Поэт и проза: книга о Пастернаке
Шрифт:
Данное расщепление приводит к тому, что Живаго после своего обращения к Ларе-Девочке, а затем наблюдений над полетом бабочки и ее способностью к природной мимикрии [137] приобретает «окрыленность» ( Точно дар живого духа потоком входил в его грудь<…> и парой крыльев выходил из-под лопаток наружу… — ДЖ, 339), Гумберт же чувствует себя «скорее опустошенным, чем окрыленным торжеством страсти…» (Л, 201), поскольку его с Лолитой «на бегство похожая перемена мест» пагубно влияет на их «способность мимикрии» (Л, 200).
137
Этот пассаж подробно рассмотрен нами в книге [Фатеева 2000а, 67–69].
В то же время, как мы помним, пастернаковская «Сестра моя — жизнь» также не лишена «демонизма»: книга открывается стихотворением «Памяти Демона» ( Парой крыл намечал, Где гудеть, где кончаться кошмару),а Женя из «Детства Люверс» все время читает «Демона» Лермонтова.
2) Паронимия растение/растление,которая обыгрывается в «Лолите»: «Растлениемзанимался Чарли Холмс, я же занимаюсь растением,детским растением, требующим особого ухода; обрати внимание на тонкое различие между обоими терминами. Я твой папочка, Ло» (Л, 172), — говорит Гумберт; однако перед выстрелом в свое «отражающее зеркало» — Куильти — слышит от него, что тот не отвечает за «чужие растления».
Как мы знаем, Пастернак сам нередко играл на внутренней форме своей растительной фамилии, с ней связан и раздваивающийся образ «Девочки-ветки», вбегающей в трюмо в книге «СМЖ», но наиболее явно эта звуковая тема «цветущего растения» звучит в первом варианте стихотворения «Памяти Рейснер» (см. 1.1.7) [138] . Растительные «корни» своего чувства обнаруживает и Артур из «Волшебника», вынужденный покончить самоубийством: девочка «из
138
Лариса Рейснер, имя которой Пастернак рифмует со своим в форме Бориса, так же, как и «героиня» «СМЖ», похожа на «бабочку-бурю» — ср.: Ты точно бурей грации дымилась.О соединении образа Ларисы Рейснер с Ларой Гишар «ДЖ» пишет и В. Т. Шаламов в письме к Пастернаку [Переписка, 545].
Этот звук «лопнувшей пленки»-куколки одинаково кодирует у Набокова и идею воскресения — раскрытия крыльев бабочки в «Рождестве» ( И в то же мгновение щелкнуло что-то — тонкий звук — как будто лопнула натянутая резина. Слепцов открыл глаза и увидел: в бисквитной коробке торчит прорванный кокон… — Р, 324), и мотив «дефлорации» (по своей этимологии связанный с сорванным «цветком») [139] . Так, Г. Барабтарло [1991, 94] считает, что именно через эту призму и надо рассматривать внутренний монолог маниакального героя «Волшебника», который думал, что прекрасное именно «доступно сквозь тонкую оболочку, то есть пока она еще не затвердела»(В, 9). Недаром, затем и Гумберт часто зовет Лолиту именно Ло…
139
Ср. семантизацию «дефлорации» в «Лолите»: «В нашу просвещенную эру мы не окружены маленькими рабами, нежными цветочками, которые можно сорвать в предбаннике, как это делалось во дни Рима»(Л, 147); и в «Аде»: «В студенческие годы по причине провала на экзамене по ботанике я пустился в срывание цветов девственности»(А, 534). Тему пленки в кинематографе мы здесь не рассматриваем, хотя она также актуальна для Набокова.
