Поэт и проза: книга о Пастернаке

«Пробудиться, — писал еще молодой Пастернак [4, 757], — это не всегда потерять сновидение. <…> Иногда только в пробуждении развивается драма сна. <…> разбудите меня, когда увидите, что я на дне сновидения, разбудите меня, когда мне будет сниться Бог».

2.1.2.2. Дерево — Ветка — Женщина

И если мне близка, как вы,

Какая-то на свете личность,

В ней тоже простота травы.

Листвы и выси непривычность.

(Б. Пастернак, «Деревья, только ради вас…»)

Посмотрим на центральную вертикальную часть картины мира поэта. В середине — дерево: Ель —зимой, Дуб— летом (плюс масса других растений) как символы «мирового дерева» и круговращения растительного мира в природных циклах. При этом Ель— вечнозеленое растение женского рода, а Дуб(мужского рода) подвержен всевозможным «сезонным» изменениям. Ель— дерево Рождества, Дуб(и маккак цветок) — растение Перуна (позднее Ильи, св. Георгия), в которое ударяет молния. И «проследивший туч раскаты… отроческий ствол»становится стержнем мира поэта, одним из первых его адресатов и «перед вечностью ходатаем»(«Лесное»). Поэтому Цветаева в статье «Световой ливень» соотносит Пастернака именно с «дубом», в который «все ударяет». А в «Рождественской звезде» мы видим только что родившегося Христа в «яслях из дуба»,так символически соединены христианский и языческий боги: Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба, Как месяца луч в углубленье дупла.

В «дуб» обращается художник и в чужом ему мире. Этот «дуб», уже полуживой, с «как пепел сыплющимися» листьями, находим ранее в «Русалке» Пушкина, этот «дуб» затем оживает в «Войне и мире» Толстого и пускает новые «побеги» для князя Андрея. В «обгорелое дерево» стреляет Юрий Андреевич Живаго, чтобы не убить ни «своих», ни «чужих». В «дуплянский дуб» учится стрелять Лара — «задуманный выстрел уже грянул в ее душе»[3, 78], т. е. в «дупле». В романе «ДЖ» этот «выстрел» завершает свой круг на самоубийстве Стрельникова, антипода Живаго (см. [Фатеева 2000, 173–197]). Ведь с «дуплом дуба» связана «бешеная тоска» поэта (Где дуб дуплом насупило, Здесь тот же желтый жупел все, И так же, серой улыбаясь, Луна дубам зажала рты),но именно в «дупле», по Пастернаку, вихрь должен найти «песню в живых» (О вихрь, Общупай все глуби, но и дупла, Найди мою песню в живых! —«ТВ»), Сама же «песня» периода «до», или «Весен ней распутицы», ассоциируется у Пастернака со « свистом» соловья-разбойника «на семи дубах».Щелканье этого соловья уподобляется ружейной крупной дроби,отмеряющей «размеренные эти доли Безумья, боли, счастья, мук».С вращением же вокруг «дерева» связано «второе рождение» поэта и его «песни»: И станут кружком на лужке интермеццо, Руками, как дерево, песнь охватив, Как тени вертеться четыре семейства, Под чистый, как детство, немецкий мотив.

«Историческим лицом» входит Пастернак «в семью лесин», и детство для него не только «ковш душевной глуби»и «всех лесов абориген».Однако сама «история» для поэта — «нерубленая пуща»,в которой «раз в столетье или два<…> Стреляют дичь и ловят браконьеров И с топором порубщика ведут».Таким образом, «дерево» связано с рождением и смертью поэта, его души и их воскресением; жизнь в «истории» — с звуком «ружейной дроби» и «топора» в лесу.

Дуб и ель — это лишь метонимии всех деревьев, как само дерево — метонимия «леса» и «сада» у Пастернака. Из лесных деревьев по частотности поэту ближе всего ель(50), сосна(25), береза(46) [72] , причем первые два, вечнозеленые, связываются у него с идеей «богослужения». Ср., например, в стихотворении «Воробьевы горы» «СМЖ», где соснысначала отделяют мир «города» от мира «леса», а потом «служат» (Дальше служат сосны<…> Дальше воскресенье);в книге «НРП» люди, как к «лику святых», «к лику сосен причтены И от болей и эпидемий И смерти освобождены»(«Сосны»), а в «СЮЖ» деревья сами начинают «молиться»: и лес<…> Как строй молящихся, стоит Толпой стволов сосновых(«На Страстной»), Эти же «сосны» в «Воробьевых горах» соединяют семантически расщепленную ветку ₁(дерева) и ветку ₂(железнодорожную), рельсыи травув целостный мир Троицы. «В лесу» «ТВ» хвойные деревья образуют кафедральный мрак,а затем, как в «бессонном сне» (Есть сон такой, не спишь, а только снится, Что жаждешь сна; что дремлет человек, Которому сквозь сон палит ресницы Два черных солнца, бьющих из-под век),превращаются в Мачтовый мрак, который в высь воздвигло, В истому дня, на синий циферблат.Так «деревья» врастают в «синий циферблат» и соединяют для поэта мир «земли» и «неба». При этом сосны продолжительностью своей жизни отмеряют и исторические эпохи: Когда смертельный треск сосны скрипучей Всей рощей погребает перегной, История, нерубленою пущей Иных дерев встаешь ты предо мной(«История»).

