Поэты 1820–1830-х годов. Том 1

1

Пускай на юность ты мою Венец терновый наложила — О мать! душа не позабыла Любовь старинную твою! Теперь — сны сердца, прочь летите! К отчизне душу не маните! Там никому меня не жаль! Синей, синей, чужая даль! Седые волны, не дремлите!

2

Как жадно вольной грудью я Пью беспредельности дыханье! Лазурный мир! в твоем сиянье Сгорает, тонет мысль моя! Шумите, парусы, шумите! Мечты о родине, молчите: Там никому меня не жаль! Синей, синей, чужая даль! Седые волны, не дремлите!

3

Увижу я страну богов; Красноречивый прах открою: И зашумит передо мною Рой незапамятных веков! Гуляйте ж, ветры, не молчите! Утесы родины, простите! Там никому меня не жаль! Синей, синей, чужая даль! Седые волны, не дремлите! Они кипят, они шумят — И нет уж родины на дальнем небоскате! Лишь точка слабая, ее последний взгляд, Бледнеет — и, дрожа, в вечернем тонет злате. На смену солнечным лучам, Мелькая странными своими головами, Колоссы мрачные свинцовыми рядами С небес к темнеющим спускаются зыбям… Спустились; день погас; нет звезд на ризе ночи; Глубокий мрак над кораблем; И вот уж неприметным сном На тихой палубе пловцов сомкнулись очи… Всё спит, — лишь у руля матрос сторожевой О дальней родине тихонько напевает, Иль, кончив срок урочный свой, Звонком товарища на смену пробуждает. Лишь странница-волна, взмутясь в дали немой, Как призрак в саване, коленопреклоненный, Над спящей бездною встает; Простонет над пустыней вод — И рассыпается по влаге опененной. Так перси юности живой Надежда гордая вздымает; Так идеал ее святой Душа, пресытившись мечтой, В своей пустыне разбивает. Но полно! что наш идеал? Любовь ли, дружба ли, прелестница ли слава? Сосуд Цирцеи их фиал: В нем скрыта горькая отрава! И мне ль вздыхать о них, когда в сей миг орлом, Над царством шумных волн, крылами дум носимый, Парит мой смелый дух, как ветр неукротимый, Как яркая звезда в эфире голубом! Толпы бессмысленной хвалы иль порицанья, Об вас ли в этот миг душе воспоминать! Об вас ли сердцу тосковать, Измены ласковой коварные лобзанья! Нет, быстрый мой корабль, по синему пути Лети стрелой в страны чужие! Прости, далекая Россия! Прости, о родина, прости! 23 марта 1829

2. ВТОРАЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ Томис

Hic ego qui jaceo tenerorum lusor amorum Ingenio perii Naso poeta meo. At tibi qui transis ne sit grave, quisquis amasti, Dicere, Nasonis molliter ossa cubent. Ovid., Trist., Lib. III, El. 5. v. 70 [260] .

Свинцовой дымкою подернут свод небес. По морю мутному холодный ветер бродит; Ряды широких волн шумят, как темный лес, И, будто рать на бой решительный, проходят. «Не буря ль это, кормчий мой? Как море вихрится и плещет!» — «О нет, пусть этот ветр глухой В послушных парусах трепещет! Пусть бьется море: гневный вал Еще до нас не долетает, И наших пушек грозный шквал Еще с цепей их не срывает!» — «Смеюсь над бурей я твоей!» Но что же там, в дали волнистой, Как пояс желтый и струистый, Мелькает на краю бунтующих зыбей? Тебя ли вижу я, изгнанья край унылый? Тебя ль, бессмертного страдания земля! О степь, богатая Назоновой могилой! [261] Ты ль так безжизненна? тебе ль душа моя Несет дар слез своих печальный? Прими их! пусть в дали седой Ты, как холодный труп, как саван погребальный, Безмолвно тянешься над бездною морской, — Красноречив твой глас, торжественный покой! Святая тишина Назоновой гробницы Громка, как дальний шум победной колесницы! О! кто средь мертвых сих песков Мне славный гроб его укажет? Кто повесть мук его расскажет — Степной ли ветр, иль плеск валов, Иль в шуме бури глас веков?.. Но тише… тише… что за звуки? Чья тень над бездною седой Меня манит, подъемля руки, Качая тихо головой? У ног лежит венец терновый, В лучах сияет голова, Белее волн хитон перловый, Святей их ропота слова. И под эфирными перстами О древних людях с их бедами Златая лира говорит. Печально струн ее бряцанье: В нем сердцу слышится изгнанье; В нем стон о родине звучит, Как плач души без упованья. Она поет:

260

Я, который лежу здесь, нежной любви песнопевец, От своего и погиб дара поэт я Назон. Ты же, прохожий, и сам любивший, за труд не сочти ты Вымолвить: мягко пускай кости Назона лежат. Овидий, Скорби, кн. III, элегия 5, стих 70 (лат., пер. А. А. Фета). — Ред.

261

О степь, богатая Назоновой могилой!

