Поэтика

* Из чернового письма Н. И. Гнедичу от 29 апреля 1822 г. и письма А. А. Бестужеву от 8 февраля 1824 г.

** Прозаические программы были первичным явлением для Пушкина по сравнению со стихами, что согласуется с карамзинской традицией (слова). Нельзя не указать при этом на возможность постановки вопроса о происхождении пушкинской прозы из стиховых планов и программ. (Другое разрешение вопроса см. у Б. М. Эйхенбаума) 15.

*** Вопреки мнению М. Л. Гофмана о том, что отступления в "Евгении Онегине" - не общий композиционный замысел, а порождены стихом, "формой лирического романа".

5

Сопряжение прозы с поэзией, бывшее в "Евгении Онегине" композиционным замыслом, делалось ощутимым само по себе и становилось само в ходе произведения источником важных следствий. Приведу несколько примеров такого динамического использования. Роман начинается с речи Онегина:

"Но, боже мой, какая скука

С больным сидеть и день и ночь,

Не отходя ни шагу прочь!

Какое низкое коварство

Полуживого забавлять,

Ему подушки поправлять,

Печально подносить лекарство,

Вздыхать и думать про себя:

Когда же черт возьмет тебя?"

Эта прямая речь как начало романа интересна, но она еще интереснее как начало романа в стихах. Ход разговорной интонации вторгается в стих: то, что в прозе ощутимо исключительно со стороны значения, - в стихе ощущается именно вследствие необычного сочетания разговорной интонации со стихом. Интонационные приемы развиваются у Пушкина все ярче - раз интонация ощутилась:

"Представь меня".
– "Ты шутишь.
– "Нету". (III, 2)

(в пределах одного стиха три интонации).

"Но куча будет там народу

И всякого такого сброду..."

– И, никого, уверен я! (IV, 49);

– И, полно, Таня! В эти лета

Мы не слыхали про любовь (III, 18)

(яркая разговорная интонация с вводом интонационного словечка и).

– Дитя мое, ты нездорова;

Господь помилуй и спаси!

Чего ты хочешь, попроси...

Дай окроплю святой водою,

Ты вся горишь...
– "Я не больна:

Я... знаешь, няня... влюблена" (III, 19)

(отрывистая интонация диалога; повторения).

– Итак, пошли тихонько внука

С запиской этой к О... к тому...

К соседу... да велеть ему

Чтоб он не говорил ни слова,

Чтоб он не называл меня... (III, 34)

(еще более отрывистая интонация, недосказанное слово).

Князь на Онегина глядит.

– Ага! давно ж ты не был в свете (VIII, 17)

(интонационный жест).

"А я так на руки брала!

А я так за уши драла!

А я так пряником кормила!" (VII, 44)

(однообразная, возрастающая интонация).

Эти разговорные интонации, естественно возникающие при диалоге и становящиеся особо значительными в стихе, Пушкин использует и в других целях; он употребляет [их] в повествовании, когда интонационный налет как бы делает самое повествование некоторою косвенною речью героев:

Ее находят что-то странной,

Провинциальной и жеманной,

И что-то бледной и худой,

А впрочем очень недурной (VII, 46).

Та, от которой он хранит

Письмо, где сердце говорит,

Где все наруже, все на воле,

Та девочка... иль это сон?..

Та девочка, которой он

Пренебрегал в смиренной доле,

Ужели с ним сейчас была

Так равнодушна, так смела? (VIII, 20)

А он не едет; он заране

Писать ко прадедам готов

О скорой встрече; а Татьяне

И дела нет (их пол таков);

А он упрям, отстать не хочет,

Еще надеется, хлопочет (VIII, 32).

У! как теперь окружена

Крещенским холодом она! (VIII, З3).

Ей-ей! не то, чтоб содрогнулась,

Иль стала вдруг бледна, красна...

У ней и бровь не шевельнулась;

Не сжала даже губ она (VIII, 19).

Последний пример - на границе интонаций, даваемых сквозь призму героев, и интонации, вводимой уже без всякой мотивировки, как авторская речь. Авторские ремарки, обращения etc. были определенным приемом прозы; автор иногда выдвигался до степени действующего лица; иногда оставался лицом, но бездействующим *; иногда был лицом сказывающим. При интенсивности семантического принципа в прозе - прием этот остается едва приметным ("я" у Достоевского); но в стихе этот прием чрезвычайно ярко выделился тем, что все эти авторские ремарки, в интонационном отношении выдвигаясь как обособленные предложения, нарушали обычный интонационный строй стихов - становились интонационной игрой:

* Намеки на это и в "Евгении Онегине" ("Онегин, добрый мой приятель"); и рисунок: Пушкин с Онегиным; "Скитаясь в той же стороне, Онегин вспомнил обо мне" ("Путешествие Онегина").

Латынь из моды вышла ныне:

Так, если правду вам сказать,

Он знал довольно по латыне (I, 6).

Замечу кстати: все поэты

Любви мечтательной друзья (I, 57).

И запищит она (бог мой!):

Приди в чертог ко мне златой!.. (II, 12).

Враги его, друзья его

(Что, может быть, одно и то же)

Его честили так и сяк. <...>

Уж эти мне друзья, друзья! (IV, 18).

Так он писал темно и вяло

(Что романтизмом мы зовем,

Хоть романтизма тут ни мало

Не вижу я; да что нам в том?)

И наконец перед зарею <...> (VI, 23)

(величина обособл[енного] предлож[ения]).

А что? Да так. Я усыпляю

Пустые черные мечты (IV, 19).

Еще есть недостаток важный;

Чего б вы думали?
– воды.

(Отрывки из "Путешествия Онегина").

Того, что модой самовластной

В высоком лондонском кругу

Зовется vulgar. (He могу... (VIII, 15).

Люблю я очень это слово,

Но не могу перевести (VIII, 16).

Последний пример особенно интересен тем, что перерыв происходит на границе двух строф, что создает на конце первой строфы как бы жест.

Пушкин идет далее, внося интонационные словечки в авторские обращения:

Кого твой стих боготворил?

И, други, никого, ей-богу! (I, 58)

Тьфу! прозаические бредни <...>