Поэты 1820–1830-х годов. Том 1

Царей, народов кочеванье, Святая брань, Наполеон, Его успех, его изгнанье, Москва, Бриенна, Эльба… сон… И что не сон на этом свете?

2

Где тот?.. Но совесть есть в поэте… Пять глав, и грустных и смешных! На первый раз довольно их: Я скоро расскажу другие. Мы любим книжки небольшие. Нас пронимает дрожь от книг, Которых не прочтешь и в сутки; И, право, кстати промежутки Меж наших авторских услуг, Какое б ни было творенье: Приятно — длится наслажденье, А скучно — лучше же не вдруг… 1824

А. Г. РОДЗЯНКА

Аркадий Гаврилович Родзянка (1793–1846) родился в помещичьей семье на Полтавщине. Детские годы его прошли вблизи от одного из культурных центров Украины — Обуховки и Трубайцев, имений В. В. Капниста и Д. П. Трощинского, с семьями которых он сохранил многолетнюю дружескую связь. В этой среде он воспринял некоторые идеи как декабристского окружения Капниста, так и украинской дворянской фронды, с ее культом национального прошлого и «малороссийской свободы». Литературные интересы его укрепились во время учения в Московском университетском благородном пансионе, где его учителем был известный поэт и теоретик архаистического направления А. Ф. Мерзляков. Уже в 1839 году в письме к А. С. Норову он будет называть себя и своего адресата «воспитанниками Мерзлякова и классицизма умеренного» [123] .

123

Рукописный отдел Государственной библиотеки им. В. И. Ленина, картон 57 (Норов), № 20. В дальнейшем название этого архива дается сокращенно: ГБЛ.

В пансионе Родзянка выступил как поэт. В 1816 году он переезжает в Петербург и поступает в гвардию. К этому времени он уже известен как автор анакреонтических и горацианских стихов («Призвание на вечер», 1814; «Клятва», 1815; «К Лигуринусу», 1816). Наряду с ними он разрабатывает и высокие жанры классицистской лирики («Властолюбие (подражание Ж.-Б. Руссо)», 1812; «Державин», 1816, и др.). По-видимому, через Капнистов он знакомится с Державиным и сближается с «Беседой любителей русского слова». Наследник просветительской традиции, «архаист», он пишет в 1817 году пародийную балладу «Певец», направленную против Жуковского и шире — против самых основ формирующейся романтической эстетики. Значительное место в его стихах этих лет занимают гражданские темы («Развалины Греции», 1814; «Потомство», 1816). В 1818–1819 годах он служит в лейб-гвардии Егерском, а затем в Орловском пехотном полку. В Петербурге Родзянка входит в круг членов Союза Благоденствия. В эти годы он находится под все усиливающимся влиянием либеральных идей, распространяющихся в гвардии. Его общественная ориентация и связь с литераторами декабризма и декабристской периферии естественно приводят его в общество «Зеленая лампа». Позднее Родзянка вспоминал о противоправительственных стихах, читавшихся в заседаниях общества. Вероятно, здесь же произошло его знакомство с Пушкиным; их отношения вскоре же приобрели дружески-фамильярный характер. Это время — период наибольшего расцвета политического вольномыслия Родзянки, впрочем довольно умеренного. В 1818 году он пишет «Послание о дружбе и любви Аврааму Сергеевичу Норову», где декларативно утверждает примат дружбы, познания и долга над эпикуреизмом и противопоставляет гражданские добродетели древних «робкому страху» и «жизни в цепях» современного поколения. 3 марта 1821 года Родзянка выходит в отставку с чином капитана и в том же году уезжает в Полтаву, в свое имение Родзянки Хорольского уезда, однако продолжает печатать стихи в «Сыне отечества», «Невском альманахе», «Полярной звезде» и других изданиях.

Кризис Союза Благоденствия способствовал росту скептических настроений Родзянки, которые находили, по-видимому, поддержку и в атмосфере кружка Капнистов. К 1822 году он становится в оппозицию к радикальным декабристским кругам и пишет сатиры «Споры» и «Два века», где нападает как на правительственную реакцию, так и на радикализм «демагогов».