«Странно, почему место Овидиева изгнания было до сих пор предметом стольких ипотез, и почему некоторые антикварии искали могилы римского поэта близь берегов Днестра (древнего Тпраса). Известно, что это неизъяснимое предположение осуществлено даже названием небольшого городка, построенного на берегу „Аккерманского залива и еще до сих пор существующего под именем Овидио-поля“. Стравон обозначает довольно явственно географическое положение древнего Томиса... „Вправе от морского берега, по направлению от священного устья Истера (Дуная), — говорит он, — находится, в расстоянии 500 стадий, маленький городок Иструс (вероятно, нынешний Гирсов). 250 стадий далее — существует Томис, другой небольшой городок“ и проч. (Strab., lib. VII, cap. VI). Аполлодор, Мела и наконец сам Овидий не оставляют, кажется, никакого сомнения по сему предмету. (См. сего последнего: Ex Ponto, IV, El. 14, v. 59. — Trist., Ill, El. 9, v. 33.) По мнению Лапорт-дю-Тайля и Корая, французских переводчиков Стравона, вычисление расстояний, сделанное размером олимпийских стадий, по нашим новейшим картам, начиная от устья Дуная, называемого Эдриллисом, заставляет думать о тожестве древнего Томиса с нынешним Томисваром; но что такое Томисвар? Известный ориенталист г. Гаммер, думая видеть развалины Томиса на месте нынешнего Бабадага, напрасно проискал во всей Добруджийской Татарии „означенного на многих картах“ города Томисвара и кончил свои исследования откровенным признанием, что „in den ganzen Dobrudscha kein solches Ort existiert“ (Rumili und Bosna, geographische Beschreibung von Mustapha Ben Abdalla Hadschi-Chalfa; [Во всей Добрудже не существует такого места („Румилия и Босния, географическое описание Мустафы бен Абдалла Хаджи Хал-фа…“) (нем.). — Ред.] стр. 30, в примечании). От Бабадага г. Гаммер бросается за Томисом. к нынешней Монголии: „Der See, an welchem das alte Tomi lag, — говорит он, — k"onnte der von Babadag, wahrscheinlicher aber, der bei Mongolia gelegen sein“. (Ibid., стр. 196.) [Море, у которого лежал древний Томис, может быть Бабадагским морем; однако вероятнее, что оно находится у Мангалии (там же, стр. 196) (нем.). — Ред.] Тожество Манголии с древнею Каллатиею уже давным-давно доказано. Полагая (по таблицам Бартелеми) греческий стадий в 94 1/2 французских тоаза и отношение сего последнего к нашей сажени, как 76,734:84,000, я нахожу, что расстояние священного устья Дуная от Томиса, полагаемое Стравоном в 750 стадий, заключает в себе около 129-ти наших верст. По карте генерала Гильемино, устье Дуная, называемое Эдриллисом, находится от нынешней Кюстенджи почти точь-в-точь на таком расстоянии. Сочинитель Исторической географии по древним картам Д’Анвилля называет сей последний городок Константианою и ставит оный не далее четырех французских лье от древнего Томиса. Основываясь как на этом, так и на всех означенных соображениях, я осмеливаюсь думать, что во всяком случае могила Овидия существовала не в одном моем воображении; но могла таиться (и даже весьма невдалеке от меня) в окрестностях Кюстенджи, представившейся глазам моим 24-го марта 1829 года, во время моего плавания в Варну» (Письма из Болгарии, стр. 13–15).

1

Не говори, о чем над урною моей Стенаешь ты, скиталец одинокой: Луч славы не горит над головой твоей, Но мы равны судьбиною жестокой!.. Число ль ты хочешь знать моих сердечных ран? Сочти небес алмазные пылинки; По капле вымери бездонный Океан, Пересчитай брегов его песчинки! Пускай минувшего завеса раздрана — Мои беды заглушены веками; Тоска по родине со мной погребена В чужой земле, под этими песками. Не верят повести Овидиевых мук: Она, как баснь, из рода в род несется, Течет из уст молвы — и как ничтожный звук В дали времен потомству раздается!

2

О, как приветствовал на Тибровых брегах В последний раз я римскую денницу! Как ты поспешно скрыл, Капитолийский прах. От глаз моих всемирную столицу! И ты исчез за ним, мой дом, мой рай земной [262] , Моих богов отеческих жилище! Изгнанник! где твой кров? — весь мир перед тобой,— Прости лишь ты, родное пепелище! Но нет! и целый мир был отнят у меня: Изгнанье там поэта ожидало, Где воздух — снежный пар; туман — одежда дня, Там, где земли конец или начало! [263] Где только бранный шум иль бурь всегдашних вой Пустынный гул далеко повторяет; Свирепый савромат выходит на разбой, Иль хищный гет убийство разливает! [264]

262

 Как ты поспешно скрыл, Капитолийский прах, От глаз моих всемирную столицу! И ты исчез за ним, мой дом, мой рай земной…

Овидий сам замечает, что дом его находился близь Капитолия или даже был соединен с ним:

Hane (lunam) ego suspiciens, et ab hac Capitolia cernens, Quae nostro frustra juncta fuere Lari; Numina vicinis habitantia sedibus, inquam, Jamque oculis nunquam templa videnda meis, Dique relinquendi, quos Urbs habet alta Quirini: Este salutati tempus in omne mihi, etc. Trist., Lib. I, Eleg. III.

«Смотря на нее (луну) и при свете ее различая Капитолий, который вотще соединен был с моими домашними ларами, боги, — сказал я, — обитающие в соседственных чертогах; храмы, коих глаза мои уже никогда не должны видеть; боги, мною покидаемые, которыми обладает высокий Град квиринов, — простите навеки!» и проч.

263

Изгнанье там поэта ожидало, Где воздух — снежный пар; туман — одежда дня, Там, где земли конец или начало!.. Ulterius nihil est, nisi non habitabile frigus. Heu quam vicina est ultima terra mihi! Trist., Lib. Ill, Eleg. IV.

«Далее нет ничего, кроме необитаемых льдов: как близка от меня последняя земля мира!»

264

Свирепый савромат выходит на разбой, Иль хищный гет убийство разливает!

Кому неизвестно, какими ужасными красками изобразил Овидий место своего изгнания, климат Скифии и варварство окружавших его народов: бессов, савроматов, готов и проч., коих имена, как сам он выражается, не достойны его гения:

Quam non ingenio nomina digna meo!

3

Чернее тьмы ночной был цвет моих кудрей, Когда узрел я берег сей кремнистый; Промчался год один — и в недре сих степей Я побелел, как лебедь серебристый! Вотще в гармонии Овидиевых струн Все таинства Олимпа обитали: Упал на их певца крушительный перун — И в сердце вмиг все звуки замолчали!.. Когда седой мороз над кровлями трещал, Широкий Истр недвижен становился, И ветр, как дикий зверь, в пустыне завывал, И смятый дуб на снежный одр катился, — [265] По беломраморным, застынувшим водам, Как новый ток, в час бурного волненья, Кентавры хищные неслись в то время к нам С огнем войны, с грозой опустошенья [266] .

