Поэты 1820–1830-х годов. Том 1

5. ПЯТАЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ Гебеджинские фонтаны

Немногие умеют быть счастливы: рабы страстей, носимые попеременно волнами противными, они скитаются, ослепленные, по морям безбрежным. Нет сил противустать буре; нет сил покориться ей!.. ………………………………………… Муж добра, муж разума, останься в пристани! Пифагоровы золотые стихи

Вся тварь вокруг меня молчит, Алмазный полдень с неба льется; Как раскаленный шар, светило дня горит, От зноя сердце тяжко бьется. Глубокий лес передо мной, Зубцами скал вдали пронзенный; Над ними снова лес, и будто шлем стальной, Зеленым гребнем оперенный, Над лесом вновь утес крутой, Лазурью неба окруженный. Туда, туда, под склон древес! Там воздух легче и живее… Иду; густеет дикий лес, Вздыхает грудь моя вольнее. Луч солнца ярко-золотой, Скитальца спутник прихотливый, То быстролетно, то лениво Среди зеленой мглы скользит передо мной. Томимый жаждою палящей, За шум струи животворящей Чего в сей миг бы не дал я! Иду — и вот в глуши прохладной, Как голос матери отрадный, Журчит источника струя. Прервался лес — и предо мною Темно-зеленой пеленою Луг бальзамический лежит. У ног гранитных великанов Там двух топазовых фонтанов Немолчный говор дребезжит. Над ними сумрак ив плакучих, Дубов и тополей дремучих Душа весны животворит. Их слезы крупною росою Падут на пестрые цветы И бриллиантовой змеею, На солнце, мягкой муравою Бегут за дальние кусты! [293] Приют святого вдохновенья, Твой упоительный покой — Тревог сердечных усыпленье, Любви дыханье — воздух твой! Ее эдем изображая, С тобой на крыльях дум, о Делия младая, Уж не в дубравы ль этих скал Мудрец Тибулл перелетал?.. [294] Как здесь легко существованье! Через душевные струящийся края, Без мыслей, нектар созерцанья — Единый признак бытия! О! долго на распутьи света Я жаждой умственной страдал, Душой родную душу звал, — И тщетно! — глас мой без ответа В пустыне мира исчезал… Слети же ты на крыльях лени, Сих одиноких рощей гений; Весны мелодию на чувства мне навей [295] , И от полуденного зноя Дай кровлю страннику под склоном сих ветвей, И в шуме горных струй душе его пролей Святую магию покоя! Так, так! исчез коварный бред, Горячка сердца миновалась, И мой изведал ум, что призрак юных лет, Что всё, чем некогда мечта моя пленялась, — Не на земле живущий цвет!.. Улыбка славы горделивой — Подарок черни прихотливой; Земное равенство — пожар, Пиры в грязи окровавленной; А гения высокий дар — Цепь на скалах Святой Елены!.. О праве площадных друзей Голодный Арлекин хлопочет; Стал Крезом он — и на людей Секиру мстительную точит. Брамин на парий нападал, Но Брамы милостей лишился — И братом он гонимых стал, И в Человечество влюбился! Воюя будто за него, Так целый мир нам ставит сети; Вы козни поняли его — И седовласые вам дети Аршин показывают свой; Постель Прокустова пред вами, Вы к ней прикованы гвоздями: Велики вы — на вас грозой Топор-уравниватель грянет; Вы малы — петлей роковой Вас ложе страшное растянет!.. В глухом хаосе этой тьмы Чего ж искать, к чему стремиться, Куда бежать, зачем родиться? И долго ль чувствовать, что мы Не то, чем созданы быть в мире, И в ледяном его кумире Надежды солнце обожать? О! долго ль горечью земною Жить сердцу — и с самим собою В борьбе жестокой изнывать? Искать веселья в царстве скуки, Таить свой гнев, любовь и муки И мраком свет переграждать? Иль их всемирное боренье — Завет Адамова паденья?.. Увы! каким бы мы путем Ни шли к Блаженству — Скорбь земная Стоит пред радужным дворцом, Все входы сердцу возбраняя, Как страж потерянного Рая, Архангел с огненным мечом!.. Наследья горького пресытившись плодами, Обняв сей мир души очами, Что ж делать — быть или не быть? О, если б мог я обхватить Всю цепь существ ее крылами! Земные свергнуть суеты, Попрать ничтожные желанья… Быть может, мне души всемирной созерцанье Открыло б ангелов мечты, И первообраз красоты, И мысли Вечной в нем сиянье!.. Не так ли некогда Кротонский жил Протей? [296] Душой гармонию Вселенной И хор небесных сфер он слышал, упоенный, В святом безмолвии страстей! Иль, если б я, в глуши безвестной, Мог даже, как листок древесный, Щадимый бурей, прозябать! Поэзия уединенья, В твоем бы сердцу вдохновеньи Лилась эдема благодать! Когда же снова ключ нагорный В долине тихой и узорной Ее нашепчет на меня? Когда дубравы колыханье, Дождя меж листьев трепетанье, Склонясь на сук седого пня, Сквозь мутный бред услышу я? Когда порой струи речные, О берега дробясь крутые, С приливом радостей земных Мне суету представят их? Когда всего, что в мире зреет, Живет, растет и каменеет, Я связь пойму с самим собой — И, общим движимый движеньем, В единый гимн со всем твореньем Солью клавир сердечный свой?.. Но без тебя его бряцанье — Нестройных звуков сочетанье, О ты, чей благодатный взор И в глубь морей, и в недра гор Льет животворное сиянье! Ты, для кого сквозь дым златой На луг росистый утро сходит, Блистает полдень над рекой, В безмолвной роще вечер бродит И грез души на брег морской Цвет фантастический наводит! Ты, про кого с густых ветвей, Сребримых месяцем перловым, Поет бессонный соловей, Любуясь озером садовым,— Ты, чья волшебная струна И в стоне робкой голубицы, И в крике матери-орлицы, И в звуках воздуха слышна!.. Природа-мать! ты всем богата, Лишь для моих ли юных лет Частички неземного злата В твоей сокровищнице нет! Нет той, чья б нежность примирила С надеждой друга своего, В душе б гармонию святую водворила И мир бы внутренний его Пред ним самим разоблачила! Когда настанет зимний хлад, Игрив ли горный водопад, Глухих пещер горяч ли камень? Но луч весны, но стали взмах — И жив поток, и яркий пламень Из камня сыплется в горах! Любви согретые участьем, Так, так и вы, мечты мои, Вновь под безоблачным зазеленели б счастьем! Поэт без имени, любовник без любви, Я лишь в тебе, моя Психея, Искал бы их — и, небом вея, Живая райская струя, Мне и любви, и вдохновенья Лила бы в грудь душа твоя Сугубое обвороженье! С тобой, с одной тобой, в блаженной тишине, Давно забвенному забытым мною светом, В час зимних бурь камин, цветник приморский летом — Другой бы вечности не надо было мне!.. Но горный ветер дышит слаще, Как мир, огромен солнца шар; Сквозь кружева древесной чащи Горит рубиновый пожар. Струится злато из фонтанов, И горных зодчество громад Как озаренный блещет град Царя пирующих титанов, И вот уж крупною росой, Как будто сеткою алмазной, Цветов и зелени густой Покрылся шелк разнообразный. Последний солнца луч угас; Вокруг мелодия чуть слышимая льется, Вечерней жертвы тихий глас, И будто чистых душ эфирный рой несется К надзвездной родине от нас… Апрель 1829

