Поэтика
Шрифт:
Трубецкой приехал на доклад Тынянова, а тот в свою очередь прослушал 18 декабря доклад Николая Сергеевича "Сравнение вокалических систем" [...] Для того чтобы ознакомить Тынянова с нашими новейшими языковедческими исканиями, его лекция оказалась обрамлена фонологическими докладами, с которыми выступали, с одной стороны, Трубецкой, с другой же, 14 декабря, председатель кружка Вилем Матезиус, подвергший разбору английскую систему фонем".
Как свидетельствует Якобсон, в пражских собеседованиях "Тынянов безошибочно учел и взвесил все факторы глубокого кризиса, переживаемого Опоязом и отразившего общее состояние русской науки о литературе. [...] Становилось ясней и ясней, что при всей новизне и ценности индивидуальных творческих вспышек общий оползень Опояза, т. е. рост сепаратных, механических операций пресловутою "суммой приемов", препятствует необходимому перерождению формального анализа в целостный, структурный охват языка и литературы. Неприемлем подмен такого перехода мертвенной академической описью форм или же капитулянтскими попытками компромисса с вульгарным социологизмом. [...] Возникла мысль о совместных тезисах. Примером действенной декларации очередных исследовательских заданий нам послужили недавние фонологические предложения, формулированные мною для Первого международного лингвистического съезда, поддержанные Н. С. Трубецким и С. О. Карцевским и одобренные сперва Пражским лингвистическим кружком (14.II.1928), а затем вышеназванным съездом (Гаага, апрель того же года)".
Текст тезисов о
В эти дни Тынянов писал Шкловскому: "Сидим в кафе "Дерби" с Романом, много говорим о тебе и строим разные планы. Выработали принципиальные тезисы (опоязисы), шлем тебе на дополнение и утверждение. Нужно будет давать их для обсуждения, причем каждый пусть пишет, а не только говорит, в результате получится книжка, которую можно будет издать первым номером в серии, в Федерации писателей. Здесь влияние Опояза очень большое, во всех диссертациях чешских (и даже немецких) цитируют, ссылаются и уважают [...] С Романом мы хорошо сошлись, разногласий существенных никаких нет. Надо, по-видимому, снова делать Опояз. Нужно уговорить Борю помириться с Томашевским. Вообще нужно убрать со стола вчерашний день и работать". В письме приписка Р. Якобсона: "Витя. Тынянов тебе все расскажет. Пока же: необходим Опояз. Предлагаем предложить вхождение следующим лицам: ты (председ[атель]), Тынянов, я, Эйхенбаум, Бернштейн, Поливанов, Якубинский, Томашевский, Ник[олай] Феоф[анович] Яковлев (кавказовед)" (далее отсутствует 1 л.).
Тезисы попали в журнал, вероятно, уже перед самым набором; № 12 "Нового Лефа" за 1928 г. вышел в начале 1929 г. До публикации тезисы были розданы для обсуждения.
Тынянов уехал из Праги в начале января. 9 февраля Якобсон писал ему: "Сообщи подробней, как реагировали Витя и прочие, каждый в отдельности, на опоязисы. Помирил ли Эйхенбаума и Томашевского? Можно ли склеить Опояз или действительно, а не по линии наименьшего сопротивления, безнадежно? Говорил ли с Виноградовым?" (ЦГАЛИ, ф. 562, оп. 1, ед. хр. 964). 16 февраля Шкловский писал Якобсону: "Юрий приехал от тебя совершенно разагитированный, и он всецело за восстановление коллективной научной работы. Я, конечно, тоже за, так как это дело моей жизни и я один работать не умею. [...] Якубинского я могу взять в работу, но тебе ближе, так как он лингвист. К сожалению, и яфетит. Он пишет ответ на твои тезисы. Томашевский взволнован, пишет. [...] Из молодежи талантлив Тренин, который быстро растет. Для сборника нам была бы выгодна статья Мейе [...] Вывод: Опояз можно восстановить только при твоем приезде, так как Опояз - это всегда трое" (ЦГАЛИ, ф. 562, оп. 1, ед. хр. 477). Далее в письме обсуждаются возможности работы адресата в Ленинграде. "Вероятно, нужно будет заниматься беллетристикой. Друзья тебя любят. И считают гениальным. Немного сердит Володя, у которого накопились на тебя мелкие жалобы, но я думаю, вы с ним помиритесь. [...] За границей жизнь может пройти, как Азорские острова. Мы имеем свою ответственность перед временем [...] Я, хотя мне было гораздо труднее, решился и не раскаиваюсь. Пишу я тебе это не потому, что тебя люблю, а потому, что люблю Опояз больше, чем нас обоих [...] Юрий же в тебя влюблен [...]".