265

Овидий в X элегии III-ей книги своих Тристов много жалуется на скифские ветры:

Tantaque commoti vis est Aquilonis, ut altas Aequet humo turres, tectaque rapta ferat.

«Сила Аквилона, когда он свирепствует, такова, что высокие башни сравнивает он с землею и уносит сорванные крыши».

Описание следствий мороза также весьма живо и подробно:

Pellibus, et sutis arcent mala frigora braccis: Oraque de toto corpore sola patent. Saepe sonant moti glacie pendente capilli, Et nitet inducto candida barba gelu. Trist., Lib. III, Eleg. X.

«Шубами и мехами сопротивляются они лютому холоду; изо всего тела наружу только одно лицо. Часто отягченные льдом волосы звенят при малейшем движении, и брада белеет от мороза».

266

 Кентавры хищные неслись в то время к нам С огнем войны, с грозой опустошенья. Sive igitur nimii Boreae vis saeva marinas, Sive redundatas flumine cogit aquas; Protinus aequato siccis Aquilonibus Istro, Invehitur celeri barbarus hostis equo. Hostis equo pollens, longeque volante sagitta: Vicinam late depopulatur humum. Trist., Lib. Ill, EI. X.

«Скует ли сила Борея воды морские или разливы вод речных, тотчас по уравненному сухими (морозными) ветрами Истру налетают к нам на быстрых конях варвары — враги, мощные конями и стрелами, далеко реющими: окрестные страны пустеют».

4

Душа, сим гибельным тревогам предана, Могла ль творить, как некогда творила? Нет! с лиры брошенной Назонова струна На бранный лук тогда переходила [267] . И радостно поэт на смертный мчался бой, И с жизнью вновь к изгнанью возвращался; Придешь ли ты назад, миг вольности златой? Иль ты навек с душою распрощался? Узрю ль я вновь тебя, родимой кровли сень? Увижу ль вас, отеческие боги? И тот волшебный край, где солнце каждый день Златит весны зеленые чертоги? И ты, о вечный град! узрю ль у ног твоих Простертый мир перед семью холмами, Блеск пышных портиков и храмов золотых, И пену струй под бронзовыми львами?

267

Нет! с лиры брошенной Назонова струна На бранный лук тогда переходила…

Овидий, в своем Послании к Северу, жалуется на то, что изо всех римских изгнанников один он осужден на труды военные. «Читая стихи сии, — говорит он, — будь к ним снисходителен, ибо не должно забывать, что я пишу их во время приготовления к битве», и проч.

Deque tot expulsis sum miles in exule solus: Tuta (nec invideo) caeteia turba jacet. Quoque magis nostros venia dignere libellos, Haec in procinctu carmina facta leges. Ex Ponto. Lib. I, Epist. IX.

5

Узрю ль и тот предел, где царственный народ Благоговел пред гласом Цицерона, И стогны, где поднесь родимый воздух пьет, Как жар любви, поэзию Назона? Моя Италия! к тебе, на светлый Юг, Помчался б я быстрей крылатой птицы; О солнце римское! когда ж от скифских вьюг Оттаешь ты Назоновы ресницы? Когда… но я вотще о родине стенал! Надежды луч над сердцем издевался; Неумолимого я богом называл: От грусти ум в душе поколебался! И ты ль тюремный вопль, о странник! назовешь Ласкательством души уничиженной? Нет, сам терновою стезею ты идешь. Слепой судьбы проклятьем пораженный!..

6

Подобно мне, ты сир и одинок меж всех И знаешь сам хлад жизни без отрады, Огнь сердца без тепла, и без веселья смех, И плач без слез, и слезы без услады! Но в гроб мой мрачного забвения печать Вотще вклеймить мечтало вероломство — Его завет певца престанет обличать, Когда умрет последнее потомство! Меж тем — пусть на земле, пред суетной толпой, В ночи времен не гаснет солнце славы — Пройдет ли луч его сквозь сумрак гробовой? Моих костей коснется ль величавый? Вотще труба молвы на безответный прах Со всех сторон поклонников сзывает, — Что пеплу хладному в тех громких похвалах, За кои жизнь всечасно умирает!.. Умолк божественный — и с лирой неземной Исчез, как луч во мгле свинцовой… Взрывает волны ветр глухой, На море льется блеск багровый. Громады туч по небесам, Как будто по морю другому, Подобно мрачным кораблям, К сраженью мчатся громовому. Трепещут груды волн седых И, как подавленные, воют, — То не главы ль духов морских Струями локонов своих, Как серебром, всё море кроют? Души разбойника черней, Сошлася с бурей мгла ночная И, как завеса гробовая, Весь мир сокрыла от очей. Лишь пламень молнии струистый Другого неба свод огнистый Откроет — и во мгле ночной С кипящей борется волной. Темна, как сумрачная вечность, Она подъемлется, идет… «Матрос! что вдалеке твой взор распознает? Что с мачты видишь ты?» — «Я вижу бесконечность!» «Не буря ль это, кормчий мой? Уж через мачты море хлещет, И пред чудовищной волной, Как пред тираном раб немой, Корабль твой гнется и трепещет!» — «Ужасно!.. руль с кормой трещат, Колеблясь, мачты изменяют, В лоскутья парусы летят И с буйным ветром исчезают!» — «Вели стрелять! быть может, нас Какой-нибудь в сей страшный час Корабль услышит отдаленный!» И грянул знак… и всё молчит, Лишь море бьется и кипит, Как тигр бросаясь разъяренный; Лишь ветра свист, лишь бури вой, Лишь с неба голос громовой Толпе ответствуют смятенной [268] . «Мой кормчий, как твой бледен лик!» — «Не ты ль дерзнул бы в этот миг, О странник! буре улыбаться?» — «Ты отгадал!..» Я сердцем с ней Желал бы каждый миг сливаться; Желал бы в бой стихий вмешаться!.. Но нет, — и громче, и сильней Святой призыв с другого света, Слова погибшего поэта Теперь звучат в душе моей! 24 марта 1829

268

См. Письма из Болгарии, стр. 18–20.

3. ТРЕТИЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ Берега Мизии

Erst regierte Salurnus schlicht und gerecht, Da war es Heute wie Morgen, Da lebten die Hirten, ein harmlos Geschlecht Und brauchten f"ur gar nichts zu sorgen: Sie liebten und thaten weiter nichts mehr; Die Erde gab alles freiwillig her. Schiller [269]

Обширный божий мир раскрылся предо мной; Мой безграничный дух гуляет на просторе, Не помнит прошлого он цепи ледяной — Вода ль забвенья это море?.. Уж семирукий Истр [270] ,с покровом на главе, Стеная над своей коралловою урной [271] , За мною скатертью лазурной Далёко утонул в Эвксинской синеве. Как стар сей шумный Истр! чела его морщины Седых веков скрывают рой: Во мгле их Дария мелькает челн немой, Мелькают и орлы Траяновой дружины [272] . Скажи, сафирный бог [273] , над брегом ли твоим, По дебрям и горам, сквозь бор необозримый [274] , Средь тучи варваров, на этот вечный Рим Летел Сатурн неотразимый? [275] Не ты ль спирал свой быстрый бег Народов с бурными волнами, И твой ли в их крови не растопился брег, Племен бесчисленных усеянный костями? Хотите ль знать, зачем, куда И из какой глуши далекой Неслась их бурная чреда, Как лавы огненной потоки? Спросите вы, зачем к садам, К богатым нивам и лугам, По ветру саван свой летучий Мчат саранчи голодной тучи; Спросите молнию, куда она летит, Откуда ураган крушительный бежит, Зачем кочует вал ревучий! Так точно, Промысла не ведая путей, Неслись полки Судьбы к ее предназначенью [276] : И вот — из груди царств, от стали их мечей, Воспрянул новый огнь — и чад глухих степей Приблизил к цели провиденья! Пускай их тысячи о брег седых времен, Как волны шумные, разбились — Остатки диких сих племен Преобразили мир и с ним преобразились! [277] Но что же в том! пускай падут Его старинные обломки, За поколеньями другие восстают — На гробе праотцев счастливее ль потомки?.. Владыки древние сих славных берегов, Кто был блаженней вас, наперсники природы, Когда средь кочевых, как люди, городов Вы свято берегли наследие отцов — Богатство дикой их свободы? Любовь волшебная и кровных, и друзей [278] , Обмен сердечных излияний, Незнанье гибельных страстей, Незнанье ветреных желаний — Шатра ль убогого в неведомой тени Вы золотого века дни Для скифа бедного всечасно воскрешали? [279] Первообразного творенья чудеса, Как пир божественный, очам его сияли; Как бесконечный сад, дремучие леса Пред ним, шумя, благоухали. Ему пещерный свод чертогами служил, Постелей — луг, блестящий златом; Природы сын — тогда он был Всему созданью милым братом. Затеет пир — к нему толпой Пернатых музыкантов рой С своей мелодией слетится, И миллион над ним огней Во мраке праздничных ночей Роскошно с неба загорится. Пастух и царь в степях своих, Не зная дальней их границы, Он был вольней небесной птицы, Когда с ним вихрь пустынь родных, Его скакун неукротимый, Гулял в степи необозримой. Он был блаженнее царей, Когда близь матери своей Пред ним птенцы его играли; Когда холмов зеленый скат Толпы его рогатых стад, Бренча звонками, покрывали; Когда над горною струей, В тени древес уединенной, Домашних пчел привычный рой Жужжал в долине сокровенной. Недугом суетных забот Сердца счастливцев не страдали: Млеко овец, душистый мед Их жизнь бродячую питали [280] . Порой, как пышный злак холмов Для тучных стад и табунов Пред их владельцем истощался — Мгновенно в путь весь дом сбирался. Пред ним, за ним — ковер степной Вдали с небесной синевой, Как пестрый Океан, сливался. И кочевал счастливый скиф Беспечно по лесам душистым, Доколе, над ручьем сребристым, Роскошный луг, под тенью ив, Своею свежей красотою, Своей пахучей муравою Не обольщал его, — тогда По новым паствам рассыпались Скитальцев шумные стада И новым солнцем озарялись Передвижные города [281] . О, для чего я не родился В их мирной, радостной глуши, Когда от мудрых грез еще не помрачился Народ, природы сын, огонь твоей души! [282] Как птичка божия по воле, Как вольный ветер в чистом поле, Я по вселенной бы родной Летал, семьей своей следимый, Родными ларами хранимый, Тоски не мучимый змеей!.. Но что за мыс в дали свинцовой, Как трон Зефиров бирюзовый, Сквозь радужный рассвета дым, Мелькает над волной перловой, Огнем облитый золотым? Не ты ль, крылатый Лев, не ты ль на крыльях славы В сей край с перунами победы прилетал; Не здесь ли некогда торжественно сиял, Звезда Венеции, твой отблеск величавый? [283] В то время волны всех морей Толпы отважных кораблей, Тобой рассеянных, топтали; На царства дани налагали И дождь сокровищ золотой В твою утробу проливали! И где же ныне скипетр твой? Где дни торжеств и громкой славы? Пята Ничтожества подъята над тобой, Рим Океана величавый! [284] Лишь странник гул твоих побед Пред этим берегом невольно вспоминает И взор презрительный на их простывший след, На след подлунного могущества, бросает!.. Улегся ветер; вод стекло Ясней небес лазурных блещет; Повисший парус наш, как лебедя крыло, Свинцом охотника пронзенное, трепещет. Но что за гул?.. как гром глухой, Над тихим морем он раздался: То грохот пушки заревой, Из русской Варны он примчался! О радость! завтра мы узрим Страну поклонников Пророка; Под небом вечно-голубым Упьемся воздухом твоим, Земля роскошного Востока! И в темных миртовых садах, Фонтанов мраморных при медленном журчаньи, При соблазнительных луны твоей лучах, В твоем, о юная невольница, лобзаньи Цветов родной твоей страны, Живых восточных роз отведаем дыханье И жар, и свежесть их весны!.. 27 марта 1829

269

Вначале царствовал простой и справедливый Сатурн, Тогда Сегодня и Завтра были подобны друг другу, Тогда жило безмятежное поколение пастухов, Не имевшее нужды ни о чем заботиться: Они любили и более не делали ничего, Земля сама давала им всё необходимое. Шиллер (нем.). — Ред.

