

* * *

О ты, кто в жертву дал себя принесть Разлуке! Слышишь о свиданье весть? Пусть не дождется встреч твоя душа, Но даже весть о встрече — хороша!

ГЛАВА XIII

О том, как Науфаль потребовал от отца Лейли, чтобы тот выдал свою дочь за Меджнуна, а когда получил отказ, то решил пойти войной на племя Лейли

Кто много трудных странствий совершил, Слова в таком убранстве разложил: Когда два редких существа земли В дом Науфаля радостно вошли, Потребовал хозяин поскорей Своих красноречивейших людей, Чей опыт, знания помочь могли, — Велел им ехать к племени Лейли. Казны, подарков дорогих — не жаль! И приказал посланцам Науфаль: «Отцу скажите: «Ты, кому верны, Кому покорны счастья скакуны, — Послушай: Кайс, чье слово, как резец, Кто всех народных качеств образец, Любовью чистой воспылал к Лейли. Но крайний стыд и робость привели К тому, что изъясниться он не мог. И вот переступил он свой порог, Отца и мать покинул и родных И начал жить среди зверей степных. Он так любовью очарован был, Он так любовью околдован был, Так обезумел от своей Лейли, Что все его Меджнуном нарекли. Постиг науки всей вселенной он, И в смысл проникнул сокровенный он, В твоем народе знанья добывал И не забыл еще твоих похвал. Что думает отец и что творит, Узнав, что сын в огне любви горит? Хоть не был сыном он тебе родным, Ты поступить, как с сыном, мог бы с ним. Но очевидцев ты слова отверг, Ты боль живого существа отверг! Его ты сделал пленником скорбей. Влачил он жребий свой в глуши степей. Пусть это канет в вечность наконец! О, где же человечность наконец? Но поздно каяться. Таков наш путь: Прошедшее не в силах мы вернуть. Участье принял я в его судьбе, В степи нашел его, привел к себе. Мне сыном стал теперь и другом он, Простился со своим недугом он. Тебя прошу, к тебе взываю так: Да будет заключен скорее брак! Добро любое Кайсу дать я рад, Как нам велит обычай и обряд: Блестит жемчужиной своей венец, Рубины рядом — и светлей венец. Ты должен просьбу выполнить мою, Не то — страшись: обиды не таю!..» Вручив подарки и сказав слова, Мужей послал он с целью сватовства. Отец Лейли, безжалостный отец, — Собранием, приятным для сердец, Почтил высокое посольство все, Чтобы видели его довольство все. Людей с вестями принял, как гостей, И новость он узнал среди вестей. Враждебно эту новость встретил он, Послам — не вовремя! — ответил он: «Так было суждено, так хочет мир, Чтобы Фархара месяц и кумир, Краса, что расцвела в саду моем — Будь розою она или шипом — Досталась мужу славному в удел, Чтоб ею любящий другой владел. То приказанье — небом нам дано. Но даже было бы другим оно, Не вижу я причин — свой сан забыть, У Науфаля в подчиненье быть, Так поступить, как замышляет он, — Его желанья превратить в закон! И речь его, к тому же, в двух частях: Надежда — в первой, а в последней — страх. Обрадовал надеждой Науфаль, Но страхом усмирит меня едва ль… Той, что у многих отняла покой, Предназначается жених другой. Раскается ваш вождь в письме своем, — Он — там, мы — здесь без горя заживем, А если дела не поправит он, Пусть ненависть иль милость явит он. Проявит милость он — мы здесь сидим, Покажет ненависть — мы здесь стоим. Он к нам пойдет — и мы к нему пойдем. Войну начнет — и мы войну начнем». И так закончил, отпустив послов: «Идите. Я других не знаю слов!» И с тем ушли смущенные послы, Отказом огорченные послы.

