Поэмы

* * *

Ширин, приняв посланье от гонца, Лишилась чувств, не дочитав конца. Она понять сначала не могла Столь небывало страшные дела. Но, долго размышляя над письмом, Она, увы, уверилась в одном: «Вот подлинно безумный, страшный тем, Что чувство страха утерял совсем! Кто мог отца с пути любви убрать, Преступит все и может все попрать, Чтоб своего достичь. Я цель его, И ждать я от него могу всего. Нет, не хочу я на него смотреть! О боже, помоги мне умереть! Да, смерть — одно спасение мое, В ней вижу воскресение мое!..» К такому заключению придя И в нем успокоение найдя, Она с довольным, ласковым лицом Речь повела почтительно с гонцом. Сказала: «Шаху передать прошу: Я за него молитвы возношу. Угодно было, видимо, судьбе Хосрова бремя передать тебе. И если жизни ты лишил отца, То был орудием в руках творца, И, значит, воли был своей лишен, А сделал то, чего хотел лишь он. Я ль не пойму страдания твои? Сама я знала плен такой любви. Ты слышал о Фархаде, кто гоним И кто загублен был отцом твоим, Кто был любви поклонникам главой, Всем верности сторонникам главой? Круговращенье вечное небес Таких еще не видело чудес, Такой любви, как между им и мной, Примером ставшей для любви земной. Не преходящей похотью сильна, — Сильна была единством душ она! Фархад низвергнут был Хосровом в ад, И принял смерть из-за меня Фархад. И я теперь в разлуке вечной с ним, Но сердцем так же безупречно с ним. Я заболела от тоски по нем И чахну безнадежно с каждым днем. Я птицей недорезанной живу И непрестанно смерть к себе зову… Но если шах действительно мне друг, Он, может быть, поймет, что мой недуг Тем более жесток, что милый мой Еще поныне не оплакан мной. И если б, как обычаи велят, Я, завернувшись в черное до пят, Здесь труп его оплакать бы могла И скрытой скорби выход бы дала, То, душу от печали облегчив, Я жить могла б, недуг свой излечив… Шапура в цепи заковал Хосров; Освободи Шапура от оков — И я с людьми туда пошлю его, Где брошен труп Фархада моего. Он привезет его ко мне — и я Свою очищу совесть, Шируйя, И, выплакав свою любовь к нему, Покорной стану шаху моему. А твой отказ — он приговор твой, шах, Тогда меня получишь мертвой, шах!..» Гонец понес царю, ликуя, весть. Услышав от гонца такую весть, Был счастлив Шируйя, повеселел — И выпустить Шапура повелел. Шапур пришел к Ширин и весь в слезах — Ниц распростерся перед ней во прах. И вся слезами залилась Ширин, — Фархада вспомнила тотчас Ширин. Настолько встреча их горька была, Что почернело небо, как смола. Но жалоб сердца отшумел поток, — Настал для разговора дела срок: Убрав тигровой шкурой паланкин, Дала Ширин Шапуру паланкин И, двести человек в охрану дав И пышность царских похорон создав, Отправила весь караван туда, Где смеркла навсегда ее звезда… Шапур с людьми ушел — и там, в горах, Нашел того, кто рушил горы в прах И кто теперь горою бедствий сам, Мертв, недвижим предстал его глазам. Не как гора! — зверями окружен, Лежал как средоточье круга он. Но звери разбежались от людей — И люди стали на места зверей, И на носилки возложили труп, И шелком и парчой покрыли труп, И почести, как шаху, оказав И, плача, на плеча носилки взяв, Печалью безутешною горя И щедро благовоньями куря, Так до дворца Ширин они дошли, Фархада тайно во дворец внесли, В ее опочивальне уложив И ей затем, печальной, доложив…