270

Уж семирукий Истр…

По словам некоторых из древних писателей, Истер (Дунай) впадал семью устьями в Черное море; шестью, по мнению других, и только пятью, по свидетельству Иродота. Автор Исторической географии по древним картам Д’Анвилля замечает, что из этих семи устьев — пять занесены ныне песками.

271

…с покровом на главе, Стеная над своей коралловою урной…

«На одной из медалей Траяновых он (Дунай) представлен склоненным на урну и покрытым занавесою в знак того, что исток его неизвестен» (Ноэль).

272

Как стар сей шумный Истр! чела его морщины Седых веков скрывают рой: Во мгле их Дария мелькает челн немой, Мелькают и орлы Траяновой дружины…

Подробности Дариева похода против скифов и войны Траяновой с Децебалом, царем Дакийским, известны из Иродота и сокращений Диона Кассия.

273

Скажи, сафирный бог…

«Скифы, фракияне и геты чтили Дунай наравне с Марсом, изображавшимся в виде меча, верховным божеством своим» (Иродот).

274

…над брегом ли твоим, По дебрям и горам, сквозь бор необозримый…

«Скордиски обратили страны сии (Мизию, Фракию и проч.) в пустыни, покрытые лесами, которые простираются на несколько дней путешествия» (Стравон).

275

Средь тучи варваров, на этот вечный Рим Летел Сатурн неотразимый?

«Земли, простирающиеся над Дунаем… суть с незапамятных времен большая дорога и поле битвы всех варваров, извергнутых степями Азии на Европу» (Мальте-Брун. См. также Письма из Болгарии, стр. 47–50).

Рим сделался, по изречению Св. Иеронима, могилою народов, коих он был родителем… «Свет поколений угаснул; с главою империи Римской пала глава целого мира»[Quis credat ut totius orbis extructa victoriis Roma corrueret, ut ipsa suis populis et mater fieret et sepulchrum… …Postquam vero clarissimum terrarum omnium lumen extinctum est, imo romani imperii truncatum caput est, ut verius dicam, in una urbe totus orbis interiret… obmutui (Hieron, in Ezech). — Кто бы поверил, что рухнет Рим, возвеличенный победами над целым миром, что он сам станет для своих народов и матерью и гробницей… …После того, как угас подлинно славнейший светильник в мире, после того, как обезглавлена была римская империя, и поистине в один город вторгся целый мир… заграждаю уста мои (Иероним) (лат.). — Ред.].

276

Так точно Промысла не ведая путей, Неслись полки Судьбы к ее предназначенью…

Зозим и Прокопий сохранили нам ответ Генсерика кормчему, спросившему его: на какой народ хочет он плыть войною? — «На тот, против которого бог!» — воскликнул предводитель вандалов [Cum e Carthaginis portu velis passis soluturus esset, interrogatus a nauclero, quo tandere populabundus vellet, respondisse: Quo Deus impulerit (Zozim., De bello Vandilico, Lib. I, p. 188).

Narrant cum e Carthaginis portu solvens a nauta interrogaretur quo bellum inferre vellet, respondisse: In eos quibus iratus est Deus (Procop., Hist. Vand., Lib. I). — Когда он готов уже был отплыть с распущенными парусами от Карфагенских ворот и хозяин корабля спросил его, кого же он собирается разорить, он ответил: «Кого обрек На это бог» (Зосим, О войне с вандалами, кн. I, стр. 188).

Рассказывают, что, когда он отплывал от карфагенской гавани, моряк спросил его, на кого он хочет идти войной, он же ответил: «На того, на кого разгневался бог» (Прокопий, История вандалов, кн. I) (лат.). — Ред.].

277

Остатки диких сих племен Преобразили мир и с ним преобразились!

Орозий сохранил в своей истории любопытное, переданное ему Св. Иеронимом в Вефлеэмской пещере признание Атаульфа, наследника Аларикова: «Я сначала горел желанием, — говорит сей последний, — сгладить с лица земли название Рима и заместить империю кесарей империей готфов. Убежденный потом опытом в невозможности подчинить моих соотчичей власти законов, я переменил намерение и, вместо разрушителя, решился сделаться восстановителем империи Римской»[Nam ego quoque ipse virum quemdam Narbonensem, illustris sub Theodosio militiae, etiam religiosum prudentemque et gravem apud Bethleem oppidum Palestinae, beatissimo Hieronymo presbytero referente, audivi se familiarissimum Ataulpho apud Narbonam fuisse: ac de eo saepe sub testifecatione dedicisse quod ille, quam esset animo, viribus ingenioque nimius, referre solitus esset se in primis ardenter inhiasse, ut obliterato romanum nomine, romanum omne solum Gothorum imperium et faceret et vacaret: esset que, ut vulgariter loquar, Gothia quod Romania fuisset; …At ubi multa experientia probavisset neque Gothos ullo modo pareri legibus posse propter effrenatam barbariem, neque reipublicae interdici leges oportere, elegisse se vatem, ut gloriam sibi et restituendo in integrum augendoque Romano nomine, Gothorum viribus queret, habereturque apud posteros Romanae restitutiones auctor, postquam esse non poterat immutator (Oros., Lib. VII). — Я сам слышал от блаженнейшего пресвитера Иеронима, что некий муж из Нарбоны, который во время знаменитой войны при Феодосии проявил твердость, благоразумие и тщание под палестинской крепостью Вифлеемом, был в Нарбоне ближайшим человеком к Атаульфу, и часто рассказывал, приводя доказательства своим словам, что Атаульф, будучи велик духом, способностями и телесной крепостью, говорил, что он страстно жаждал быть единственным в первых, чтобы, уничтожив имя римлян, творить и разрушать все римское единой властью готов; говоря просто, чтобы Готию сделать Римом… Убедившись, однако, многократно на опыте, что готов нельзя подчинить законам из-за их варварской необузданности, а запрещать законы республики нецелесообразно, счел себя пророком и жаловался готским мужам, что, к славе своей восстановив и укрепив в прежнем виде римское имя, прослывет у потомков виновником восстановления римских обычаев из-за невозможности стать их разрушителем (Орозий, кн. VII) (лат.). — Ред.].