Основная часть его поэтической продукции в 1820-х годах — любовная лирика элегического и частью гедонистического характера; художественный уровень ее, как правило, невысок. В 1830 году Родзянка женился на Н. А. Клевцовой, которой посвятил целый цикл стихов 1830–1835 годов; к середине 1830-х годов относятся и его иронические и сатирические стихотворения из быта мелкопоместного украинского дворянства с прежними просветительскими тенденциями (ср. резкую сатиру «Мысли после постановления о выборах дворянства», 1832); он заявляет о своей верности идеям «свободы» и «блага народа» («На холеру», 1830) и в 1835 году пишет «На уничтожение имени малороссиян» — стихотворение, оппозиционное правительству, проникнутое элегическим сожалением о славном прошлом Украины и посвященное «памяти вельмож малороссийских».

Некоторый интерес представляет и его «Послание к Н. П. Базилевской» (1842), с резко иронической характеристикой «торговой литературы», в частности «Библиотеки для чтения» Сенковского [124] .

75. ПРИЗВАНИЕ НА ВЕЧЕР

Товарищ, бог веселья Тебя сего же дня На праздник новоселья Зовет через меня И просит непременно, Чтоб ровно в семь часов К дружине неизменной Родных и земляков Ты сделал одолженье Пришел поесть, попить, Исчерпать наслажденье И негу истощить! И вкус, и взор пленяя — И сласти, и вино, И чаша пуншевая Среди стола давно; Во мгле благоуханий, В венках из повилик, Средь плесков, средь лобзаний Составим братский лик. В честь Вакха лик составим И, вспомня старину, Его, его прославим! Хвала, хвала вину! Лишь в грозде винограда Прямая нам отрада, Друг, в жизни сей дана; И сердца наслажденья, И музы вдохновенья Слабеют без вина. Оно творит героя, Полет уму дает И, нежа и покоя, К бессмертью нас ведет. В счастливый час безделья Средь плясок и веселья Седой Анакреон, Вином одушевленный, Напиток пел бесценный, И тем бессмертен он. Ахилл и все герои, Что башни гордой Трои Низринули во прах, Упившись сим нектаром, Летели с новым жаром Искать побед в боях! К Зевесу часто боги В небесные чертоги Сходилися на пир; Согласно наливали, Согласно осушали При звуке горних лир. Любовник Цитереи, Друг братства, шумный Вакх Златое время Реи Восторга на крылах Нам, смертным, возвращает, Нас, смертных, приближает К блаженству и богам. Бесценны вспоминанья, Прелестны ожиданья Предстанут мигом нам, Когда из полной чаши Прольется в души наши Токая светлый дар; И в чела и в ланиты, Предвестник Афродиты, Румяный вступит жар. 1814

124

О Родзянке см.: Пушкин, Письма, т. 1 (1815–1825), под ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского, М. — Л, 1926, с. 274, 377; «Пушкин. Статьи и материалы», вып. 3, под ред. М. П. Алексеева, Одесса, 1926, с. 80; В. Э. Вацуро, Пушкин и Аркадий Родзянка. — «Временник Пушкинской комиссии, 1969», Л., 1971, с. 43.