Обсуждение пражских тезисов и плана предполагаемого сборника в среде ученых продолжалось в течение февраля - апреля. 26 февраля Шкловский писал О. М. Брику: "С этой книжки должна начаться вообще новая жизнь"; Е. Д. Поливанову: "Все контуры старых теорий сбились, как много раз переведенная с камня на камень литография"; Б. И. Ярхо: "Мы хотим собрать книгу тезисов. Книга эта будет состоять не из ответов, а, так сказать, из прокламаций [...] Мы сами начали двигаться инерционно, и нужно просмотреть свой багаж" (ЦГАЛИ, ф. 562, оп. 1, ед. хр. 404, 478). Через месяц в письме Шкловского Тынянову рассказывалось: "Опоязовские дела находятся в следующем положении: получено письмо от Сергея Бернштейна, который говорит, что он находится в общем на старых позициях Опояза и согласен, конечно, с нами работать. Письмо хорошее. Просится в Опояз один кореец, опоязовец Ким. Ты его мог знать по примечаниям, им сделанным к Пильняку, под названием "Ноги к змее". Ярхо ответил мне любезным письмом, в котором, впрочем, утверждает, что правильный метод статистический, из чего явствует, что значение слова "метод" для него как будто не ясно. Говорил с Борей, когда он у меня был, и говорил с ним о том, что нужно его мирить с Томашевским. Он не возражал в говорил, что это должно получиться само собой. Мне кажется, что с Томашевским нас хватит" (25 марта 1929 г.). Один из последних отзвуков неосуществившегося замысла - в письме Шкловского от 10 апреля: "Игнатий Бернштейн прислал мне длинные ответы на твои тезисы, которые я перешлю. Я тоже скоро начну писать" (ЦГАЛИ, ф. 562, оп. 1, ед. хр. 441).
В теоретическом плане тезисы Тынянова и Якобсона прямо связаны, с одной стороны, с тезисами ПЛК к I Международному съезду славистов, состоявшемуся в Праге в 1929 г. (см.: Пражский лингвистический кружок. Сб. статей. М., 1967), а с другой - со статьей Тынянова "О литературной эволюции". Работы, включенные в наст. изд., позволяют проследить и предшествующее этой статье движение Тынянова к идеям тезисов (место тезисов в научном творчестве Якобсона - отдельный вопрос, который не может быть освещен в данных комментариях).
1-й тезис и утверждение о специфических законах искусства во 2-м не требуют пояснений, поскольку целиком совпадают с принципами Опояза. 3-й тезис подготовлен разграничением эволюции и генезиса, которое проводил Тынянов в статьях "Тютчев и Гейне", ""Аргивяне", неизданная трагедия Кюхельбекера", "О литературной эволюции" (пункты 2 и 13). К этому же противопоставлению восходит 5-й тезис: установление иерархии синхронно сосуществующих явлений мыслится в принципе аналогичным разграничению эволюции и генезиса, т. е. иерархии диахронической. Сыгравший историческую роль в лингвистике 4-й тезис был для Тынянова непосредственным продолжением и обобщением предпринятой в работе "О литературной эволюции" попытки совмещения системного (синхронного) и эволюционного подходов и, в частности, выходом из противоречия, зафиксированного в пункте 8 статьи ("непрерывно эволюционирующая синхронистическая система") г. 6-й тезис не имеет прямой параллели в предшествующих работах Тынянова. Однако статья о литературной эволюции была и в этом отношении одним из источников тезисов - в их литературоведческом аспекте, - поскольку содержала соответствующую параллель имплицитно. Та сеть соотнесенностей, которую видел Тынянов в литературе всякой "эпохи-системы", мыслилась им по сути дела как некоторый художественный язык (в смысле langue), предопределяющий бытие каждого литературного текста ("высказывания"). Необходимость же учитывать соотношение "индивидуального высказывания" с "наличной нормой" уже ранее выдвинута была Тыняновым (вне соссюровской антиномии) в качестве одного из главных принципов историко-литературного исследования (см., в частности, "Мнимый Пушкин" в наст. изд.). 2-й и 8-й тезисы очевидным образом следуют за той же тыняновской статьей 1927 года (см. особенно резюмирующий пункт 15) и намечают направление структурно-диахронических исследований, предполагающее а) имманентное изучение литературы как системы, б) системное же изучение внеположенных ей социальных рядов, в) изучение их соотнесенности как системы систем.