278

Любовь волшебная и кровных, и друзей… и проч.

См. Лукианова Токсариса.

279

Cм. Юстина, кн. 9, гл. 2; Иродота, кн. IV; Стравона, кн. VII; Арриана, кн. IV.

280

Млеко овец, душистый мед Их жизнь бродячую питали.

См. Юстина, кн. 11, гл. 2.

«Иногда встречали мы толпы скифов, переходящих беспрестанно с одного места на другое: шатры и крытые колесницы служат им вместо домов; богатство их состоит в многочисленных стадах. Они приносили нам в дар молоко и агнцев, не требуя никакого возмездия» (Стемпковский).

281

И новым солнцем озарялись Передвижные города. Campestres melius Scythae, Quorum plaustra vagas rite trahunt domos, Vivunt, et rigidi Getae, Inmetata quibus jugera liberas Fruges, et Cererem ferunt. Horat., Lib. III, od. 24.

«Счастливее скифы, обитатели равнин, влачащие на колесницах свои бродячие дома! Счастливее суровые геты, собирающие дары Цереры в полях свободных и безграничных!»

282

Когда от мудрых грез еще не помрачился Народ, природы сын, огонь твоей души!..

Надутые суетными познаниями, почерпнутыми в школах Афинских, непрошеные моралисты и законодатели: Токсарисы, Аварисы, Анахарсисы внесли в отчизну множество мнений и обычаев чужеземных и таким образом поколебали первобытную простоту скифов (См. Стравона, кн. VII).

283

Не здесь ли некогда торжественно сиял, Звезда Венеции, твой отблеск величавый?..

«Видите ли вы этот полукруглый, вдавшийся в море утес? …он называется Капо-Калакриею. На вершине оного находятся развалины старой крепости, с многочисленными памятниками Венецианского владычества.

Название Capo Calacria (мыс Калакрия) отзывается действительно Венециею: а потому, если верить, что место сие в самом деле принадлежало сей могущественной республике, то должно полагать, что она основала на оном свое владычество по разделении областей Восточной Империи между венециянами и французами в 1204-м году, после взятия Константинополя крестоносцами, бегства Алексия Дуки (проименованного Мурзуфлом) и возведения на престол Восточной Империи Балдуина, Графа Фландрского. Лёбо и другие историки говорят, что, вследствие сего раздела, венецияне взяли, между прочим, на свою часть все приморские места империи, от восточных берегов Ариятического моря до берегов Эвксинского Понта; но если Калакрия находилась в числе сих приобретений, то из сего ясно видно, что Лев Св. Марка проник с этой стороны еще глубже в недра Восточной Империи» (Письма из Болгарии, стр. 21 и след.).

284

Рим Океана величавый!

Известно, с какою вежливостью уступил Байрон это дивное Рим Океана Леди Морган, коей посчастливилось приложить его прежде к Венеции. Замечая это обстоятельство, автор может только благодарить своих предшественников за обогащение его Элегии сим смелым, красноречивым, полным глубокой мысли выражением.

4. ЧЕТВЕРТАЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ Гебеджинские развалины [285]

Пойду лить слезы и оглашу громкими воплями горы и стези пустыни, некогда столь прекрасные; ибо всё сгорело на них, ибо там нет уж ни единого проходящего, не слышно более гласа того, который обладал ими; ибо от птиц небесных и даже до зверей земных, всё их покинуло и удалилось.