76. СПОРЫ

Голов сто, мнений сто; год новый — вкус иной; Что город, то устав; всё шатко под луной. Мысль ближних для себя, мой друг, исследуй здраво; В сем даре лучшее, поверь мне, смертных право. Но не кидайся в спор: намерений богов Доселе не проник первейший из умов; Та малость, в коей мы не можем сомневаться, Столь же пуста, как мы, не стоит чтоб заняться; Мир полон глупостей, и рассуждать учить — Есть новую болезнь дурачеству привить. Сей пробегая мир, что видим мы? Сомненья, Людей неспящих бред, ошибки, заблужденья; Здесь в пурпуре конклав, там под чалмой диван, Тут муфти с бородой, дервиш или иман, Здесь бонз, талапоин, там лама, тут прелаты, И древни раввины, и новые аббаты, Для словопрения крепка ли ваша грудь? Хотите ль спорить вы? Скорей сбирайтесь в путь. Мир тонет ли в крови от славных драк героя, Елены ль красоту пожаром платит Троя, В Москве ль помещики мотают жизнь в пирах Иль разоряются за край межи в судах, Державину ль Хвостов невольно рукоплещет И черной зависти огонь во взорах блещет,— Нимало не дивлюсь: рожден так человек — Таким он был и есть, таким он будет ввек. Но как сообразить порывы нашей страсти Ум ближних подчинить суждений наших власти? Зачем и почему и по правам каким Ты хочешь старшим быть над разумом моим? О, как несносны мне болтун неугомонный, Невольник новых мод, народ полуученый, Отрывистый остряк, разносчик злой молвы, Звонящий то, чего б знать не хотели вы; Гиберты наших дней, Констаны, Лафаеты,— В министры их прямят и Прадты, и газеты; Читая всё, учась слегка всему, они В военных сведеньях поспорят с Жомини, В законах с Трощинским, во вкусе с Мерзляковым И в знаньи языка славянского с Шишковым. Смотрите, в жар какой их малость приведет — Фраз, возражений тьма, но всё ответа нет. «Не прекословьте мне, я как пять пальцев знаю; Не может быть; пустяк, я в этом уверяю; Для чувства правил нет!.. но нужен смысл всегда!.. Об истине идет коль дело, господа, Приятною должна вам всякая быть новость!..» Прекрасно, но к чему, зачем такая строгость? Увы! судили мы Финардия прыжки, Ум Греча, Макассар и Глебова стишки. Случайно знали ль вы покойного Перфила? Страсть спорить старика до петухов будила. О стычке ль речь идет, где вы дрались с полком, — Он помнит лучше вас, как, с кем, когда, при ком; Пусть вашей саблею вы то решили дело — Он письма получил и вам перечит смело, И Дибичу в глаза расскажет, как Вандам Разбит, иль как Париж отдался в руки нам. Но в прочем не дурак и человек достойный; Но с ним и друг его не встретится спокойно, Иль, дружеством скрепив терпение свое, Молчит и слушает крикливое вранье. Однажды наш Перфил, забывшись в жарком споре, С ругательством в устах и с бешенством во взоре, Дверь настежь распахнув, вдруг кинулся на двор, Дав, слава богу, нам свободу и простор. Племянников своих он в год довел, не боле, С наследством и с собой расстаться поневоле; Одышкой страждущий сосед его Хапров Дом запер для него приказом докторов; При всех достоинствах один сей недостаток Ославил, отравил Перфила дней остаток. Он в церкве оттого горячкой заболел, Что проповеднику перечить не посмел, И, умирающий, с наитием проказным Он в спор втянул попа с служителем приказным. О небо, мир ему пошли в краях теней, Который дал он здесь нам смертию своей, Когда злодей смолчал хотя пред божьим троном. В такой-то день и час, во прении ученом, Сын церкви молодой, орел святых отцов, О бога сущности доказывать готов; Спешите, радуйтесь сим зрелищем духовным, Сим спором правильным, сим боем богословным; Там строгость энтимем крепит с дилеммой речь, Так обоюду остр всё поражает меч; Там трудный силлогизм с неправильной посылкой, Софизм, блистающий затейливостью пылкой, Там сам митрополит, игумены, попы — Невежественных прав священные столпы; Там с силой у двора и с пышностью житейской, Смиренно правя всем, сидит собор библейский; Бежа свободы дня, целуя злато уз, Там славит Криднерша царей святой союз; И посетители, приличие соблюдая, Жужжат, кадят хвалой, ни зги не понимая. Вот в семинарии как действуют у нас! «Но, словопрению искусному учась, Мы ль тратим наши дни? В пирах, в купальне самой, Свет мудрости — Сократ вел часто спор упрямый; Была то страсть его или избыток дум; Противоречие приводит в зрелость ум: Так кроет пыл огня в упорных недрах камень, Подобие людей, души которых пламень, Чтоб вспыхнуть, первого удара слова ждет, И каждый правдою блистает их ответ!» Сказали. Хорошо; вот и мои сомненья: Чем спору более, тем мене просвещенья; И кто исправит мне ум лживый, глаз косой? И слово «виноват» рот раздирает