* * *

И Науфаль, ответ узнав такой, Стал озабоченным, забыл покой, И голос чистой совести не молк: «Исполнить обещанье — вот мой долг!» Собрал он войско племени всего. Война! Война! — решенье таково. Меджнуну повелел вступить он в бой, Его поставил рядом он с собой, Помощником назначил, дал коня, Что создан был из вихря и огня, Одежду благовоньем напитал И голову тюрбаном обмотал. Меджнун то слезы льет, а то вздохнет: Не замечает, что б ни делал тот. Конь скачет, — ничего не скажет он, Конь станет, — мчаться не прикажет он… И вот готово племя для войны, Все воины по смелости равны, И чтоб Меджнуна храбрецы спасли, Повел их вождь к становищу Лейли. В становище пришли в расстройство все, Но сразу обрели геройство все: Всех воинов собрать заставил враг! И ненависти затянув кушак И видя приближение беды, Пошли навстречу, выровняв ряды. И небо, их восторг уразумев, И храбрость, и благословенный гнев, Свои дела творило хорошо, И часто говорило: «Хорошо!» И Науфаля воины, тверды И яростны, построились в ряды, И плотный пар среди равнин степных, Как от верблюдов пьяных, шел от них. Так встретились два смелых войска там, Чтоб славой подышать геройской там, Чтоб кровь пролить, чтоб ужас возбудить, Погибнуть с честью или победить. И конский вихрь селенья закрывал И жалости растенья вырывал. Степь задрожала, недрами гудя, И стали стрелы струями дождя. И звери заметались, видя смерть, Напоминая смерч и водоверть. Как змеи скручиваются в траве, Когда ударить их по голове, Свернулись копья — буквы «даль» кривей, Они — подобья ивовых ветвей. Двуострый меч могучим в битве был. В цирюльне той подобен бритве был, Но сразу гнев его обуревал: Не волосы, а головы сбривал! Как птица горя — каждая стрела, И вот она расправила крыла, И вот уже взлетела, и летит… Тут сразу жизнь из тела улетит! Взлетают стрелы в воздух наконец, И вот все небо в звездах наконец! Те звезды — несчастливые всегда… Но вот копье — падучая звезда — Проходит сквозь кольчугу: так игла Пройти бы легкий шелк насквозь могла! Кинжал единый миг в крови лежал, — И стал кровавым языком кинжал. Когда копье ломалось о копье, Друг друга брали воины в дубье, И в чашу головы, в пылу войны, Дубина пряталась, как бы в ножны! Войска напоминали стаи туч, И меч — как молния: блестящ, летуч, Степные звери — вихрь, издалека Гоняющий густые облака, И кровь подобна дождевой воде. И тонет мир в неслыханной беде! Зигзаги молнии при свете дня, — Как ноги богатырского коня! Убийством дышит в день войны ездок, Как богатырь отважен и жесток! Сыны арабов ревностны в бою: Зажгли, как пламя, ненависть свою. Два племени, две рати, две толпы, — Стоят над ними пламени столпы. Рать Науфаля — больше и сильней, И ярче ярость разгорелась в ней, Когда увидел это пламя враг, Он оробел, закрался в сердце страх, Отец Лейли свою заставил рать Путь робкой осторожности избрать, И видя: гибелью враги грозят, — Помчались воины его назад. Вечерняя настала тишина. Победа славная предрешена! И возвратился облаченный в сталь Довольный и веселый Науфаль, И выбрал он для сна удобный лог, И стан воинственный на отдых лег, И войско звезд, когда народ заснул, Несло ночной порою караул. Китайский хан покинул свой престол, И на него Хосров тогда взошел. [83] Короче: закатился шумный день, Упала на поля ночная тень. Решили оба стана боевых Отрядов несколько сторожевых Расставить на долине, на горе… Но что судьба готовит на заре?..

83

Китайский хан покинул свой престол,// И на него Хосров тогда взошел. —Согласно представлениям мусульман, китайский хан олицетворяет собой солнце, восходящее в Китае. Иранский хан Хосров является олицетворением ночи.

* * *

О ты, боец любви! Подай вина! Печалью мне объявлена война. Хмелея и смелея, — в правый бой Помчусь я с обнаженной головой!