Иеремия, IX, 10

Не мира ль древнего обломки предо мной? Не допотопные ль здесь призраки мелькают? [286] Не руки ль грозные таинственной косой Во мгле ничтожества сверкают? Повсюду смерть! повсюду прах! Столбов, поникнувших седыми головами, Столбов, у Тленности угрюмой на часах Стоящих пасмурно над падшими столбами,— Повсюду сумрачный дедал в моих очах! [287] Над жатвой, градом пораженной, Или над рощей, низложенной Обрывом исполинских гор, Или над битвенной равниной, Покрытой мертвою и раненой дружиной, Чей сумрачный скитался взор? Пускай же те лишь алчут взгляды Обнять дремучие громады сих чудных, Вечностью сосчитанных столбов: Вот жатва, смятая Сатурновой пятою, Вот сучья временем низложенных дубров, Вот рать, побитая Ничтожества рукою И в прахе спящая под саваном веков! Здесь нет земного завещанья, Ни письмен, ни искусства нет; Но не древнее ли преданья Миров отживших дивный след?.. [288] Дружины мертвецов гранитных! Не вы ли стражи тех столбов, На коих чудеса веков, Искусств и знаний первобытных Рукою Сифовых начертаны сынов?.. [289] Как знать, и здесь былой порою, Творенья, может быть, весною, Род человеческий без умолку жужжал — В те времена, как наших башен Главою отрок достигал [290] , И мамонта, могуч и страшен, На битву равную охотник вызывал! Быть может, некогда и в этом запустенье Гигантской роскоши лилось обвороженье [291] : Вздымались портики близь кедровых палат, Кругом висячие сады благоухали, Теснились медные чудовища у врат, И мрамор золотом расписанных аркад Слоны гранитные хребтами подпирали! И здесь огромных башен лес, До вековых переворотов, Пронзал, быть может, свод небес, И пена горных струй, средь пальмовых древес, Из пасти бронзовых сверкала бегемотов! И здесь на жертвенную кровь, Быть может, мирными венчанные цветами, Колоссы яшмовых богов Глядели весело алмазными очами… Так, так! подлунного величия звездой И сей Ничтожества был озарен объедок, — Парил умов надменных рой, Цвела любовь… и напоследок — Повсюду смерть, повсюду прах В печальных странника очах! Лишь ты, Армида красотою, Над сей могилой вековою, Природа-мать, лишь ты одна Души магической полна! Какою роскошью чудесной Сей град развалин неизвестный Повсюду богатит она! Взгляните: этот столб, гигант окаменелый, Как в поле колос переспелый, К земле он древнею склонился головой; Но с ним, не двинутый годами, Сосед, увенчанный цветами, Гирляндой связан молодой; Но с головы его маститой Кудрей зеленых вьется рой, И плащ из листьев шелковитый Колышет ветр на нем лесной! Вот столб другой: на дерн кудрявый Как труп он рухнулся безглавый, Но по зияющим развалины рубцам Играет свежий плющ и вьется мирт душистый, И великана корень мшистый Корзиной вешним стал цветам! И вместо рухнувшей громады Уж юный тополь нежит взгляды, И тихо всё… лишь соловей, Как сердце, полное то безнадежной муки, То чудной радости, с густых его ветвей Свои льет пламенные звуки… Лишь посреди седых столбов, Хаоса диких трав, обломков и цветов, Вечерним золотом облитых, Семейство ящериц от странника бежит И в камнях, зелени узорами обвитых, Кустами дальними шумит!.. Иероглифы вековые, Былого мира мавзолей! Меж вами и душой моей, Скажите, что за симпатия? Нет! вы не мертвая Ничтожества строка: Ваш прах — урок судьбы тщеславию потомков; Живей ли гордый лавр сих дребезгов цветка?.. О, дайте ж, дайте для венка Мне листьев с мертвых сих обломков! Остатки Древности святой, Когда безмолвно я над вами Парю крылатою мечтой — Века сменяются веками, Как волны моря, предо мной! И с великанами былыми Тогда я будто как с родными, И неземного бытия Призыв блаженный слышу я!.. Но день погас, а я душою К сим камням будто пригвожден; И вот уж яхонтовой мглою Оделся вечный небосклон. По морю синего эфира, Как челн мистического мира, Царица ночи поплыла, И на чудесные громады Свои опаловые взгляды Сквозь тень лесную навела. Рубины звезд над нею блещут И меж столбов седых трепещут, И будто движа их, встают Из-под земли былого дети И мертвый град свой узнают, Паря во мгле тысячелетий… Зверей и птиц ночных приют, Давноминувшего зерцало, Ничтожных дребезгов твоих Для градов наших бы достало! К обломкам гордых зданий сих, О Альнаскары! приступите, Свои им грезы расскажите, Откройте им: богов земных О чем тщеславие хлопочет? Чего докучливый от них Народов муравейник хочет?.. Ты прав, божественный певец: [292] Века — веков лишь повторенье! Сперва — свободы обольщенье, Гремушки славы наконец, За славой — роскоши потоки, Богатства с золотым ярмом, Потом — изящные пороки, Глухое варварство потом!.. Но я, природы друг смиренный, Мой цвет, надеждой возращенный, За то ль так рано побледнел — Что за бессмысленной толпою, Пигмейских происков тропою, Ползти я к счастью не хотел; Что дар небес, огонь сердечный Сберечь в груди своей желал И, в простоте души беспечной, Пронырства сетью бесконечной Ничьей стези не преграждал?.. О! помню я, когда, бывало, Природы всей недоставало Мне для божественной любви — Какая в чувствах симпатия, Какой огонь пылал в крови!.. Но я узнал сердца людские, Изведал жало клеветы, Неправды вытерпел гоненья, Оплакал дружбы изменения, Надежды попранной цветы; И прах своих разбитых ларов, Средь грозных жребия ударов, Слезой кровавой оросил; Потом фиал земной кручины До дна, до капли осушил И в дальний путь, с крестом судьбины, По новым терниям ступил… О! посмотрите ж: для поэта Едва настало жизни лето — И где ж, и где его тепло! В очах уж нет любви магнита, В усмешке колкой горе скрыто, И дум перунами чело, Как море бурное, изрыто; И жар восторгов прежних стал — С горнила сброшенный металл! Но пусть мои младые годы, Как листья падшие, развеяны судьбой — Напрасно ль в прелестях вещественной природы Мой дух незримою пленялся красотой! Нет, нет! орел, на время пленный, Свои он узы разорвет И цепь существ, освобожденный, В мирах надзвездных разберет; И у создателева трона С ним примиренный Аббадона Вновь к Абдиилу подлетит, Забудет грусть, не скажет; стражду! И с ним любви бессмертной жажду Из чаши солнца утолит… Но поздно; скоро день заблещет; Луна и звезды чуть горят; Промеж седых столбов дубравный ветр трепещет — И шепчет темный лес, и камни говорят… Эфирной музыки мотивы, Как ваши дикие чудесны переливы! То беглый звук… то странный стон… Гул, замирающий печально… Нет, не земных тимпанов звон Сей глас развалин музыкальный!.. Но поздно; мой казак не спит; Вздремнув, уж пикой он сверкает; Копытом в землю конь разит И огнь из камней вышибает! Садимся, едем; путь далек; Куда приедем — знает рок! Прости ж, о рой моих видений! Былого мира прах святой; И ты, развалин тайный гений, Прими поклон прощальный мой!.. Апрель 1829

285

Эти необыкновенные развалины находятся верстах в 15-ти от Варны, по направлению к Праводам.

286

Не мира ль древнего обломки предо мной? Не допотопные ль здесь призраки мелькают?

«Жизнь была часто возмущаема на земле приводящими в ужас событиями. Бесчисленное множество живых существ сделалось жертвою сих переворотов: одни, обитатели сухой земли, поглощены потопами; другие, жители вод, выдвинуты на сушу вместе с морским дном, внезапно возвысившимся; самые племена их навсегда исчезли и оставили в мире только некоторые дребезги, едва распознаваемые естествоиспытателем».