мой! Усилий наших крик по воздуху несется, Но всякий при своем, как прежде, остается; Не это ли мешать суждений шум пустых С безумным ропотом страстей сердец людских? Некстати, невпопад и правда досаждает: Тот слишком виноват, кто часто прав бывает. В дни Реи правота с нагой сестрой своей Владели как друзья им вверенной землей, Но вскоре, говорят, подлунною скучая, Одна ушла в Олимп, в подземный ключ другая. Пустое мнение есть властелин веков; Воздушный храм его на лоне облаков; И боги, демоны и лешие толпами Виются перед ним; и щедрыми руками Безделки, издали блестящие глазам, В волшебном зрелище показывают нам; Заслуги наши вкруг, таланты, зло и благо Горят, как пузырьки, рожденны мыльной влагой; Не уставая дуть, упорны ветры там Из края гонят в край и божество, и храм: Пременчивый тиран, средь прихотей несчетных, Вчера — под меч, сей день — на трон возводит смертных. Прекрасный Антиной был бог, имел жрецов, — Смеемся мы теперь над нравами отцов; И кто порочит нас бряцаньем резкой лиры, Лишь упреждает тот грядущих лет сатиры. Хотите образца прелестной красоты? Вот вам Нарышкиной небесные черты, Но я ль уверю вас, что с рыжими кудрями Лоб узкий в древности почтен был алтарями? Но так суд мнения, причудливый, пустой, Играет и красой — владычицей земной, Но так в подсолнечной восторг его наитий Вина есть громких дел и царственных событий. И как надеяться, чтоб бог вертляный наш Попал когда-нибудь философа в шалаш, Чтоб, вынырнув из вод всех прелестей во цвете, Нагая истина явилась в здешнем свете? Но для ученого, для мудреца, мой друг, Есть преткновение, оно — системы дух, Дух гордый, зиждущий в пылу своих видений На двух-трех истинах тьмы новых заключений. Так, в умозрении утратив здравый смысл, И бога Пифагор увидел в тайне числ; Отец механики в жару больного мненья Свободу смертных слил с законами движенья; Погасшим солнцем тот вам землю выдает; Из лавы, из стекла тот образует свет; Оттоле вечный крик училищных раздоров, И с кипой тяжкою печатных пыльных вздоров Спор шумный мудреца в убежище проник. Противоречия виною наш язык Бывает иногда; ясней мне ваше слово В наречии Москвы, чем в речи понизовой, Но кто поверит мне, что тут-то вся беда? Глад, мор, невежество в сем мире никогда Причиной не были столь многих злоключений, Как сколько вышло их от недоразумений. Я ль опишу святош губительны вражды, Их вдохновенных книг небесные плоды: Соборы Греции, двуличность их ответов, Их школьны тонкости и приступ Магометов; Костры Иберии, Германии пожар, Стыд, мрак Италии, пустых учений дар, Парижа голод, бунт, разбой в отчизне Теля И проповедников-цареубийц Кромвеля! Страдало мене всех отечество мое; Благословенно будь правительство твое, Край, где с Владимира Святейшего крещенья За разность мнений, вер не знали мы гоненья; Где в лета тьмы, когда мир кровию кипел, Хотя и с бородой, рассудок здравый цвел И, как отец, взирал, с улыбкой сожаленья, На ересных глупцов немногие сожженья; В те лета, говорю, когда в Европе всей Для Гуссов не было довольно булл, мечей, Их сын бежал на Русь, и, верх доброты царской, Немецкий эскулап вел вскоре быт боярский. О ты, чей трон — Земля, круг солнечный — венец, Терпимость вечная, о благости отец! С железом и с огнем и с язвой обращенья, Дай, чтобы минул нас дух вероисступленья, Чтоб кроткий нрав царей, советы мудры их В грядущем были нам порукой дней златых!.. Но в клобуке наглец со мною в речь вступает И гордость в поступи смиренной прозирает: «В стихах сих, сударь мой, вы скрыли тонкий яд; Коль верить вам, никто ни прав, ни виноват; Нет меры истине, дороги к просвещенью, И следовать должны мы скотскому влеченью». — «Мне это написать не приходило в ум». — «Хоть прямо ваших вы не изложили дум, Но с толкованием всё делается ясно…» — «Но я противное сказал ли вам напрасно? И повторить еще для вас душевно рад: Кто разбирает — прав, кто спорит — виноват; Вот всё; но мне теперь почти сознаться можно, Что не в одном дворце промалчивать нам должно». — «Но тут два смысла есть, позвольте вам сказать. Я различаю здесь…» — «Вы властны различать; Я мысль свою открыл; довольны вашей будьте И мнение мое скорее позабудьте». — «Мне? ваше мнение? кто учит думать вас? Вам мысль запрещена; я доношу тотчас!» Счастлив, кто вдалеке невежд и пустосвятов Свой кроет век в тиши отеческих пенатов, Заране кинув свет с подругой молодой, Живет для ней, на Пинд пускаясь лишь порой. В наследственном саду так пахарь домовитый Душистый сот, пчелой прилежною добытый, Умеет похищать искусною рукой, И вслед ему жужжит напрасно гневный рой. 1822