ГЛАВА XIV

О том, как отец Лейли, поняв, что его ждет поражение, решает убить свою дочь, и тогда Меджнун, который увидел во сне это злодейское намерение, просит Науфаля прекратить войну

Кто сл'oва своего копье метнул, Калама так поводья повернул: Тогда как жаждет Науфаль войны, Его противники устрашены. Отца Лейли отчаянье берет: Он медленным увидел свой народ. Решил: дождемся бед, а не побед, — И воинов собрал он на совет, И долго люди спорили о том, Как прекратить войну, каким путем? Но споры прекратил отец Лейли: «Дни испытания теперь пришли! Что будет, если недруг победит И наше войско в бегство обратит, И Науфаль, всесильный, как эмир, Мою Лейли — мой светоч, мой кумир — Захватит в плен? Скорбей тогда не счесть, Погибнет наша слава, наша честь! Нам умереть придется со стыда Иль родину покинуть навсегда! Я гак решил предотвратить беду: Лейли я на рассвете приведу. Иглой стрелы одежду ей сошью, Нужна ей хна? Я кровь ее пролью, На землю пальму тела повалю И в землю ствол зарыть я повелю. Хотя она свеча моих очей, Цветущий сад она души моей, Она — мне дочь, и потому хочу, Чтоб ветер смерти погасил свечу, Чтоб осень разорила этот сад, Но только чтобы враг не знал услад! Пусть уничтожу юную красу, — Зато свою и вашу честь спасу!» И воинов обрадовал глава, Одобрили они его слова. Но Науфаля рать была сильней: Удача гордо реяла над ней.

* * *

Меджнуна жизнь похожа на туман, То счастлив он, то горем обуян. Как вспомнит о Лейли, о встрече с ней, — Его чело становится ясней. Поймет, чт'o племени ее грозит, — Смертельная тоска его пронзит. Сочувствует другим тот, кто влюблен: Великодушье — вот любви закон! Он горем был подавлен, угнетен, А счастье на глаза нагнало сон. Он дивный образ увидал во сне. Нет, девушку, подобную весне! Не девушку, а кипарис! О нет: Для солнца — страшной ревности предмет. И меркнет луч луны в ее луче! От головы до ног в шелку, в парче, Касалась легкою стопой земли. Меджнун узнал ее, свою Лейли! Остановилась на пороге вдруг, Поцеловала Кайса в ноги вдруг, Склонилася, чтобы его поднять, И сделала, чтобы его обнять, Для шеи ожерелие из рук. Сказала: «Верный друг! Нет, вечный друг! Решил отец, а с ним и весь народ, Убить меня, когда заря взойдет, Чтоб солнце жизни скрылось за горой, Чтоб стала кровь вечернею зарей, Чтоб стала кровь вечернею зарей, Чтоб я нашла жилище под землей. Мой друг! Судьбу мою благослови! Я раствориться жаждала в любви, Искала я в любви небытия, И вот исполнилась мечта моя! Чего хотела, для чего жила, К чему стремилась я — к тому пришла. Пришла к своей любви, к твоей любви. Прощай. Умру я завтра. Ты — живи». Из глаз прекрасных слезы потекли, И спящего покинула Лейли. Издал безумец исступленный стон, И сразу всех людей оставил сон. Стонал он и рыдал в печали там, А воины впотьмах кричали там: «Что это значит? Нет ли здесь врага?» Но к Науфалю быстро, как слуга, Меджнун помчался, горестью гоним, Поцеловал он землю перед ним, Заговорил, — а страх застыл в глазах: «О повергающий врага во прах! Прошу тебя, — вложи свой меч в ножны. Прошу тебя, — не продолжай войны. Ведя войну, воюешь ты со мной, В меня теперь вонзаешь меч стальной! Лук ненависти вырони из рук: Ты на меня направил этот лук!» Был озадачен Науфаль весьма. Подумал: Кайс опять сошел с ума? Расспрашивать страдальца начал он, И рассказал Меджнун свой вещий сон. И выслушал страдальца Науфаль, И погрузился в долгую печаль. И понял он: правдив Меджнун во всем, Он просветлен правдивым, вещим сном. Меджнун — прозрачный ключ с прозрачным дном, Он зеркало: мир отразился в нем. Но, всматриваясь в эту чистоту, Увидим только правды красоту!.. Когда пришла аравитянка-ночь, Семью младенцев-звезд отбросив прочь, Когда расставил юрты звезд, как встарь, На синем поле тюрков государь, — О сне Меджнуна, молнии быстрей, Распространилась весть среди людей. Одобрил весь народ его слова: «Уйдем назад, пока Лейли жива!» И с войском удалился Науфаль, А Кайс помчал коня в степную даль… О голос неба, ты меня призвал, Достоин ты бесчисленных похвал: Рабу — счастливую мне долю дал! О, лучше бы, прогнав, мне волю дал…

