Поэтический мир прерафаэлитов

THE ROUNDEL

A roundel is wrought as a ring or a starbright sphere, With craft of delight and with cunning of sound unsought, That the heart of the hearer may smile if to pleasure his ear A roundel is wrought. Its jewel of music is carven of all or of aught — Love, laughter, or mourning, — remembrance of rapture or fear — That fancy may fashion to hang in the ear of thought. As a bird’s quick song runs round, and the hearts in us hear Pause answer to pause, and again the same strain caught, So moves the device whence, round as a pearl or tear, A roundel is wrought.

РОНДЕЛЬ

Сработать рондель, будто обруч на сфере астральной: С восторгом выковывать звук, неизвестный досель; Чтоб веяло светлой улыбкой от рифмы хрустальной, Сработать рондель. Найти этой музыки грань в чем угодно — вот цель: В веселье ли, страхе, любви, в тишине погребальной; От блеска иллюзий, мудрец, отрекаться тебе ль? Как эхо отрывистых возгласов птицы печальной Стихает вокруг, и внезапно — ответная трель, Из жемчуга слёз может разума круг шлифовальный Сработать рондель. Перевод В. Окуня

ЭРНЕСТ ДАУСОН ERNEST DOWSON

ПОРТРЕТНАЯ ФОТОГРАФИЯ ЭРНЕСТА ДАУСОНА Автор неизвестен Из книги: Dowson, Ernest. The Poems of Ernest Dowson London, John Lane, 1905

ЭРНЕСТ ДАУСОН (2 АВГУСТА 1867–23 ФЕВРАЛЯ 1900)

Поэт и прозаик, яркий представитель британского декадентства 1890-х гг., во многом сложившегося под влиянием прерафаэлитов. Родился в Лондоне в семье владельца дока; учился в Куинз-Колледже Оксфордского университета, но оставил учебу, не получив диплома. Был членом «Клуба Рифмачей», основанного Уильямом Йейтсом и его друзьями. Активно переводил французскую литературу. Стихи Даусона пронизаны меланхолией, тоской по недостижимому идеалу и ощущением, что гибель неизбежна («Dum Nos Fata Sinunt, Oculos Satiemus Amore», «Осадок», «Тому, кто в Бедламе», «Vitae Summa Brevis»). Основные темы его стихов — неразделенная или утраченная любовь, разлука в смерти, хрупкая и быстротечная чистота ранней юности. Считается, что безответная страсть к двенадцатилетней Аделаиде Фолтинович легла в основу самого известного стихотворения Даусона — «Non Sum Qualis Eram Bonae Sub Regno Супагае». Некоторые фразы из его произведений позднее стали названиями фильмов и романов — «Унесенные ветром» [19] , «Чужак в чужой стране», «Дни вина и роз».

19

Некоторые исследователи считают, что это название взято из стихотворения ирландского поэта Д. К. Мэнгана, который писал на полвека раньше Даусона, однако у Мэнгана эта строчка звучит как «Gone in the Wind», а строчка Даусона и название фильма чуть отличаются — «Gone with the Wind».

NON SUM QUALIS ERAM BONAE, SUB REGNO CYNARAE

Last night, ah, yesternight, betwixt her lips and mine There fell thy shadow, Cynara! thy breath was shed Upon my soul between the kisses and the wine; And I was desolate and sick of an old passion, Yea, I was desolate and bowed my head: I have been faithful to thee, Cynara! in my fashion. All night upon mine heart I felt her warm heart beat, Night-long within mine arms in love and sleep she lay; Surely the kisses of her bought red mouth were sweet; But I was desolate and sick of an old passion, When I awoke and found the dawn was gray; I have been faithful to thee, Cynara! in my fashion. I have forgot much, Cynara! gone with the wind, Flung roses, roses riotously with the throng, Dancing, to put thy pale, lost lilies out of mind; But I was desolate and sick of an old passion, Yea, all the time, because the dance was long: I have been faithful to thee, Cynara! in my fashion. I cried for madder music and for stronger wine, But when the feast is finished and the lamps expire, Then falls thy shadow, Cynara! the night is thine; And I am desolate and sick of an old passion, Yea, hungry for the lips of my desire: I have been faithful to thee, Cynara! in my fashion.

NON SUM QUALIS ERAM BONAE, SUB REGNO CYNARAE [20]

Вчерашней ночью тень вошла в порочный круг Недорогой любви, и дрогнувший бокал Едва не выскользнул из ослабевших рук; Я так измучен был моей любовью старой; Да, я был одинок, я тосковал: Но я не изменял твоей душе, Кинара. Пылая, я лежал в объятиях чужих, Грудь прижимал к груди — и поцелуи пил Продажных красных губ, ища отрады в них; Я так измучен был моей любовью старой; Проснулся я — день серый наступил: Но я не изменял твоей душе, Кинара. Я многое забыл. Как будто вихрь унес Веселье, буйство, смех, лиловый блеск чулок, И танцы до утра, и мусор смятых роз; Я так измучен был моей любовью старой; Из памяти я гнал немой упрек: Но я не изменял твоей душе, Кинара. Я громче всех кричал, я требовал вина, Когда же свет погас и я упал, как труп, Явилась тень твоя, печальна и грозна; Я так измучен был моей любовью старой; Всю ночь я жаждал этих бледных губ: Но я не изменял твоей душе, Кинара. Перевод Г. Кружкова

20

«Я уж не тот, каким был в царствие доброй Кинары» (лат.). Гораций, «Оды», IV, 1.