* * *

Когда Ширин узнала, что такой Желанный гость доставлен к ней в покой, Она возликовала, как дитя, Лицом в тот миг, как роза, расцветя. Не только на лице, в ее душе Следов страданья не было уже. И, с места встав, легка и весела, С ликующим лицом к Бану пошла И так сказала: «Прибыл друг ко мне. Хочу проститься с ним наедине. Часы свиданья быстро пробегут, — Пускай меня хоть раз не стерегут…» И, разрешенье получив, она К себе в покой отправилась одна, Решив достойный оказать прием Возлюбленному во дворце своем: «Он умер от любви ко мне — и вот Мне верность доказать настал черед. В своем решенье до конца тверда, Не окажусь я жертвою стыда. Сердечно гостя милого приму: Я жизнь свою преподнесу ему! Но совесть лишь одно мне тяготит, Один меня гнетет предсмертный стыд, Одну ничем не искуплю вину, — Удар, который нанесу Бану!..» Омыв от жизни руки, в свой покой Ширин вступила твердою ногой. Покрепче изнутри закрыла дверь И, не тревожась ни о чем теперь, С улыбкой безмятежной на устах Направилась к носилкам, где в цветах, В парче, в щелках желанный гость лежал, Как будто сон сладчайший он вкушал. Но сон его настолько был глубок, Что он проснуться и тогда б не мог, Когда бы солнце с неба снизошло И, рядом став, дотла б его сожгло! Залюбовавшись гостя чудным сном, Столь сладостным и непробудным сном, Ширин глядела — и хотелось ей Таким же сном забыться поскорей, И с милым другом ложе разделить, И жажду смерти так же утолить. Свою судьбу в тот миг вручив творцу, Она — плечо к плечу, лицо к лицу — Прижалась тесно к другу — обняла, Как страстная супруга, обняла, — И, сладостно и пламенно вздохнув, С улыбкой на устах, глаза сомкнув, Мгновенно погрузилась в тот же сон, В который и Фархад был погружен… О, что за сон! С тех пор как создан свет, От сна такого пробужденья нет! Пресытиться нельзя подобным сном, Хоть истинное пробужденье — в нем!..

* * *

Покрепче, кравчий, мне вина налей! С возлюбленной я обнимусь своей. Мы будем спать, пока разбудит нас Дня воскресенья мертвых трубный глас!

ГЛАВА LII БАХРАМ ВОССТАНАВЛИВАЕТ МИР В СТРАНЕ АРМЕН

Смерть Михин-Бану.

Сон сорока отшельников. События в Китае.

Бахрам отправляется на поиски Фархада.

Плач Бахрама на могиле Фархада.

Шируйя возмещает убытки от войны.

Всенародный сход армян. Новый царь.

Бахрам и Шапур поселяются отшельниками вблизи гробницы Фархада

Кто плачем дом печали огласил, Напев такой вначале огласил.

* * *

Михин-Бану, вся свита и родня Напрасно ждали до исхода дня, А все не возвращался их кумир. И вечер опустил покров на мир, — Ширин не шла… И, потеряв покой, Направились они в ее покой. Хотели дверь открыть — и не могли, И выломали дверь, и свет зажгли, И, занавес парчовый отвернув, Оцепенели все, едва взглянув: Фархад на ложе не один лежит, — С Фархадом рядом и Ширин лежит И друга обнимает горячо, Прижав к лицу лицо, к плечу плечо. Но, как Фархад, бестрепетна, нема, Ширин, увы, была мертва сама! Разлуке долгой наступил предел, — Им выпал вечной близости удел… Тела их бездыханные слились, Как с гибкою лианой кипарис. Но, мертвой увидав свою луну, Могла ль снести удар Михин-Бану? Сама пресытясь жизнью в этот миг, Стон издала она — не стон, а крик, И сотрясла, смутила небеса, И душу отпустила в небеса. Всю жизнь она одной Ширин жила, Скажи, что жизнь ее — Ширин была, — И потому, Ширин лишась, она Была мгновенно жизни лишена. Вслед за душой ли вырвался тот стон, Иль вылетел с душою вместе он? Но пальма жизни сломана была, — В веках лишь стебельком она была! О дивная, о благостная смерть! О, если б нам столь сладостная смерть!

Миниатюра из рукописи XV в.