В общем виде схема «преломления» выглядит так:
Итак, все по порядку. Прежде всего остановимся на теме Демона и «лермонтовско-врубелевско-блоковском» комплексе литературы Серебряного века (как его называет Е. Курганов [2001, 86]), который одинаково близок и Пастернаку и Набокову и связан с образами их центральных героинь, но в разном освещении. Мы уже упоминали, что «СМЖ» открывается стихотворением «Памяти Демона», сама же книга посвящена «живому духу» Лермонтова. Стихотворение «СМЖ» «Девочка» имеет эпиграф из Лермонтова (Ночевала тучка золотая На груди утеса-великана),а в «ДЛ» девочка читает книгу: На этот раз был Лермонтов [140] . А именно границы между Лермонтовым, Демоном, Тереком и домом и садом в повести такие же зыбкие, как и в книге стихов, где Девочка-Ветка «вбегает в трюмо», отражается в нем и становится «сестрой» и «вторым трюмо» (первое «Зеркало» = «Я сам»). «Поэтому, — пишет Е. Фарыно [1993, 30–31], — если прямая мена местами между Женей и Демоном ведет к тому, что со своей ‘поленницы’ она должна увидеть Демона (и фактически его видит), то движение к ‘претексту’ ведет к ‘генезису Демона’. <…> Это имеет санкцию в лермонтовском тексте: лермонтовский Демон ‘порочный любовник-искуситель’. Пастернак, сохраняя ‘эротическое’ начало Демона, так сказать, реконструирует его ‘пред-порочный инвариант’. Ближайший вспять ‘этимон’ Демона — библейско-евангельский Архангел Гавриил, затем Иаков и в пределе — ‘дух земли’ и ‘ближний’ (или ‘любовь к ближнему’)».
140
Ср. далее: «Между тем Терек, прыгая, как львица, с косматой гривой на спине, продолжал реветь, как ему надлежало, и Женю стало брать сомнение только насчет того, точно ли на спине, не на хребте ли все совершается. Справиться с книгой было лень, и золотые облака из южных стран, издалека, едва успев проводить его на север, уже встречали у порога генеральской кухни с ведром и мочалкой в руке»(ДЛ, 54–55).
Напомним, что имя «Женя» паронимически соотносимо со словами «жизнь»и «женщина»,и если в «СМЖ» концепт «сестры-жизни» соединяется с Лермонтовым, то в «ДЛ» это соединение особым образом воплощается в композиционной линии Девочка — Цветков — Диких — Лермонтов,где Цветковстановится аналогом «растительной» фамилии и заместителем «Я» Пастернака (см. 1.1.7, 2.1.1). В повести Девочка —«заместительница» [141] «Сестры моей — жизни» в книге стихов — служит воплощением концептов «женственности» и «детства», и одновременно по ходу развития повести происходит ее «физиологическое созревание» [142] . С первоначальным детским «демоническим» ощущением жизни и прощается Пастернак в «СМЖ», открывая книгу стихотворением «Памяти Демона», а «ДЛ» кончается тем, что «без дальних слов Лермонтов тою же рукою был втиснут назад в покосившийся ряд классиков» (ДЛ, 86).
141
Само стихотворение «Заместительница» книги «СМЖ» Пастернака по своей коммуникативной установке отсылает к лермонтовскому «Расстались мы, но твой портрет…» (см. [Лотман 1996 б]).
142
Книга же «СМЖ» также фиксирует уже «физиологическое созревание» Пастернака как творческой личности. Поэт, как и героиня его повести, «бросился», глядя на ночь, на звезды, и, «путаясь в словах, непохоже и страшно рассказал(а) матери про это»(ДЛ, 41). Роль матери в «СМЖ» исполнила сама Девочка (ср.: Как судьба положит, Матерью ли, мачехой ли),ей поэт и рассказывает «Про эти стихи» (стихотворение, которое идет сразу после «Памяти Демона»).
В то же время прозаический текст «ДЛ» обнажает «круг чтения» Девочки [143] . Затем уже в «Аде» Набокова процесс «чтения» и «соблазнения» Девочки (т. е. потери «девственности») будет дан как единый: Ван Вин (его инициалы совпадают с набоковскими) соблазняет Аду в возрасте Лолиты (12 лет) и открывает ей мир книг, при этом они оба дети героя по имени Демон и являются реальными, а не метафорическими братом и сестрой. Как мы помним, Аква, мать Ван Вина, перед смертью оставляет записку: «Сестра моей сестры, теперь из ада»(А, 47), сам же Ван нередко пишет стихи, обращаясь к «сестре»: Сестра, ты помнишь летний дол, Ладоры синь и Ардис-Холл?(А, 142) [144] . Напомним также, что Лермонтов, лето, жизньи ад«рифмуются» и у Пастернака [145] , а весенний «дождь», которым расшиблась«Сестра моя — жизнь» в разливе, затем назван Пастернаком в поэме «Лейтенант Шмидт» «первенцем творенья», т. е. так же, как Демон («счастливый первенец творенья») у Лермонтова. Весь же стих Ван Вина (который в оригинале написан на разных языках и в разных транслитерациях и, безусловно, является пастишем) комментаторы соотносят с двумя претекстами: вербально с текстом «Романса к Елене» Шатобриана [146] , ритмико-интонационно — с текстом «Мцыри» Лермонтова (А, 576–577). Напомним также, что Девочка-Елена — героиня «СМЖ» и «Лета 1917 года», как гласит эпиграф. К ней и от нее лирический «Я» «СМЖ» передвигается на поездах; подобным же образом затем, ощущая «дрожь» Лермонтова и «крылья» Демона, будет ехать за своей «девочкой» герой рассказа «Волшебник»: Дрожь в перегородках вагона была как треск мощно топорщившихся крыл [147] (В, 23) (см. также [Barabtarlo 1991]).