ГЛАВА XV

О том, как Меджнун покинул Науфаля, удалился в степь, встретил Зейда и тот, сочувствуя горю Меджнуна, отправился к стоянке племени Лейли

Кто разукрасил чистую тетрадь, — Слова такие пожелал избрать: Гадали соплеменники Лейли: «Зачем бойцы противника ушли? О, что же тут содеял Науфаль? Не хитрость ли затеял Науфаль? Так близок он к победе был уже!..» Решили: надо быть настороже, В другой степи разбить решили стан, Сказав: «Уходит в Мекку караван…» Меджнун, держа за повод скакуна, В степи с утра скитался до темна, И путника нежданно встретил он. Клеймо скорбей на нем заметил он. И, горем незнакомца огорчен, Спросил Меджнун, о чем тоскует он? И молвил тот: «О господин! Твой раб — Несчастнейший, презреннейший араб. В такую впал я страшную нужду, Что нищенскую жизнь в степи веду, У всех я подаяния прошу, Дневного пропитания прошу. Мое пристанище — народ Лейли, Мне служит ложем пыль его земли. Голодной я обременен семьей. Зовусь я Зейдом, жалок жребий мой. Когда Меджнуну преданным слугой Стал Науфаль, чтоб кровь пролить рекой, Когда на стан Лейли повел он рать, К огда, войну прервав, ушел он вспять, — Решил народ Лейли, что здесь — обман, Что Науфаль поймает всех в капкан, Что рано веселиться и плясать, Что возвратится Науфаль опять, Что здесь опасно ночевать сейчас, Что надо перекочевать сейчас! И вот над миром пролита смола, Легла густая мгла, ночная мгла, — И я заснул. Проснулся — стан исчез, И только пыль восходит до небес! И я пошел, чтоб к племени примкнуть, Но мне внезапно преградили путь Два всадника: они, в тряпье худом, Сидели на верблюдице верхом. У Науфаля бранный гнев затих, — Он отпустил всех воинов своих, И эти тоже ехали домой… И вот они мешок забрали мой, — Хранился промысел мой нищий там: Немного было черствой пищи там И два дирхема, и один дирхем Зашит… И воры завладели всем! Упал я под ударами бича, А воры надо мной стоят, крича: «Где спрятал ты свое добро, скажи! Вернись назад и место покажи!» И долго так тиранили меня, Измучили, изранили меня, И вот разбойники умчались вскачь, И в том узрев удачу из удач, Поспешно я пошел степной тропой, Столкнулся неожиданно с тобой. Но если ты такой же вор и тать, Как эти всадники, — то должен знать: Пуст мой карман, и все мое добро — Моей души правдивой серебро!» Меджнун заплакал, выслушав рассказ. Сказал: «О друг мой! Ранен ты сейчас, Ты нищ, и по душе пример твой мне, Отрадно за тебя стать жертвой мне! Когда от Науфалевых людей Ты пострадал или другой злодей — Меджнун — виновник всех твоих обид, Так знай: Меджнун перед тобой стоит! Ты нищий, ты валяешься в грязи? Возьми же меч, Меджнуна порази И надвое Меджнуна рассеки, И разруби ты сердце на куски! Пугает злодеяние тебя? Но я прощу заранее тебя!.. Ты деньги потерял из-за меня? Возьми в замену моего коня! Ограблен ты бесчестными людьми? Взамен своих вещей мои возьми!» Меджнун своим добром не дорожил. Одежды снял, пред Зейдом их сложил, Подвел к нему лихого скакуна И все доспехи подарил сполна, И ноги он поцеловал ему И молвил: «Смерть я за тебя приму! Когда от горестей своих вдали, Ты вновь достигнешь племени Лейли, — Как я скажу, где я найду слова: Привет, мол, передай Лейли сперва, Такая-то, мол, и такая весть… О, на какой язык мне перевесть Мою печаль и боль! Здесь нужен крик, Другой, не человеческий язык! Судьбою равен ты моей судьбе, С мольбою обращаюсь я к тебе: За племенем Лейли иди всегда, Куда пойдет Лейли, пойди туда, Ляг на пороге у ее дверей, Не поднимая головы своей, И прахом стань перед ее дверьми, И душу раздели между людьми! А если жаль тебе души своей, — Мою возьми, вынь сердце поскорей, И душу растопчи пред нею сам, И сердце брось на растерзанье псам!» От этих слов, от этих горьких дум Расстроенный пришел в расстройство ум, И Зейда эти речи потрясли. Меджнуну поклонившись до земли, Сказал: «Избранник дней, ты — светлолик! Как знаменье Корана, ты велик! В ночи разлуки, в этой мгле сырой, Лейли сияет утренней зарей! Она заря твоей надежды. Нет, То — солнца вечного нетленный свет! Так от любви к тебе она слаба, Что сказкой сделалась ее судьба. Лишь о тебе твердят ее уста, В ее душе — лишь о тебе мечта. Я о тебе доставлю повесть ей, — Душою станет эта новость ей! И счастье госпожи в отраду мне, — Она двойную даст награду мне. Прикажешь — передам Лейли привет, Прикажешь — принесу тебе ответ, Отныне и во сне, и наяву Желаньем двух влюбленных я живу!» Сказал Меджнун, надеясь и томясь: «Для ран моих твое дыханье — мазь! О друг моей души, товарищ мой! Я разлучен с Лейли, и я немой. Ты просишь слов? Не знает слов язык, Из-за Лейли я говорить отвык. Ступай. Одежды верности надень, Да будет бог с тобою каждый день». И Зейд на скакуна вскочил тогда И скрылся, как летящая звезда. Помчался к племени Лейли скакун, И в ту же сторону пошел Меджнун. Не шел он, — сами ноги привели К стоянке прежней племени Лейли… О ветер из жилья любви! Спеши, Неси благоухание души! Я задохнусь, паду я на ветру! Нет вести о любимой? Я умру!