г Ср. о снятии "противоположения исторической и синхронической
поэтики" у Бахтина (посредством понятия "память жанра") и о чехословацкой научной традиции, воспринявшей влияние Бахтина и Тынянова: Вяч. Вс. Иванов. Значение идей M. M. Бахтина о знаке, высказывании и диалоге для современной семиотики.– Труды по знаковым системам, VI. Тарту, 1973, стр. 11. О влиянии русского литературоведения на чехословацких ученых, в частности на Я. Мукаржовского, "горячего и талантливого сторонника формалистической поэтики", см.: П. Н. Сакулин. Литературоведение на I конгрессе филологов-славистов.
– Изв. АН СССР. Отд. гуманитарных наук, № 1, 1930. Во время пребывания в Праге Тынянов, как видно из переписки со Шкловским, убедился в пристальном интересе чехословацких филологов к русской поэтике. Так, он сообщал Шкловскому: "Проф. Матезиус готовит перевод "Теории прозы"" (ЦГАЛИ). Книга вышла через несколько лет: V. Sklovskij. Teorie prozy. Prana, 1933 (со статьей В. Матезиуса "Формальный метод"). Я. Мукаржовский откликнулся на нее статьей "К чешскому переводу "Теории прозы" Шкловского" (1934; вошло в его кн.: Kapitoly z ceske poetiky. Praha, 1941, то же - 1948; русский перевод в сб.: Структурализм: "за" и "против". М., 1975, с сокращ.).
Следует отметить одно отличие документа Тынянова и Якобсона от тезисов ПЛК: соавторы только упоминают функциональный подход, тогда как пражские лингвисты выдвинули его на первый план. Это могло быть обусловлено тыняновским употреблением термина "функция" - в ином, чем у пражцев, значении (см. прим. к "О литературной эволюции"). Противопоставление "зачем - почему" в предисловии отражает устремления Лефа.
Сформулированные в результате критического анализа опыта формальной школы и некоторых основных положений соссюрианства тезисы обозначили границу в истории формальной поэтики, особенно четко видимую в свете приведенных данных о попытках возрождения Опояза. В связь с тезисами естественно поставить мощное воздействие лингвистики и поэтики на литературоведение (речь идет не о "первичных" опоязовских штудиях в области поэтического языка, а именно о долгосрочном и к настоящему времени разнообразно преломившемся влиянии соссюровских антиномий, общефилологическое значение которых подчеркнули авторы тезисов). Это касается, далее, преимущественного научного интереса к "специфически-структурным законам" искусства и одновременно - к заново построяемой связи между изучением искусства и других явлений культуры. (Можно констатировать и более конкретные черты преемственности, ясно различимые в сложном сочетании традиций, которое характерно для современной гуманитарной науки,- ср., например, связь с 4-м и 5-м тезисами утверждений о снятии абсолютности в противопоставлении синхронии и диахронии, о полиглотизме каждого синхронного состояния культуры в одной из новейших работ: Вяч. Вс. Иванов, Ю. М. Лотман, В. Н. Топоров, В. А. Успенский и др. Тезисы к семиотическому изучению культуры.
– Semiotyka i struktura tekstu. Studia poswiecone VII Miedzynarodowemi kongresowi slawistow. Wroclaw - Warszawa..., 1973, стр. 18-19). Периоду преемственности предшествовал, однако, хронологический разрыв, в осмыслении которого полезно руководствоваться 5-м тезисом, применяя его по отношению к понятиям "эпоха в науке" и "научная система" (ср. у Пастернака: "Горит такого-то эпоха"). Для Тынянова тезисы стали последней чисто методологической работой. Его деятельность в 30-х годах пошла по иному руслу, приобретая свойства традиционного академизма, против которого он столь остро выступал ранее. Это противоречие, возникшее к началу 30-х годов на внеличных основаниях, сплелось с глубоко личными коллизиями - между наукой и художественной прозой, неустанной работой и болезнью - и обусловило скрытый внутренний драматизм биографии Тынянова.