77. ДВА ВЕКА (Отрывок)

Век незабвенный, где как солнце золотое С Екатериною блистает мне второе, Когда умели мы писать, смеяться, бить, Давая жить другим и сами знали жить; Среди таких побед, величия и силы Скажи, зачем теперь мы скучны и унылы? Бежим утех, двора, и женщин, и пиров И вспоминаем лишь веселы дни отцов? Так площадной бедняк средь блеска, злата храмов, Голодный, ловит пар несытых фимиамов Иль жалким голосом из скудного куска Вам пышно говорит про жизнь откупщика. Познании гордостью мы ум свой обольщаем И лучшими себя отцов своих считаем, К трудам учености такой питаем жар, Что устраняем прочь забавы милый дар, И, резвость оттолкнув и обществ всё приятство, Из школ еще кричим: «Народное богатство! Свобода! Деспотизм!» — или путем другим Любезность резкими чертами богатим (Нахально-дерзкими, будь сказано меж нами). Шуметь, вертеть усы, размахивать руками, Небрежно развалясь, врать смело всякий вздор — Вот чем теперь легко привлечь красавиц взор. Клеон удальств таких образчик непристойный, Но Клара говорит: «Он офицер достойный, В невоспитании своем не виноват, Рубившись целый век, любить душевно рад». Любить! — о, точно так, любить он малый чистый! Добр, может быть, неглуп, и человек плечистый! Зато уж важный Клит, враг женщин записной, Лапласа ученик и мыслитель прямой, Нем в обществе, в кругу друзей крикливый спорщик, Оратор полковой, казармный заговорщик; Горячкой заразясь новизн и вольных дум, Дать новый ход вещам его стремится ум; Кипя равно подрыть и алтари и троны, В Квироги метит он, а там в Наполеоны. За ним его Пилад, либералист Клерак, Ученый с легкостью и с притиском остряк, В поэты он попал альбомною безделкой, В законодатели военной скороспелкой; Шарада в действии и каламбур живой, К честям широкий путь он видит пред собой И, новый Морепа, готов без размышленья В скороговорках вам бросать свои решенья! Иль Корд, защитник их, оратор-гастроном, Обедать тридцать лет скакав из дому в дом, Вчерашний Дидерот, сегодняшний библейщик, Всех обществ, всех начал Тартюф и переметчик, Чтоб жизнь постыдную достойно увенчать, Не веря ничему, пустился обращать, И, знатен и почтен, смеясь народа крику, Индеек за труды ждет малую толику. С ним гений Дамазит, муз пылкое дитя, Он думает весь мир преобразить шутя, И все права пока — иль два, иль три ноэля, Гимн Занду на устах, в руке портрет Лувеля. Вослед ему шумит недоученный рой, Ругательств с рифмами разносчик под рукой Иль знанье едкое, без затруднений дальных Взятое целиком из наглостей журнальных Парижского клейма, лишь глубоко для дам. И как пощаду дать их сборным вечерам, Где самолюбием нахватанных познаний Решается судьба и книг, и лиц, и зданий, Где острое словцо лет многих губит труд, Где мыслей в дерзости ум высший признают И с веком наравне средь пьянственного пира Где весит прапорщик царей и царства мира, Полн буйства и вина, взывает: «Друга, дам Я конституцию