(Кювье).

287

Столбов, поникнувших седыми головами, Столбов, у Тленности угрюмой на часах Стоящих пасмурно над падшими столбами,— Повсюду сумрачный дедал в моих очах!

«Обширная площадь развертывается перед вами при выезде из глубины окружающего ее со всех сторон леса. На этой площади, пересекаемой в нескольких местах высоким кустарником, громады сих исполинских колонн тянутся, или лучше сказать, рассыпаны по пространству более трех верст. Я говорю рассыпаны, ибо в расположении оных не заметно ни порядка, ни обыкновенной архитектурной последовательности. Целые тысячи сих чудесных колонн поражают вас самыми странными формами. В иных местах — они возвышаются совершенно правильными цилиндрами; в других — представляют вид башни, обрушенной пирамиды, усеченного конуса; иные делаются книзу толще и кажутся опоясанными широкими карнизами. Есть возвышения, на коих несколько подобных столбов так густо составлено, что заставляют невольным образом думать об остатке древнего портика… Совершенное отсутствие капителей, правильных карнизов и разных других украшений зодчества уничтожает, по крайней мере для меня, всякую возможность рассуждать об архитектурном ордене, по коему бы можно было загадывать о начале сих исполинских развалин… говоря об их искусственном происхождении, я между тем должен признаться, что все сие далеко недостаточно для объяснения человеческой цели сих несметных колонн, столько же симметрических, сколько необыкновенных, почти везде однообразных, но рассеянных по пространству, превосходящему всякий размер зданий человеческих. Неужели сии великолепные громады суть не что иное, как массы простых базальтических обломков? Неужели эта разительная правильность форм и пропорций есть одна только прихоть природы, обманывающей человека столь совершенным подражанием искусству, в стране, населенной памятниками древности и роями славных исторических воспоминаний? В сем последнем случае, ученые истолкователи природы прилагают, конечно, к подобным феноменам свою любопытную ипотезу о существовании немых свидетелей сих неизвестных, огромных переворотов, пред коими исчезают все изменения нашего шара, произведенные людьми, ураганами, волканическими извержениями, морскими разливами и тому подобными судорогами органического мира и проч. и проч.» (Письма из Болгарии, стр. 105 и след.; см. также стр. 193 и след.).

288

…не древнее ли преданья Миров отживших дивный след?..

«Я полагаю вместе с гг. Делюком и Доломье, что самая неопровержимая в геологии истина есть этот огромный, внезапный переворот, коего поверхность нашего шара сделалась жертвою тому назад не более как за пять или за шесть тысяч лет; что этот переворот… осушил дно последнего моря и образовал страны, населенные ныне.

Но эти страны… были уже обитаемы прежде, если не людьми, то по крайней мере земными животными.»

(Кювье).

289

…тех столбов, На коих чудеса веков, Искусств и знаний первобытных Рукою Сифовых начертаны сынов?..

Сннкеллий говорит, что бытописатель Манефон хвалился сведениями, почерпнутыми им не в архивах Египетских, а в священных книгах Агафодемона, сына второго Гермеса и отца Татова, который списал их с колонн, воздвигнутых до потопа Тотом, или первым Гермесом, в земле Сириадийской (?). — Иосиф, ссылающийся столь часто на египетского летописца, занял, может быть, у него, в 1-й книге своих Иудейских древностей, предание о двух колоннах, одной кирпичной, другой каменной, на коих сыны Сифовы начертали знания человеческие, для предохранения их от потопа, предсказанного Адамом. Обе эти колонны существовали долго после Ноева времени. Т. Мур замечает, что на них были найдены только астрономические таинства, и, предпочитая в сем случае таблицы Хамовы, приводит слова Яблонского, который, следуя Кассиану, говорит: «Quantum enim antiquae traditiones ferunt Cham filius Noae qui superstitionibus ac profanis fuerit artibus institutus, sciens nullum se posse superbis memorialem librum in arcani inferre, in quam erat ingressurus, sacrilegas artes ac profana commenta durissimis, inculpsit lapidibus».[ «Ибо насколько известно по преданиям древних, Хам, сын Ноя, который был обучен лишь суевериям и обыденным знаниям, понимая, что никакую книгу он не сможет взять с собой в ковчег, на который должен был взойти, священные знания и невежественные выдумки высек в твердейшем камне» (лат.). — Ред.]

290

 В те времена, как наших башен Главою отрок достигал… и проч.

Мифы о титанах, допотопных обитателях мира, пользовались некогда столь могучей народностью, что не только Св. Августин, но даже отец Кирхер, ученый 17-го столетия, не могли ускользнуть от мысли о гигантах, рожденных сынами богов от дочерей человеческих.

«В священных диптиках считается три последовательных времени титанов…

…Я родился не от дуба… я родился не от утеса; плоть моя была медь раскаленная; весь остров Крит мог я обходить кругом в один день по три раза.»

(Балланш).

291

Быть может, некогда и в этом запустенье Гигантской роскоши лилось обвороженье… и проч.

Вся эта идеализация допотопного мира основана на некоторых обозначениях Крития, Эвсевия, Лукиана и Плутарха, точно так же, как перенесение столбов Тотовых в древнюю Мизию — на предании о каких-то колоннах, воздвигнутых Сезострисом во Фракии. Нужно ли, впрочем, упоминать, что изображение предшествовавшего Ною времени едва ли, во всяком случае, может быть точнее истории и географии Орланда или Гулливерова странствия!

292

Ты прав, божественный певец… и проч. «There is the moral of all human tales; ’Tis but the same rehearsal of the past: First freedom, and then glory, — when that fails, Wealth, vice, corruption, — barbarism at last».

L. Byron. Childe Harold’s Pilgrimage, 4, CVIII. [Такова мораль всех человеческих преданий; она — в бесконечном повторении прошедшего: вначале свобода, затем слава; когда они исчезают — богатство, пороки, разложение — и, наконец, варварство. Байрон, Паломничество Чайльд-Гарольда (англ.). — Ред.]