ГЛАВА XVI

О том, как Меджнун пришел на старое становище Лейли, как встретил ее собаку, страдавшую чесоткой, как беседовал с людьми из племени и как с вестью от Лейли прибыл Зейд

Кто на площадке слов бывал горяч, В човган играя, так подбросил мяч: Был жаркий полдень, — гибель для земли. На мир бросал он пламя, как Лейли. В степях Аравии настал таммуз, И землю зной давил, как тяжкий груз. Горячий ветер, как Меджнун гоним, Всех обжигал дыханием своим. Меджнун бежал и ноги поднимал, Как от жаровни, ноги отнимал: Песок июньским солнцем накален! От зноя пострадал и небосклон, И звезды, устрашенные жарой, Искали тени где-то под землей, Переменилось неба естество, Как видно, лихорадило его! Весь мир жара ужасная сожгла, И стала пеплом каждая скала, А камни драгоценные в скале Подобны углям, тлеющим в золе. Река в себя струю жары вберет, И начинается водоворот! Захочет утка сунуться в поток, — Ее обварит этот кипяток, Но чтобы ноги в воду окунуть, Спешит их перепонкой обтянуть. Колосья хлеба лопнули везде, С горохом схожи на сковороде. И небу желтый блеск жара дала, И землю раскалила добела. И вот уже к сковороде земли Фазан и куропатка подошли, Они клюют готовое пшено: Ай, хорошо изжарено оно! Паук в полыни скрылся от жары: Он в паутине скрылся от жары. Бежит собака, высунув язык: То — летний месяц молодой возник! Червяк — он плавится в таком аду — Спешит укрыться в наливном плоду. Так солнце убивает все плоды, А прежде нежило на все лады! В степи лежало озеро, дремля, — Всю воду залпом выпила земля, От горя треснуло сухое дно: Тоскует по своей воде оно… В подобный день Меджнун достиг земли, Где прежде жил народ его Лейли. Меджнун следы стоянки обошел, Становища останки обошел, Там, где следы жилья заметить мог, Он подметал ресницами порог. Случайно поднял он безумный взор, — Увидел он возлюбленной шатер. Упал Меджнун, от боли сжался весь: Вот здесь она жила, дышала здесь, Вот этот прах… то был порог ее! Вот эта пыль касалась ног ее! Меджнун еще сильнее занемог, Любви еще свежее стал ожог, К любимой сердце бедное рвалось. Он запах чувствовал ее волос, Припав к земле, вбирал он грудью всей Дыхание возлюбленной своей. Ресницами густыми жалкий прах Он подметал и пыль скрывал в глазах,— Как бы легла на стекла эта пыль, От слез его размокла эта пыль, И стала глиной вязкою она, И сделалась замазкою она: Окно замазать нужно навсегда, Чтоб в дом любимой не вошла беда! И на мгновенье лег безумец в печь, Чтобы своим огнем ее зажечь, Золой глаза намазал, как сурьмой, И, как сурьма, глаза оделись тьмой. Потом конюшню старую нашел, Он к стойлам опустевшим подошел, — И сразу пожелтел он, как саман! И снял он с крыши несколько семян, Посеял в сердце семена любви. И раны он перевязал свои, Из крыши вырвав войлока кусок… Его вниманье жалкий пес привлек. Был в язвах, лишаях паршивый пес, Краснела кожа, вся сплошной расчес, Из носа, изо рта текла вода, И в жилах крови не было следа; Был от сустава отделен сустав, Валялось мясо, от костей отпав. Песчинка, волос, что к нему прилип, — Считаться ношей для него могли б. Не в силах был ходить, не в силах встать, Не мог поднять хвоста пустую кладь. Он запахом гниения пропах; Не закрывались губы на зубах, — Он зубы скалил, будто над собой Смеялся, над несчастною судьбой; Глаза низверг он в ямы: спрятал взор, Как бы стыдясь взглянуть на свой позор! Все тело гнойной влагой налито, Вся кожа превратилась в решето, И черви жадные вползли в нее: Находят в ранах пищу и жилье. И, с пластырем и мазью незнаком, Облизывал он раны языком, Облизывал их с яростью такой, С какой когда-то лаял день-деньской! Кишело столько мух в отверстьях ран, Что мнилось: пятнами покрыт тюльпан. От мух немало вытерпел он мук, И вороны над ним чертили круг… И, возмущен жестокостью такой, Глядел на пса Меджнун, глядел с тоской, Умилосердить он хотел червей, Умилостивить птиц мольбой своей: «О вороны! Ваш вид благословен! Мне будьте, вороны, венка взамен! Вся в ранах голова моя сейчас, — Гнездо готово каждому из вас! Пробито сердце вздохами насквозь, И дыр немало бы для вас нашлось! Разрушен я