двумстам моим душам!» И получить горя, мальчишка своевольный, Столь лестное ему названье «недовольный», Былое всё хулит, лишь раскрывает рот. Но как я изложу в словесности отчет! Сокровищницы муз, вертепы сказок вздорных И дьяволы в стихах на столиках уборных; Мечтания везде, конца виденьям нет, И в книгах, и в устах столетий средних бред; Лорд Бейрон — образец, и гения уродство — Верх торжества певцов, их песней превосходство. Разбойник, висельник, Корсар и Шильд-Гарольд На место Брутов, Цинн дивят теперь народ; Гассан, Джаур! — имен и нравов буйных дикость Атридов, Цезарей сгоняет прочь великость; Жертв крики судоржны, взыванье адских орд, Крик палача поет нам благородный лорд, И мы, благодаря его турецкой музе, С поэзьей лобных мест в торжественном союзе; Таинственности мрак, упырь и домовой — Все ужасы Радклиф встают передо мной С набором общих мест и наглых восклицаний, С богатством мелочным несчетных описаний; Без цели, без конца бродящий наугад, Писатель нынешний размерами богат, И, слабый правильной пленять нас красотою, Толкает правила, сменяя их — собою! И сей во всех веках, у всех любимцев муз, Как божество, один и неизменный вкус В дни наши разделен на готский, бриттский, галльский, И вскоре, говорят, придет к нам вкус бенгальский. Так зыблет в наши дни новизн надменный дух И пантеон искусств, и Пинда скромный круг, Ничтожа дерзостно, в разборах иссушенный, Прекрасный идеал, веками освященный. И где остановить, не ведая, умы, В мрак, первобытный мрак несемся быстро мы, И Сталь кипящая, плененная собою, Дух немцев разжидив французской остротою, Европы общий плеск умела приобресть, Народам всем крича: «Будь всякий тем что есть!» Будь всякий тем что есть! Башкир, киргиз, малаец, Канадский людоед, свирепый парагваец, Гордитесь! Франции вас славит первый ум. И Стали в честь подняв нескладный крик и шум, Военну вашу песнь вы дайте ей послушать, Пить в черепе, курить табак и падаль кушать. Так видим мы в наш век тьму гибельных плодов От мудрости в чепце, от юпочных творцов! Но наши женщины совсем другое дело. От авторских грехов их разрешаю смело; Приличий чувство, пол и образ жизни их Далят от них досель влиянье мод дурных, Но нравиться, пленять желаньем увлекаясь, Пристойность под свой вкус подлаживать стараясь, Средь светской праздности, пустых побед в огне Кой-что из прав своих утратили оне, И в церковь, бедных в дом спеша из-под качелей, И от священных книг в круг дерзких пустомелей. Они меня простят в сомнениях моих, Что ум и набожность поверхностны у них, Что эта милая наружность воспитанья Есть лишь осенний плод старушьего преданья. Все средства хороши, чтоб путь нам сделать свой, Цари и женщины согласны меж собой; Замужства нервною горячкою страдая, В турецкую чалму готова лезть иная,— Но всё конец моим суждениям один: Всё наши женщины достойнее мужчин. 1822

78. ЭЛЕГИЯ («Как медленно приходит счастье…»)