143
В «СМЖ» Пастернак иронически переосмысляет и опыт Онегина, который «уселся» Себе присвоить ум чужой, но, Как женщин, он оставил книги, И полку, с пыльной их семьей, Задернул траурной тафтой.В книге «СМЖ» Пастернак в словах, обращенных к Девочке (вошедшей со стулом), стремится, наоборот, вдохнуть в свою «книгу» жизнь: Как с полки, жизнь мою достала И пыль обдула.Недаром впоследствии в «Аде» Набоков дает одной из пьес, игранных Мариной (матерью Ады), пародийное по отношению к Пастернаку название «Евгений и Лара».
144
Часть пятая «Ады» включает в себя параллельное обращение и к Аде, и к жизни: «Я, Ван Вин, приветствую тебя, жизнь, Аду Вин, д-ра Лагосса…»(А, 527).
145
Ср.: Пока в Дарьял, как к другу, вхож, Как в ад, в цейхгауз и в арсенал, Я жизнь, как Лермонтова дрожь, Как губы, в вермут окуная(«СМЖ»); Теперь не сверстники поэтов, Вся ширь проселков, меж и лех Рифмует с Лермонтовым лето…(«ВР»).
146
Ф. Р. Шатобриан и автор повести «Рене, или Следствие страстей» (1802), рассказывающей о трагической любви
брата и сестры.147
Ср. ранее сравнение с бабочкой у Пастернака в «Вокзале» (1913): В маневрах ненастий и шпал, И в пепле, как mortuum caput, Ширяет крылами вокзал.
Что касается Лолиты, то ее связь с «маленьким смертоносным демоном» (Л, 31) неоднократно подчеркивается Набоковым, однако это уже не Демон мужского рода, а демон-девочка, которую Е. Курганов возводит к образу Лилит. Ученый считает, что Набоков «скрещивает нимфу с демоном, создает нимфу-демона, конструируя явление, которое одновременно принадлежит и античному и ветхозаветному миру» [Курганов 2001, 24]. Недаром Гумберт пишет о своей обоеполости: «Я чуял присутствие не одного, а двух полов, из коих ни тот, ни другой не был моим, оба были женскими для анатома; для меня же, смотревшего сквозь обычную призму чувств, они были столь же различны между собой, как мечта и мачта» (Л, 32). И мы видим, что Женю Люверс с Лолитой объединяет не только связь с Демоном, но и еще две, а точнее, как оказывается, три немаловажные детали: 1) указание на «женское» начало героя-автора (ряд Гумберт Гумберт — Куильти — Вивиан Дамор-Блок) или писателя (Пастернак); 2) связь образов девочек с кораблем [148] , 3) корреляция «шкуры-шерсти» с девической физиологией и эротичностью. Что касается первого, то М. Цветаева писала, что в «ДЛ» «даны все составные элементы девочки», т. е. «девочка, данная сквозь Бориса Пастернака: Борис Пастернак, если бы был девочкой, т. е. сам Пастернак, весь Пастернак» [149] [Цветаева 1986, 413]. Естественность такого перевоплощения доказывает и последовательность стихотворений «СМЖ»: «Зеркало», первоначально имеющее заглавие «Я сам», и далее «Девочка». В «Лолите» сам Гумберт пишет об «имперсонализации маленькой девочки» [150] , соавтором же пьесы его двойника Куильти «Маленькая нимфа» оказывается некая дама — Вивиан Дамор-Блок, в именовании которой анаграммированы имена Владимира Набокова (ср. впоследствии в «Аде» — Ван Вин) и Блока с его (прекрасной) Дамой.