1 Научная позиция такого выдающегося ученого, как В. М. Жирмунский, представляет особую проблему. "Мои занятия формальными проблемами, - писал он в 1927 г., - начались уже в 1916 г., независимо от выступлений Опояза, и, в значительной степени, исходили из других предпосылок. [...] Для меня поэтическое произведение являлось единством взаимно обусловленных элементов; кружок Опояза, напротив, выдвигал понятие "доминанты", как приема господствующего, подчиняющего себе и деформирующего все остальные признаки" (Жирмунский, стр. 10-11). Теоретические воззрения Жирмунского впервые с полнотой представлены были в 1921 г. в статье "Задачи поэтики" ("Начала", 1921, № 1, ср. там же его рецензию на "Новейшую русскую поэзию" Якобсона). Полемика его с Опоязом обострилась с января 1922 г.
– после выхода "Книжного угла" № 8 со статьей Б. М. Эйхенбаума "Методы и подходы" с резкой критикой взглядов Жирмунского, который писал впоследствии: "В моей попытке изучения "чувства жизни" и "поэтики" Блока как взаимно обусловленных элементов его поэзии он усмотрел опасность для чистоты "доктрины , возвращение на старые позиции и академический "эклектизм" (Жирмунский, стр. 13). К последнему определению Жирмунский делает следующую сноску: "Эклектизмом принято называть механическое объединение чужих мнений. С точки зрения Б. М. Эйхенбаума, справедливее и точнее было бы говорить о плюрализме, поскольку я отстаивал многообразие факторов литературной эволюции". Основной пункт расхождений Опояза с Жирмунским - стремление последнего включить в сферу поэтики широкие историко-культурные категории типа "чувство жизни", не ограничиваясь "спецификаторским" подходом (см. прим. к "Запискам о западной литературе" и к рецензии на альманах "Литературная мысль"). Острая полемика не исключала важных точек соприкосновения. Так, Тынянов специально оговаривал свое согласие с Жирмунским в понимании слова как темы (ПСЯ, стр. 170).
2 Ср. в письме Тынянова Шкловскому еще в начале 1928 г.: "Мы перемахнули за папафору и мамафору [...] Запахло смыслом, запахло писателем. За перестройку смысла платились головой или ногами. [...] Мы обошлись без гейста немцев и, кажется, поняли в чем дело [...] После нас ни о мамафоре, ни о гейсте нельзя уже будет писать" (ЦГАЛИ, ф. 562, оп. 1, ед. хр. 723). Иллюстрацией к пониманию одного из последующих этапов научной жизни Тынянова служит запись в дневнике К. И. Чуковского от 14 ноября 1935 г. о происходившем накануне узком совещании у акад. Г. М. Кржижановского, где ряду литературоведов было предложено со ссылкой на А. М. Горького "сделать такую книгу, где были бы показаны литературные приемы старых мастеров, чтобы молодежь могла учиться", некое "руководство по технологии творчества"; "Эйхенбаум сказал с большим достоинством: - Мы за эти годы отучились так думать (о приемах). И по существу потеряли к этому интерес. Отвлеченно говоря, можно было бы создать такую книгу, но...
– Это была бы халтура... подхватил Томашевский. Эйхенбаум: - Теперь нам пришлось бы пережевывать старые мысли, либо давать новое, - не то, не технологию, а другое [...]. Жирмунский: - Мы в последнее время на эти темы не думали. Не случайно не думали, а по какой-то исторической необходимости" (хранится у Е. Ц. Чуковской).
О ПАРОДИИ
Статья (1929) публикуется впервые. Разд. 1-2 печатается по авторизованной машинописи с уточнениями по рукописи (АК), разд. 3-5 - по черновой рукописи (ЦГАЛИ, ф. 2224, оп. 1, ед. хр. 72).
К проблеме пародии Тынянова вела сама логика и хронология его научных занятий, начавшихся с изучения литературной борьбы архаистов и карамзинистов, - в среде тех и других пародия чрезвычайно почиталась. Главный герой штудий Тынянова еще с университетских лет - Кюхельбекер, атмосфера вокруг которого была наэлектризована пародией и шаржем. Пародия стала первой из теоретических проблем, разработанных Тыняновым. Одним из его докладов в Венгеровском семинарии был доклад о пародийной пушкинской "Оде его сият. гр. Дм. Ив. Хвостову" а. Уже здесь проблема пародии была поставлена на прочную историческую основу; был продемонстрирован метод отыскания "ключа" пародии, которым владели ее современники. Подробнее эта проблема, также на конкретном историко-литературном материале, была рассмотрена в "Достоевском и Гоголе" (1919).