«Фархад и Ширин»

* * *

Листы времен листая как-то раз, В них обнаружил я такой рассказ: Когда благодаря своей любви, Неслыханной среди людей любви, Прославился Фархад, и слух о нем Распространялся дальше с каждым днем. — То и в Китай, страну его отцов, Проникла эта весть в конце концов. А там — судьба, верша свои дела, Немало перемен произвела. Отец Фархада умер вскоре, — мать Ушла за ним — зачахла с горя мать. И так как сына был хакан лишен, То младший брат его взошел на трон. И стал при нем начальником войскам Сын Мульк-Ары, Фархада друг — Бахрам. Он, доблестью прославясь, был таков, Что стал акулой грозной для врагов… Фархада он вполне достоин был, И весь Китай при нем спокоен был. Но сам он утерял давно покой И, по Фархаду мучимый тоской, О нем расспрашивать не уставал Всех, кто из дальних странствий прибывал. Когда же слух о нем, — не слух, а шум! — Уже и в Индустан дошел, и в Рум, То чрез бродяг-дервишей и купцов Проник в Китай тот слух в конце концов. Принес Бахрам хакану эту весть: «На западе, мол, государство есть — Армен ему названье. Этот край — Прекраснее Ирема, сущий рай. Там гурия живет — и, говорят, Сошел с ума, в нее влюбясь, Фархад. И если б соблаговолил хакан, Повел бы я войска в страну армян, Фархада б разыскал, помог ему, А не нашел бы — так и быть тому…» Хакан подумал: «Если слух не лжив, То вряд ли все же мой племянник жив. Но мне опасен может стать Бахрам. Пусть он идет и пусть погибнет сам…» Он разрешенье дал Бахраму… Тот Собрал войска и двинулся в поход. Двойные переходы делал он, На запад шел все дальше смело он, И на страну армян — настал тот день! — От войск его упала счастья тень. Здесь истина ему открылась, здесь Он разузнал и ход событий весь, — И, пламенною скорбью обожжен, Направился к гробнице друга он. Бахрам одним утешиться бы мог, — Был в горе он своем не одинок: Фархада тот народ не забывал, С его печалью он свою сливал… Узнав, что друг был у Фархада там, Велел Шапура пригласить Бахрам. Пришел Шапур скорбящий — и вдвоем Они о друге плакали своем. А над гробницей так Бахрам вопил, Что землю жаром скорби растопил. Лицом припал к изножью гроба он, И весь дрожал, как от озноба, он И восклицал: «Фархад! Мой друг, мой брат! Мою надежду ты унес, Фархад! О, лучше б слепота глазам моим, Чем увидать Фархада мне таким! Язык мой вырван из гортани будь, Чтоб не сказал тех слов когда-нибудь! Где с огнедышащим драконом бой, Где с Ахриманом разъяренным бой? Где меч твой, рассекавший ребра гор? Где сотрясавший стены шестопер?.. Но ты устал, Фархад! Ты погружен, Оказывается, в слишком крепкий сон! Очнись же, наконец, глаза открой, — Пришел к тебе твой друг, товарищ твой. Потряс я воплем небеса! Проснись! Весь мир в огне! Открой глаза! Проснись! Ты спишь!.. Так, значит, правду говорят, Что сон и смерть — одно?.. Ты мертв, Фархад?! Был у тебя такой, как я, слуга, А ты погиб от подлого врага! О, если б за тебя мне жертвой лечь!.. Но если обнажить возмездья меч — И если страны недругов твоих Опустошить, сровнять бы с прахом их, Обрушить горы в море, чтоб вода Их степи залила и города И чтоб водовороты лишь одни Напоминали, что в былые дни Стояли минареты здесь, и вот — Все стало навсегда добычей вод… Нет, нет! Ведь если, мстя за кровь твою, Кровь сотен тысяч я теперь пролью, — К чему мне кровь такая?! Все равно Твой дух обрадовать мне не дано! А если так, — кушак и меч к чему? И в жгучих мыслях душу сжечь — к чему? И латы и кольчуга для чего? И лук и щит без друга — для чего? Героем как считаться мне теперь? Как ездить мне на скакуне теперь? Как на пиру теперь веселым быть, — С каким же сердцем стану чару пить? Клянусь, что без тебя, о мой Фархад, Мне пир не в радость, а вино мне — яд! Мое вино — боль укоризны, скорбь, Одно мне остается в жизни — скорбь!.. Иль самому мне булавой своей Покончить с бедной головой своей?..» Так он рыдал, Бахрам так причитал, И весь народ там плакальщиком стал.