72

Более подробные сведения о частотных характеристиках растений и животных в мире Пастернака см. в приложении к главе 2.

С елью и ельником у Пастернака соотносятся не только Рождество, но и «дурные дни» «Болезни», когда «средь вьюг проходит Рождество» (Лапой ели на ели слепнет снег, На дупле — силуэт дупла),а также представления о переходе в «мир иной». В день похорон Анны Ивановны (вскоре после Рождества) в романе «ДЖ», когда Живаго первый раз ощутил себя поэтом, « из-за оград смотрели темные, как серебро с чернью, мокрые елки и походили на траур»[3, 91]. Так «рождение поэта» связывается с идеями «смерти», «болезни», «сна» и «вечной жизни».

Троицын день же связан с березой —белым деревом, в котором так же сильно женское начало, как в ели. Однако «береза» — летнее дерево, оно «просевает» солнечный свет (Просевая полдень…где по внутренней форме вступают в паронимию севи свет),как хвойные деревья «просевают» тень (И сеют тень, и маят и сверлят Мачтовый мрак…).Из «домашних» деревьев поэту ближе всего липа(23), с ее цветением и связано «Лето 1917 года» в «СМЖ» и «ДЖ», и тополь(22) — с ним «переходит» молодой поэт «в неслыханную веру», тополь, зажмурясь,смотрит на мельницыпоэта, и каждый тополь у подъездазнает его «в лицо»(«Художник»).

При этом деревья — живые существа у Пастернака, они обладают способностью и видеть, и говорить, и слышать, и чувствовать (ср.: Я с улицы, где тополь удивлен(«ТВ»), Деревья доверчивы —«ЛШ»), и поэтому именно к ним обращается Пастернак в конце жизни: Деревья, только ради вас, И ваших глаз прекрасных ради, Живу я в мире первый раз, На вас и вашу прелесть глядя(1957). Соединяя землю и небо, их языком говорят природа и Бог. Именно через листья деревьев паронимически связываются небои нёбо (Не отсыхает ли язык У лип, не липнут листья к нёбу ль),так как они наделены способностью «ворочать языком» (в «ДЖ»: …и что они шепчут друг другу, ворочая сонными отяжелевшими листьями, как заплетающимися шепелявыми языками[3, 160]). Благодаря своей «речегенности» лес становится «мачтовым лесом в эфире»между небом и землей. Язык деревьев связан с ветром и водой (ср. ужасный говорящий сад«СМЖ»), с кипением «парусины деревьев» ( В саду, до пят Подветренном, кипят лохмотья. Как флот к трехъярусном полете, Деревьев паруса кипят— «ВР»), образуй цепочку переносов дерево — листья — ветки — парус — лодка — ладья души.Так дерево посредством своих «ветвей» создает связь с небесными «птицами души», что и превращает его в «орган» с множеством «ключей и регистров» («Весна» «ПБ»>). Постепенно в мире Пастернака создается паронимическая триада орган — птиц оргии — лик Георгия,синкретизирующая в себе alter ego поэта («Ожившая фреска»).

Итак, деревья как наиболее «высокие» растения стоят в центре вращения и роста мира Пастернака. Они, отражаясь в воде,образуют единый круг землии неба,в них ударяют молнияи гром(и молнииловленной сочетаемостью даже превращаются в охапки цветов и веток — «гром… нарвал охапку молний»),то принося творческий импульс (ср. «Гроза, моментальная навек»), то смятенье, испепеляющее «дотла» (По дереву дрожь осужденья прошла, Как молнии искра по громоотводу. Смоковницу испепелило дотла —«Чудо»). Через них «просеваются» свет, дождь, снег; они связывают корни, кроны, ключи, родники,и все росткии побеги,растущие к свету, растительный и животный мир, а также женское и мужское начало жизни. В лесу живет и природный Бог Пастернака-Живаго — св. Георгий. Прячущаяся в «дупле» деревьев «приросшая песнь» — «душа» (ср. связь дупло — птица)соединяет не только женское и мужское, но и божественное и земное начало ( С тобой, как с деревом побег, Срослась в тоске безмерной —«Магдалина II»), «корни» которого раскрываются в библейском понятии «ветви»: «Я есмь лоза, а вы ветви; Кто пребывает во Мне, и я в нем, тот приносит много плода»(Ин. 15, 6) [ср. « спелую грушу»в «Определении души»].