неправдой, горем, злом, О, сделайте развалину жильем! Вонзитесь в тело, выклюньте глаза, — Не трогайте глаза и тело пса! Вам нужен только тощий пес больной? Я пес больной. Насытьтесь, птицы, мной!» Но понял он, что речь его слаба, Бессильны довод, просьба и мольба, И крикнул он, и птицы скрылись прочь… Меджнун спешил животному помочь, Страдающего пса поцеловал, Потом свою рубаху разорвал, На ранах вытер кровь умело он, Повязки наложил на тело он, И в тень больного пса он перенес, Взрастив на нем цветы кровавых слез: «О ты, кто был на благо всех племен Из верности и дружбы сотворен! Ты умираешь, горе — твой удел, Каким великим сердцем ты владел! Как мышь летучая, не знал ты сна, И голова была всегда ясна, О верный страж! Так чуток был твой слух, Что сотни прочих сторожей и слуг, Храня жилье, могли спокойно спать, Курильщиками опиума стать! Насторожился волк, тебя страшась: Огни зажег в глазах в полночный час! И леопард, придя издалека, Едва заметив два твоих клыка, От огорченья, бедный, занемог, Пятнистым стал от головы до ног! И полосы на шкурах тигров злых, — Следы царапин от когтей твоих! И барс глаза зажмурил от стыда, Увидев, как ты прыгаешь всегда! Подобны мирте отпечатки лап. «Плеяды», — говорит о них араб. О, ты бежал под стременем царя, И шею гладила твою заря! Ты болен. Человечий страшен суд: Тебя завидев, люди прочь бегут. И пусть бегут себе! Но ты поверь: Я дружбою с тобой горжусь теперь! Когда ты лаял на дворе Лейли, В собачьей стае бегал я в пыли. Ты мчался по степи стрелы быстрей, Я был собакой у ее дверей. Когда ты возвещал, что будет гость, Ты получал из рук прекрасных кость, Тебя ласкала лучшая из дев, На шею ожерелие надев. Пусть буду жертвой телу твоему! Пусть гибель от клыков твоих приму! Вот кровь моя, больного сердца дань: Сильней и здоровей, чем прежде, стань! И если снова счастье обретешь И в дом Лейли ты снова будешь вхож, Тогда моей тоске чужим не будь, Тогда меня, страдальца, не забудь, И душу у меня ты отними И положи перед ее дверьми! По улице промчишься, верный страж, И мой привет прохожим передашь. Ты будешь кость на улице глодать — Меня припомнишь: я — кости под стать. Вдруг счастье вздумает тебе помочь: Настанет ночь, тебе не крикнут: «Прочь!» — Ты сразу прекратишь протяжный вой, Положишь тихо подбородок свой На пальцы мягкие передних ног, Положишь морду на ее порог, — Тогда, прошу я, милость мне даруй: Порог любимой тайно поцелуй, Чтобы никто, никто узнать не мог, Что это я поцеловал порог! Пусть позабуду я сиянье дня, Но вырви оба глаза у меня, И на ее дорогу положи, Там, где поставит ногу, положи!» Так мудро говорил он о Лейли, Прохожих эти речи привлекли. Кто знал его — заплакал, пожалев, А кто не знал, дивился, ошалев: Собаку он слезами оросил! И некий добрый человек спросил: «О ты, кто углем был в огне любви! Нет, саламандрою себя зови! Небесными твои дела слывут, И люди ангелом тебя зовут. Из пламени и света существо, Ты ангела являешь естество. Был ангелом для нас бесплотным ты, — Свел дружбу с мерзостным животным ты! Меж ангелом и псом какая связь? Как чистоту соединить и грязь? Не вступит ангел в дом, в котором — пес: Преграду между ними бог вознес!» Меджнун ответил на слова его: «Ты о любви не знаешь ничего! Себя скорее ангелом зови: Ни разу не страдал ты от любви! Таких, как я, звать ангелами — ложь: Я даже духам злым внушаю дрожь! В любви сгорело существо мое, Небытием сменилось бытие. Я куча пепла: раненому псу, Как пепел, облегченье принесу. Пес — в ранах весь. Иль будут люди злы И пса прогонят от моей золы? В нем нет собачьих свойств, он чист вполне: Вся псарня мира собрана во мне! Я пес, я раненое существо, Позор я для народа своего! Кто ранен, душу тот готов отдать За пластырь. Я же должен обладать Десятком душ, нет, нужен мне туман, Нет, сто туманов, чтоб спастись от ран!» Росло безумье в нем от этих слов… Внезапно диких вспомнил он ослов Пустыни, где с джейранами бродил, С газелями, куланами бродил, И на прощанье пса поцеловал, И на пустынный вышел перевал, И к диким зверям побежал скорей, И стал он жить опять среди зверей.