* * *

Уняв печаль, поцеловал он прах И, выйдя, начал думать о делах. Он к Шируйе послал приказ, чтоб тот Пришел — и личный дал во всем отчет: «Коль зла не делал другу моему, Его с почетом, с лаской я приму; А коль уверюсь я в его вине, — То буду знать, что надо делать мне!» Испуг напал на шаха Шируйю, — За голову боялся он свою. И Шируйя Шапура пригласил — Заступничества у него просил: «Свидетелем да будет честь твоя: В крови Фархада не повинен я. Его убийцу я казнил потом, Хотя он был моим родным отцом. Об этом ты Бахраму доложи, Без кривотолков, прямо доложи, Скажи, что я готов служить ему, И власть его покорно я приму. Одну лишь милость да проявит он — От встречи с ним пускай избавит он. Уговори его — и я тогда Твой друг и раб до Страшного суда!..» Шапур исполнил просьбу — и Бахрам Сказал: «На это я согласье дам. Однако же армянская страна Хосровом так, увы, разорена, Народ такие пытки претерпел, Такие он убытки потерпел, Что даже и прикинуть трудно мне, Какой понес ущерб он на войне. Да будут все убытки сочтены — И Шируйей сполна возмещены. Когда он ублаготворит армян, Тогда его я выпущу в Иран, Однако пусть сначала присягнет, Что столько же оттуда он пришлет…» Почел за милость Шируйя приказ, Казну свою опустошил тотчас — И весь ущерб, что принесла война, Армянам тут же возместил сполна. А возвратясь в Иран, как присягал, Он без задержки столько же прислал…

* * *

Бахрам велел созвать народный сход И вопросил армянский весь народ: «Фархада ради кто из вас терпел Парвизов гнет и разоренье дел? Кто потерпел ущерб — скажите мне, И радуйтесь: я уплачу вдвойне». В ответ на речь его со всех сторон Раздался шум смятенья — плач и стон: «О, за Фархада все молились мы! Стать жертвой за него стремились мы! Скорбим поныне мы всегда о нем И эту скорбь деньгами не уймем!..» Бахрам назначил счетчиков, вдвойне Плативших пострадавшим на войне. И заложить затем решил Бахрам Основу и величье царства там. Он вызвал всю родню Михин-Бану, Нашел средь них ровню Михин-Бану: Достойный муж, светило меж светил, Кто мудростью Бану превосходил. Его, как падишаха, на престол, Герой Бахрам торжественно возвел, Дабы народу в государстве том Стал мудрый муж покровом и щитом; Дабы, держась державных правил там, По справедливости он правил там; Чтоб заново страну отстроил он, Ее богатства чтоб утроил он. Народам и державам — там расцвет, Где справедливость есть, где гнета нет!.. И это все царю армян внушив И так устройство царства завершив, Китайские войска созвал Бахрам И роздал всю свою казну войскам, Сокровища и деньги роздал всем И начал с извиненья речь затем: «Со мной столь трудный совершив поход, Перенесли вы множество невзгод, Теперь вернитесь к семьям, по домам, К своим хозяйствам и к своим делам. Хакану так скажите обо мне: «Нашел Бахрам Фархада в той стране, Обрел теперь Бахрам к блаженству путь, Прости, хакан, здоров и счастлив будь!»

* * *

Бахрам, такую речь войскам сказав И путы связей с миром развязав, От праха мира отряхнул подол, — К Фархадовой гробнице он ушел. А с ним — Шапур. Вблизи нее в те дни Отшельниками зажили они. Так этот путь смиренья стал для них Желанней всех богатств и царств земных… Примеру их последуй, Навои, Осуществи желания свои!

* * *

Мне чару униженья, кравчий, дай! Вина уничтоженья, кравчий, дай! Быть может, ощутив его во рту, Я тот же путь спасенья обрету!