Ветви у поэта образуют связь земли и неба благодаря метонимическим метафорам ветви-птицы-крыльяи ветви-руки.Причем у Пастернака значимыми оказываются именно «белые ветви» «в снегу» и «лебедино-белые» руки женщины как символ «белой волны» [73] . Ср., например, в «ДЖ»: Она[рябина] была наполовину в снегу, наполовину в обмерзших листьях и ягодах и простирала две заснеженные ветви вперед навстречу ему. Он вспомнил большие белые руки Лары<…> и, ухватившись за ветки, притянул дерево к себе. Словно сознательным ответным движением рябина осыпала его снегом с головы до ног[3, 370]. Благодаря этому центральному метафорическому образу, который берет начало из народной песни (А и вырвусь я из плена горького, Вырвусь к ягодке моей красавице),легшей в основу драматической и «цветовой» композиции романа ( Ты рассыпь красны ягоды горстью по ветру <…> по белу свету, по белу снегу… — ‘красное на белом’), «рябина» образует заглавие его 12-й части («Рябина в сахаре») и становится в «ДЖ» одним из самых частотных деревьев (18), что нетипично для его поэзии, где это «фольклорное дерево» имеет частотность 2.

73

Так иконически выражается у поэта триединство Бога, личности, женщины.

Так в «ДЖ» раскрывается метафора Девочка-Ветка«СМЖ», и становится ясным, почему оказываются «сросшимися» душа-груша-лист-ветвьв «Определении души» и Иисус и Магдалина в «Магдалине II» и как «дорастает» поэт «до воскресенья». Ведь «ветки» Пастернака стали «вещими» ( Это вещие ветки)еще в раннем стихотворении «Город».

Цветениеже веток и их благоуханиеполучают языковое соединение в паронимической цепочке ветвь — свет — цветоки также интерпретируется поэтом как связь с Богом и небесными силами. Память о «цветах» также возвращает нас сначала к ранним наброскам о Реликвимини, где возникли «звательные падежи цветов»,и к стихотворениям этого же периода: Я чуял над собственным бредом Всплеск тайного многолепестья, Мой венчик, незрим и неведом, Шумел в запредельное вестью.В «СМЖ» мы уже встречаем криптограмму фамилии Пастернака, не только связанную с «травой», но и с «цветком» — маком ( Пыльный мАК ПАРшивым ПАщеНКом Никнет к жажде берегущей <…> К дикой, терпкой божьей гуще),а сам Я-герой уподобляется изображению «цветка» на посуде (Ты зовешь меня святым, Я тебе и дик и чуден, — А глыбастые цветы На часах и на посуде?).Затем в повести «ДЛ» мы встречаем героя с фамилией Цветков, который составляет основу переживаний «завязывающейся души» Девочки, а также первый раз сталкивает ее с проблемой «жизни и смерти». Во «ВР» цветысоотносятся со свечами-подсвечниками,возрождающими художника и искусство, а сквозь «рты трав» поэт вместе с любимой «пьет и тянет»основу « согласья»с жизнью («Любимая, — молвы слащавой…») — даже после смерти. В романе же «ДЖ» «цветы» последний раз появляются в кульминационной сцене смерти Живаго и связаны с разрешением функционального соответствия Я — ЖИЗНЬ — СМЕРТЬ — ВОСКРЕСЕНИЕ, пересекающегося с Я — БОГ (ИИСУС ХРИСТОС в виде «САДОВНИКА»). Таким образом, в идиостиле Пастернака замыкается круг « цветы» — «бог их очерк», который представляет собой концептуальный МТР. «Цветы», как мы помним, сливаясь со снегом «звезд» и Млечным Путем, замыкают в круг и «сад»Пастернака начиная с «сада» «Начальной поры» до «Гефсиманского сада» — заключительное стихотворение написано Юрием Живаго. При этом последней, кого видит Живаго перед смертью, становится мадемуазель Флери (от фр. fleure ‘цветок’), вместе с которой он в далеком Мелюзееве слышит свой первый «стук в дверь» и видит «водяной знак» Лары. На шляпе «из светлой соломки» (‘высохшей травы’) пережившей Живаго мадемуазель Флери были «ромашки и васильки»: именно «луг с ромашками» видится Живаго, как и Пастернаку в «СМЖ», на звездном небе и соединяет небо и землю — ведь «ромашка» является символом «солярного круга» («ромашка» обладает и наибольшей частотностью среди упоминаемых Пастернаком полевых цветов — 11). Все эти «скрещения» получают еще одно измерение при соотношении с архетипическим для русской поэзии образом ‘младого певца’, преждевременная смерть которого уподобляется ‘увяданию цветка или растения’.