* * *

Когда Меджнуном посланный к Лейли Зейд, наконец, достиг ее земли, И доступ вскоре получил к луне, И с ней увиделся наедине, — О нем, испепеленном, рассказал, О жалком, о влюбленном рассказал. У пери закружилась голова, Едва услышала его слова, Дыханье стало пламенем полно, И сердца сталь расплавило оно. То амброю пропитана коса, Иль дым над головою поднялся? Она, как черная коса ее. Вся извивалась, и краса ее Неугасимым пламенем зажглась, Вода печали потекла из глаз: «Твои слова, как душу, я приму: Вернул ты душу телу моему. Недуга моего целитель ты, Не человек, а небожитель ты!» И быстро побежала в свой покой, И вышла со шкатулкой дорогой: Там были редкостные жемчуга. Сказала: «Весть твоя мне дорога, Она ценней подарка во сто раз, Но мало денег у меня сейчас… О Зейд! Не скрою жадности своей: Стократ была бы весть твоя ценней, — Я недовольной все-таки была б! О, где же он, любви безумный раб? Ему письмо страданья напишу! Я милости и верности прошу! Свою печаль я передам письму, Доставь его безумцу моему, Ко мне с его ответом поспеши!» И Зейд сказал: «Я раб твоей души, Но торопись: меня пославший ждет, К несчастью промедление ведет!» Потребовав чернила и калам, Чернила со слезами пополам Смешав, Лейли закончила письмо, — В нем сердце запечатано само! И Зейд в пустыню поспешил с письмом, А там в очаровании немом Дни одиночества Меджнун влачил, И Зейд ему послание вручил. Упал он, уподобившись тому Искомканному, смятому письму, И молвил так: «Благословен посол! С каким известьем ты ко мне пришел? Единым словом исцеленье дай, Открой письмо, ее веленье дай!»