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Быстробегущий небосвод, внемли! Покоя алчет слабый сын земли. Лекарство дай от робости моей, Избавь меня от клеветы людей. Коварный недруг чтобы не вонзал Мне в сердце сотни ядовитых жал, Чтоб, превратясь для стрел обид в мишень, Мозг не гудел, как улей, целый день; Чтоб сердца разоренная страна Мир обрела, была возрождена. Пусть расточитель и завистник-плут Сочувствия у шаха не найдут. Пускай не валит на меня вины Тот, чьи поступки каждому видны. Пусть на мои страданья взглянет шах — И милостив ко мне да станет шах. Чтоб радости не ведал клеветник, Чтоб радости моей расцвел цветник! Чтобы в теченье суток каждый час Я мог вздохнуть свободно хоть бы раз; И сердце застучало бы ровней И не сжималось так в груди моей; Калам в руке старательней бы стал, Я сам к словам внимательней бы стал. И, если б я очистить чувства мог, Поднять бы и свое искусство мог. И если счастья моего звезда Не станет мне завидовать тогда, — Пусть от людей я буду в стороне, Покой да предоставлен будет мне. Все должности с меня да снимет шах, Чтоб я стихи слагал не впопыхах, Пусть я у шаха иногда найду И благосклонность к своему труду. Я — не Хосров, не мудрый Низами, Не вождь поэтов нынешних Джами, Но так в своем смирении скажу: По их стезям прославленным хожу. Пусть Низами победоносный ум Завоевал Берда, Гянджу и Рум; Пускай такой язык Хосрову дан, Что он завоевал весь Индустан; Пускай на весь Иран поет Джами, В Аравии в литавры бьет Джами, — Но тюрки всех племен, любой страны, Все тюрки мной одним покорены! Я войск не двигал для захвата стран, Но каждый раз я посылал фирман. Скажи: писал я дарственный диван Не так, как государственный диван — И от Шираза до степей туркмен, От Хорасана до китайских стен, — Где б ни был тюрк, — под знамя тюркских слов Он добровольно стать всегда готов… И эту повесть горя и разлук, Страстей духовных и высоких мук Писал я вдохновенно день за днем На милом сердцу языке родном. О боже мой, тебе — моя хвала! Твоя десница мой калам вела И не закрыла книгу дней моих, Пока не прозвучал последний стих!.. Год написанья книги: восемьсот И восемьдесят девять. Дни не в счет. [72]

72

Год написанья книги: восемьсот // И восемьдесят девять. Дни не в счет. —889 г. от хиджры по мусульманскому летосчислению соответствует 1484 г.

* * *

Побольше чару, кравчий! Поспеши, — Чтоб друг поднес друзьям от всей души. Полней налей, — хоть миг передохну: Стоянки я достиг — передохну!

ЛЕЙЛИ И МЕДЖНУН

Перевод С. Липкина

ГЛАВА I

О том, как родился Кайс и стал совершенным в глазах любви и дорогим для людских сердец