148
Интересно, что одним из пробных эпиграфов к «СМЖ» были строки из Э. По, написанные по-английски: Елена, ты прекрасна, как древние греческие корабли[Материалы, 381].
149
Для Пастернака, в связи с образом «Девочки», женская ипостась «Я» едва ли не более важна, чем мужская. Сам Пастернак пишет об этом в письме к Цветаевой (11.7.1926): «Во мне пропасть женских черт. Ячересчур много сторон знаю в том, что называют страдательностью.Для меня это не одно слово, означающее недостаток; для меня это больше, чем целый мир. Целый действительный мир, т. е. действительность сведена мною (во вкусе, в болевом отзыве и в опыте именно к этой страдательности, и в романе у меня героиня, а не герой — не случайно» [Переписка, 385–386] (романом здесь именуется «ДЛ»). Далее поэт пишет о Н. Тихонове, проведшем 7 лет на войне, и в соседстве с которым « все мои[Пастернака. — Н.Ф.] особенности достигают силы девичества, превосходя даже степень того, что называют женскостью»[Там же]. Стихотворной иллюстрацией этих слов являются приведенные в письме строки И.-Р. Бехера, которые в переводе звучат так: Мой взор застлан слезами, Я чувствую себя далеким и женственным…
150
Ср. также о первой любви героя — Анабелле: «Больше скажу: и Лолиты бы не оказалось никакой, если бы я не полюбил в одно далекое лето одну изначальную девочку…» (Л, 22).
Связь с кораблем, лодкой обнаруживается в «мечте и мачте» Набокова — лодка возникает и в «бредовом» сне Лолиты перед первой ее близостью с Гумбертом; а ранее в фамилии Жени — Люверс: мы производим эту фамилию от слова люверс(гол. leuvers) ‘кольцо в парусе’, и, таким образом, Девочка через свою фамилию оказывается связанной с «ветром», «парусом» и «лодкой». Е. Фарыно [1993, 60] также сначала связывает фамилию Жени с «корабликами» и возводит к нем. luvw"arts ‘к ветру’ или Luv, Luvseite ’неветреная сторона’ судна, однако затем пишет, что в контексте всей повести Люверс приобретает связь и с фр. ouvert ‘открытый, раскрытый, доступный’, ‘незащищенный’ и трактует все название повести как «об открывшемся детстве». Однако Фарыно предлагает еще одну параллель с фр. louve ‘волчица’ и указывает на связь волков со стихами: «в последнем отношении, — пишет он далее [Там же, 61], — ‘волчица’ и ’медведица’ оказываются эквиваленты», однако недоумевает, почему мотивика волка подменена в «ДЛ» мотивом «медвежьих шкур»: «Белая медведица в доме была похожа на огромную осыпавшуюся хризантему» (ДЛ, 35). Оставим пока в стороне признак «цветка» в хризантеме, но отметим вслед за Е. Фарыно, что семантический комплекс «Белая медведица» — «хризантема» в модели мира Пастернака «и есть мировой катехрестический центр: в ней контаминируется ‘материальное’ и ’духовное’ (или: ‘чувственное’, ’эротическое’), так как она ‘шерсть мира’, и ‘шкура’, и ‘блудница’; но и ‘духовное’, поскольку с ней как раз связаны „воспоминания“ Жени…» [151] [Там же, 8]. Как ни странно, в «Лолите» мы уже имеем не медведицу, а «белого медведя», и с рассказом о выстреле в него слиты воспоминания Гумберта об одном из первых ощущений близости Ло — ср.: «Ло была между мадам и мной (сама втиснулась — звереныш мой). В свою очередь я пустился в уморительный пересказ моих арктических приключений. Муза вымысла протянула мне винтовку, и я выстрелил в белого медведя, который сел и охнул. Между тем я остро ощущал близость Ло, и пока я говорил и жестикулировал в милосердной темноте, я пользовался невидимыми этими жестами, чтобы тронуть то руку ее, то плечо, то куклу-балерину из шерсти и кисеи, которую она тормошила и все сажала ко мне на колени…»(Л, 61).
151
Ср.: «Как когда-то ее кораблики и куклы, так и впоследствии ее воспоминания тонули в мохнатых медвежьих шкурах, которых много было в доме» (ДЛ, 35).