Как медленно приходит счастье, Как быстро кроется оно, Дней юных в долгое ненастье Мне было жить на миг дано! Наказан я за то мгновенье! Надежд пустое обольщенье Всё горечь услаждает зла, Но мне уж чуждо упоенье, Надежда в сердце умерла! В сем сердце, съеденном тоскою, Больном, убитом, я горю Бегущей возвратить мечтою Блаженства прошлого зарю; Но настоящее как туча Во всех души несвязных снах, И — вмиг блистает на глазах Слеза невольная, горюча. Я всё навеки потерял, Я мене ветрен, пылок стал! Доверенность к судьбе умчалась, Огнь чувств, восторгов рай исчез, И даром пагубным небес Одна любовь со мной осталась! 1823

79. АЛЕКСАНДРУ ИВАНОВИЧУ МИХАЙЛОВСКОМУ-ДАНИЛЕВСКОМУ

Когда Гораций Мецената В своем Тибуре угощал, Не дом, горящий блеском злата, Любимца Августова ждал, Но луг, приют обычный стада, Полянка, десятина сада, Где вечен вод падущих шум, И, в сень уединен ну бука Призвав, дружила их наука И прелесть стихотворных дум. Там, под сабинским чистым небом, Краса эольских дочерей, Младая нимфа с солью, с хлебом Встречала дорогих гостей; Обед — два-три простые блюда; Освобожденный из-под спуда, Залитый маслом вековым — Кувшин с фалерном ароматным… Пир скудный!.. но пирам ли знатным Равняться, Данилевский, с ним? Хорола житель не Гораций; Украина — не древний Рим! Но и в приют моих акаций Проложен путь мечтам благим! Столиц нам зодчество безвестно; Но гостю милому не тесно Певца в обители родной; Она низка, ветха… ни слова; Но добра мать моя готова Что бог послал делить с тобой. Военным утомясь разъездом, Пенатов посетить моих Не можешь ли хоть мимоездом? Хотел бы я в кругу своих Принять тебя борщом домашним, С усердьем поселян всегдашним За твой обед благодарить И всей твоей семьи почтенной Моэта влагою беспенной Здоровье полной чашей пить. 12 сентября 1824

80. ОНА МЕРТВА

Она мертва! Она не знает Минуты счастья роковой, Когда завесу подымает Восторг влюбленною рукой, Когда душа находит слово Загадки темной бытия И жизнию заблещут новой Безмолвные глаза ея. Она мертва! она не знает! Кто ж избранный Пигмалион? Пред кем лед чувств ее растает? Прервется сердца детский сон? И таинствам недремной ночи Изменят, без нескромных слов, И долу потупленны очи, И поступь робкая шагов. 1827

81. НА ХОЛЕРУ

Ивану Александровичу Башилову

Холера вкруг меня кипит; Отвсюду крики скорбны внемлю; Холодный ветр в окно свистит, И легкий снег подернул землю. Заразы черное крыло, Огромною ширяясь тенью, На села, грады налегло Предтечею опустошенью. Глад рыщет с адской девой сей, Подняв оглоданные руки, И, усмехаясь, спорит с ней И жертв в числе, и в родах муки… Увы, Башилов, настает Жестоких испытаний время; И близко страшный жнец идет, Ссекая земнородных племя. Кто знает, два ли, три ли дня Здесь под луной предел наш дальной, Спеши ж, друг, навестить меня, Тебя жду с трапезой прощальной! Без слез, без вздохов, без укор Друг друга крепко мы обнимем И светло-беззаботный взор На будущность Вселенной кинем. Ты помнишь, с детства нам мила Суждений гордая свобода, И целой жизни мысль была: И блага, и права народа. Поговорим о них, запьем В последний раз успехи века И над могилой предречем Высокий жребий человека! Что нужды? Пусть постигнет нас Всемощный грозною судьбиной! Покойно свой верховный час Я встречу песнью лебединой! Под гильотины острием Так Вернио, Барнавы пели, И в диком торжестве своем Тираны Франции бледнели… 7 декабря 1830