Измученный в цепях любви! Таков Железный звон и стон твоих оков: Жил человек в стране аравитян, Возвел его народ в высокий сан. Он был главою нескольких племен, И справедливым был его закон. Он бедным людям, чей удел суров, Предоставлял гостеприимный кров, Их ожидал всегда накрытый стол, Всегда подвешен был его котел, Весь день, всю ночь пылал его очаг, Огонь сиял у путника в очах, — Сиял он путеводною звездой Застигнутым пустынной темнотой. Искусство щедрости его влекло, И превратил он мудрость в ремесло. Его стадам подобных в мире нет: Баранов сосчитать — цыфири нет, Всех знаков чисел не хватило б нам, Чтоб счет вести верблюдам и коням. Но только сына старцу не дал рок, На горькую печаль его обрек. Он всем владел, а жаждал одного: Чтоб милый сын родился у него, Чтоб не слабела с бренной жизнью связь, — И жаждал крепче, старше становясь. Он мыслил: обветшала утварь дней, Прогнило древо жизни до корней, — О, если б тополь молодой расцвел! Пусть клонится к паденью старый ствол, Но тополь над склоненною главой Раскинет тень, шумя своей листвой. Он мыслил: раковина пропадет, Но будет жемчуг радовать народ. Пусть я, богатства накопив, умру, — Не даст наследник пропадать добру. Пусть ввечеру зайдет моя заря, — Взойдет другая, веселей горя. Она взойдет над племенем родным, Охватит небо пламенем своим… Нет, соловей над высохшим кустом Не станет петь… Иль ты забыл о том? Когда свечи истлеет фитилек, Не станет светом резвый мотылек. Ты цели не достиг в конце пути? Так цель свою в терпенье преврати! И старец не роптал и не просил И жребий свой носил пред богом сил, И заслужил смирения венец, И сына даровал ему творец! А сын какой! Сердца испепелив, Влюбленных Мекку в нем явил халиф. Ты мысли раковиной назови, А плод любви — жемчужиной любви, Зефиром в сокровенном цветнике, Сапфиром в драгоценном тайнике!.. Высокий лоб, любовью озарен, Являл добра и верности закон. Любовь — страна. Воскликнул шах страны: «Пусть от звезды незримой до луны Светила все ночной украсят пир: Звезда любви в земной скатилась мир!» И сразу потемнел небесный свод: Ушел на пир созвездий хоровод… Заволновалось воинство любви, Печаль построила войска свои. Беда младенческих коснулась век: «Здесь будут русла горьких, скорбных рек». Разлука кудри гладила, скорбя: «Я дождь камней обрушу на тебя». Страдание омыло рот ему: «Я пламя вздохов к небу подниму». Любовь заговорила, тронув грудь: «Ты, чистая, моим жилищем будь!» Отец, гордясь жемчужиной своей, Жемчужинами одарял людей. Он Кайсом порешил дитя наречь И нянькам поручил дитя беречь. И вот, закутан в соболь, в горностай, — Бутоном розовым его считай! — Ребенок в колыбели, как в саду, Или, верней, как лепесток в меду. И, чистотою внутренней блестя, Покой и радость нянчили дитя, Его от злого рока стерегли И как зеницу ока берегли. Дитя напоминает нам слезу: Ребенок в доме, как слеза в глазу. Он в бархате едва ли не лежал, Он косточкой в миндалине лежал! Стоял народ вокруг его шатра. Чтоб не прошли холодные ветра! Но пред судьбой бессильны сотни слуг: К младенцу в колыбель проник недуг. Вздохнет он — видишь: горе глубоко, Глотнет он — станет кровью молоко. Украдкой тянется к огню дитя, Любовным пламенем его сочтя, И так как ноги по земле не шли, Он ползать начал с первых дней в пыли. Страданье было неразлучно с ним И вырастило мальчика больным. Когда грудным младенцем плакал он, Всем чудился тоски великой стон. Когда слова произносить привык, Резцу он уподобил свой язык. Когда беседовать он стал с людьми, Казались мудрецы пред ним детьми. Манило всех горение в очах И радость вдохновения в речах. Он душу покорял, он увлекал, В живую плоть он слово облекал, Из уст прекрасных вылетев едва, В сердца людские падали слова! Услышали об этом чуде все, Узреть его мечтали люди все, И толпами со всех сторон текли, И, глядя, наглядеться не могли. Того привел в смятенье лик его, Другому в сердце ум проник его. Он был мечтой, любимцем бедняков, И сто красноречивых стариков Немыми станут, уст не разомкнут, Когда рассказывать о нем начнут! Родителям он дорог был равно, — Два сердца, полюбившие одно. И, поражаясь чаду своему, Его словам чудесным и уму, Сказали так: «Да минет горе нас, Пусть мальчика дурной не сглазит глаз! В шелка заботы кутая дитя, Окурим дикой рутою дитя!» [73] Когда вступил он в пятую весну, Решил отец: «Учить его начну». И, не теряя времени, велел — Среди родного племени велел — Учителя для мальчика найти, Наставника, вожатого в пути, Чтоб милый Кайс достойным сыном был, Великих знаний властелином был, Чтоб в чуждых землях край прославил свой, Чтоб с поднятой ходил он головой…

73

Окурим дикой рутою дитя! — Растение рута считалось талисманом: ее зернами окуривали от дурного глаза.