DUM NOS FATA SINUNT, OCULOS SATIEMUS AMORE

Cease smiling, Dear! a little while be sad, Here in the silence, under the wan moon; Sweet are thine eyes, but how can I be glad, Knowing they change so soon? For Love’s sake, Dear, be silent! Cover me In the deep darkness of thy falling hair: Fear is upon me and the memory Of what is all men’s share. O could this moment be perpetuate! Must we grow old, and leaden-eyed and gray And taste no more the wild and passionate Love sorrows of to-day? Grown old, and faded, Sweet! and past desire, Let memory die, lest there be too much ruth, Remembering the old, extinguished fire Of our divine, lost youth. O red pomegranate of thy perfect mouth! My lips’ life-fruitage, might I taste and die, Here in thy garden, where the scented south Wind chastens agony; Reap death from thy live lips in one long kiss, And look my last into thine eyes and rest: What sweets had life to me sweeter than this Swift dying on thy breast? Or, if that may not be, for Love’s sake, Dear! Keep silence still, and dream that we shall lie, Red mouth to mouth, entwined, and always hear The south wind’s melody, Here in thy garden, through the sighing boughs, Beyond the reach of time and chance and change, And bitter life and death, and broken vows, That sadden and estrange

DUM NOS FATA SINUNT, OCULOS SATIEMUS AMORE [21]

Здесь, в тишине, под бледною луной, Сама — ее изменчивый двойник, О дорогая, помолчи со мной… Как быстро мчится миг! Не надо слов! Лишь спрячь меня, укрой В своих волос блистающую мглу! Мне страшно; общей участи земной Забыть я не могу. О, если б этот миг продлился век! Ужели мы с тобой обречены На холод памяти, на мертвый снег Проклятой седины? И ты увянешь? И погаснет взор? И станет плоть безжизненно-суха, Как обратившийся в золу костер Безумья и греха? О померанец чувственного рта! В нем смерти горький аромат. Позволь Вкусить его, чтоб жизни пустота Впитала эту боль; Позволь прильнуть к тебе в последний раз И умереть, упав к тебе на грудь! Но прежде — в омут этих темных глаз Вглядеться — и уснуть. Но если так нельзя — молчи! Представь, Что мы в твоем саду под шелест крон Лежим, переплетясь: и это — явь, И это — вечный сон. Любимая! Ты слышишь, как шумит, Прощаясь, бедный сад? Уйдем с тобой От времени, его измен, обид — И смерти роковой. Перевод Г. Кружкова

21

«Пока судьба позволяет, очи насытим любовью» (лат.).Проперций, «Элегии», II, 15.

MY LADY APRIL

Dew on her robe and on her tangled hair; Twin dewdrops for her eyes; behold her pass, With dainty step brushing the young, green grass, The while she trills some high, fantastic air, Full of all feathered sweetness: she is fair, And all her flower-like beauty, as a glass, Mirrors out hope and love: and still, alas! Traces of tears her languid lashes wear. Say, doth she weep for very wantonness? Or is it that she dimly doth foresee Across her youth the joys grow less and less, The burden of the days that are to be: Autumn and withered leaves and vanity, And winter bringing end in barrenness.

Arthur Hughes APRIL LOVE Oil on canvas. 1855–1856 Tate, London

Артур Хьюз АПРЕЛЬСКАЯ ЛЮБОВЬ Холст, масло. 1855–1856 Галерея Тейт, Лондон

ЛЕДИ АПРЕЛЬ

Роса на платье, в смятых волосах; И две росинки глаз; она скользит Легко в траве зеленой, светел вид Ее с волшебной песней на устах, В крылатой неге, будто в добрых снах; Как роза аромат, она дарит Надежду и любовь: и все ж блестит Нежданная слезинка на глазах. О чем рыдает, знает ли сама? Виденье ль пробежало перед ней, Как юности утихнет кутерьма, И бремени осенних серых дней, Где листьев тлен, где небо все темней, Положит край бесплодная зима. Перевод В. Окуня

TO ONE IN BEDLAM

With delicate, mad hands, behind his sordid bars, Surely he hath his posies, which they tear and twine; Those scentless wisps of straw, that miserably line His strait, caged universe, whereat the dull world stares, Pedant and pityful. O, how his rapt gaze wars With their stupidity! Know they what dreams divine Lift his long, laughing reveries like enchanted wine, And make his melancholy germane to the stars? O lamentable brother! if those pity thee, Am I not fain of all thy lone eyes promise me; Half a fool’s kingdom, far from men who sow and reap, All their days, vanity? Better than mortal flowers, Thy moon-kissed roses seem: better than love or sleep, The star-crowned solitude of thine oblivous hours!

ТОМУ, КТО В БЕДЛАМЕ

На рваном тюфяке, там, за решеткой ржавой, Он в нервных пальцах мнет шуршащие пучки Соломы высохшей — и вьет, и рвет венки — И тешит зрителей невиданной забавой. О жалкие глупцы! Как вашей мысли здравой Постигнуть, что таят горящие зрачки, Когда вино ночей, затворам вопреки, Их слезы и восторг венчает звездной славой? Несчастный брат! И мне, коль можно, удели Полцарства твоего безумного — вдали От этих, сеющих и жнущих только ветер. Дороже тленных роз, и здравья, и любви Унылый твой венок, расцветший в лунном свете, И одиночества высокие твои. Перевод Г. Кружкова