Надо отметить, что медведь и медвежья шкура имеют в славянской мифологии эротические коннотации, обладают любовной магией и связаны со свадебными обрядами [Гура 1997, 166–167]. Поэтому символично, что Гумберт убивает медведя — согласно народным представлениям, он «стреляет» в жениха, возлюбленного (затем человеком, разбившим сердце Лолиты, и становится Куильти, которого герой убивает). Одновременно медведь в мужской брачной символике связан с проверкой невесты на «девственность»: если невеста оказывалась недевственной, пели, что ее разодрал медведь, медведь также вовлечен в обряд гадания: если девицу заставить посмотреть в глаза медведю, он определит, распутная она или нет, и проворчит, если она не девственница [Там же, 168]. Однако в «Лолите» с вопросом о девственности «нимфетки» непосредственно связан мотив «шерсти». Наперсница Лолиты, «блудливая Мона», увидев Лолиту в свитере из «девственной шерсти», говорит: « Вот и все, что есть у тебя в смысле девственности, милашка моя»(Л, 219).
В связи со шкурой и шерстью обратимся к семантическому комплексу «платья — пелены — оболочки». О «платье девочки» у Пастернака написано немало (см. [Иванов 1998, Фатеева 2000а, 82–83]). Свои «любовные видения» Пастернак обнажил в стихотворении «Полярная швея» (1916): Я любил оттого, что в платье милой Я милую видел без платья,там же находим строки, связанные с ногами девочки: На мне была белая обувь девочки.Интересно, что образ набоковской «девочки» подан в том же ключе: Лолита в воспоминаниях Гумберта предстает в «девственном ситцевом платье» (Л, 77), как и «бедная девочка» «Волшебника», которая запечатлена «в раздираемом солнцем и тенью платье»; причем платье Лолиты часто «красных оттенков», как и другие значимые атрибуты маленькой возлюбленной: «прелестное розовое платьице», накрашенные губы и «эдемски-румяное яблоко» (Л, 75). Интересно, что когда Гумберт сочиняет стих о «дымчатой» Лолите во время своих поисков беглянки (девочка Пастернака тоже все время в бегу [152] — [Фатеева 1999]), то он создает строки уже о «белых носках» ( Она в белых носках, она — сказка моя, И зовут ее: Гейз, Долорес), заметим при этом, что и английский вариант фамилии девочки Haze буквально переводится как ‘туман, дымка; заволакивать, затуманивать’. Этот же образ «любовного тумана» есть и у Пастернака, правда, в письмах к 3. Нейгауз-Пастернак («…если бы ты знала, до какой степени это вертелось вокруг одной тебя, и как вновь и вновь тебя одевало в платье из моей муки, нервов, размышлений и пр. пр.»[Письма 1993, 75]). В то же время у Пастернака образ «платья» как внешней оболочки связан и с душой девочки-женщины, образ которой появляется в облаках на небе, а затем передается в руки поэта (см. 3.4). И это знаменательно, поскольку древние представления о душе у славян связаны с «облаком» [153] и лишь затем заменяются зооморфным образом «бабочки», которая в некоторых говорах получает имя «душечки», как и у древних греков: ср. petomenh yuch ‘летающая душа; бабочка’. В этом смысле знаменательно, что Набоков придает «девочкам-бабочкам» уже не возвышенное, а приземленно чувственное измерение: Гумберт называет Лолиту, которую он хочет соблазнить во сне, «одурманенной душечкой» (Л, 117), подобное же наименование встречаем и в момент несостоявшегося любовного акта героя с Анабеллой (Я стоял на коленях и уже готовился овладеть моей душенькой…(Л, 26)).
152
Девочкам Пастернака и Набокова одинаково свойственно состояние «бега», в том числе и на роликах (в «Волшебнике»), а также прыганья через скакалку. При этом особое внимание авторов уделяется их ногам; герои же сажают девочек «на колени», и первые из них — герои прозы Пастернака 1910-х гг., которые сажали на свои колени Жизнь. Ср.: И они говорили действительности сотню личных пустяков или о ней самой, или брали ее на колени и укачивали в стихах; для того чтобы ушла она от них, совсем себя растерявши, забывши совсем о себе. Впоследствии они стали художниками[4, 745–746].
153
Лолита в романе Набокова тоже показана уплывающей на эфирном стуле в небо.