293

См. Письма из Болгарии, стран. 116–121.

294

С тобой на крыльях дум, о Делия младая, Уж не в дубравы ль этих скал Мудрец Тибулл перелетал?..

Кому из русских читателей неизвестна 1-я Тибуллова элегия, столь прекрасно переведенная Дмитриевым, где внимание сердца останавливается, между прочим, на следующих стихах:

Я о родительском богатстве не тужу; Беспечно дней моих остаток провожу; Работаю, смеюсь, иль с музами играю, Или под тению древесной отдыхаю, Которая меня прохладою дарит. Сквозь солнце иногда дождь мелкий чуть шумит: Я, слушая его, помалу погружаюсь В забвение и сном приятным наслаждаюсь; Иль в мрачну, бурну ночь, в объятиях драгой, Не слышу и грозы, шумящей надо мной, — Вот сердца моего желанья и утехи!

295

Весны мелодию на чувства мне навей…

«Мелодия, если взять это слово во всем доступном ему объеме, может проистекать (столько же от сочетания звуков, сколько) от последовательности красок или от последовательности благоуханий. Мелодия может проистекать от всякой благоустроенной последовательности известных ощущений, от всякого приличного ряда действий, коих сущность состоит из возбуждения того, что мы исключительно зовем чувством.»

(Сенанкур).

296

Не так ли некогда Кротонский жил Протей?

Пифагор. — «Движения тел небесных производят сладкую, божественную гармонию. Музы, сиренам подобные, поставили на звездах свои престолы. Они-то учреждают мерное течение горних сфер и присутствуют при той вечной, восхитительной музыке, которая слышна только в безмолвии страстей и наполняла, как уверяют, душу Пифагорову чистою радостью.» (Путешествие младшего Анахарсиса).

6. ШЕСТАЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ Эски-Арнаутлар

Певцы сотрудники вождям; Их песни — жизнь победам; И внуки, внемля их струнам, В слезах дивятся дедам. Жуковский

Прочел молитву шумный стан, Сверкнула пушка пред шатрами, Последний прогремел в долине барабан, Последний звук трубы растаял за холмами — И смолкло всё… лишь ветерок Орлы знамен приподымает; Лишь, брызнув искрами, дрожащий огонек Вкруг рати спящей умирает… Лишь крики часовых, в глуши своих ветвей, Протяжно вторит лес дремучий, И ржанье гордости своей Порою с гулом скал сливает конь могучий. Над белым городом шатров, Над темно-синими горами Плывет луна меж облаков, И пушек медь, и лес штыков Сребрит дрожащими лучами. Моих лишь сон бежит очей: Как волны в море кочевые, Мечты кипят в душе моей — И будто тени вековые С вершины гор нисходят к ней… Нет, нет, минувших браней дети, Из тайной мглы тысячелетий Вас вызывать не стану я! Когда б всей крови здесь пролитой Из дола хлынула струя, Иль рати, в сих местах побитой, Извергла кости бы земля — С тех пор, как Дария дружины Топтали Фракии долины, С тех пор, как варваров на римского Орла За тучей туча находила И с Амюратова сошедшая чела Кроваволунной ночи мгла Богов отчизну омрачила,— О! верно б груда сих костей Как новый Гемус возвышалась И синева морских зыбей До дна бы кровью напиталась!.. Отчизны гений боевой Над сими спящими полками В сей миг беседует со мной Как медь звенящими устами. Что он открыл душе моей — Того не в силах я поведать; Но, посреди родных мечей, Весь божий мир готов проведать! Чрез неприступный ли Балкан Себе наш северный титан Пробьет стезю пятой стальною; К вратам ли тем, где древний щит Прикован русскою рукою, Орел двуглавый полетит И в Византию ль прах Стамбула, В когтях с перунами Кагула, Луну низвергнув, превратит; Иль дальше, дальше перед нами Взмахнет широкими крылами,— Повсюду следовать за ним Готов певец родимой славы, В устах с пеаном боевым [297] , В руках с мечом, сквозь огнь и дым, В богатый град и в бой кровавый!.. Но вот уж месяц золотой В сафирном небе догорает; Дремоты поздней надо мной Волшебство сладкое летает, И постепенно умолкает Мечта земная за мечтой… Сама в себя душа глядится, Века в один проходят миг; За звуком звук, за ликом лик Поет, и тает, и родится… Существ невиданных речам Мой ум таинственно внимает; По музыкальным он волнам В ладье фантазии гуляет, И неземного бытия Всё глубже в море проникает Душа свободная моя… «К ружью! к ружью!» Неверных тучи На русский налетают стан: Гремит призывный барабан, Как буря воет рог ревучий. Сверкают яркие штыки, Ржут кони, чуя супостата, Над ними копий лес крылатый, Смыкаясь, движут казаки; И пушки грозными рядами Влекутся тяжко меж полками; В дыму зажженных фитилей С трескучим блеском искры тлятся, И сквозь туман желтей, красней Отливы утренних лучей На скате неба становятся. Туманом сизым лес и дол И гор подернута громада, — Что нужды! знает наш Орел Дорогу к солнцу Цареграда! Вперед же, храбрые, вперед! Но что за гул? Каймой багряной Вдруг обвились края тумана: Гора ли тяжкая падет, Времен разбитая ударом; Деревню ль молнии налет Внезапным обхватил пожаром?.. Нет! посмотрите: в этом рве Не враны на костях пируют, Не вихрь дрожит в его траве, Не воды, с гор крутясь, бушуют, — Как тучи алчной саранчи, Толпы врагов на наших рвутся: В руках, до плеч нагих, мечи, В чалмах развитых ветры бьются. Несметней волн они морских: Внемлите диким воплям их, Коней их топоту внемлите! Вперед! рассейтесь, казаки; Штыками, Русские полки, Сердца неверных перечтите! Вперед, стрелки! пусть ваш свинец Рассеет смерть между врагами: Родимых доблестей певец Блюдет вас жадными очами! [298] В его душе пусть огнь и гром, И визг ядра, и свист картечи, И стали треск в дыму густом, И целый хор кровавой сечи — Как с воем моря ураган В одну гармонию сольется И ей проникнутый пеан, Как меч о броню, раздается! Проглянул солнца ясный луч, — Увы! с беспечностию равной И крови он кипящий ключ, И ручеек златит дубравный! От ярких сабель и штыков Крутятся искры над землею: Видали ль гладных вы волков, Когда они на близкий лов Бегут нестройною толпою? Так Оттоманские полки На наши ринулись штыки! Забил гремучий барабан; Рога взревели боевые: Видали ль вы, как Океан Катит, почуя ураган, Своих валов ряды седые? Так стройно русские штыки На вражьи двинулись полки! Вперед! — и стой! и не дремлите! Вернее пушки наводите! Готовься к выстрелу!.. Пали! И грянул гром, и дым клубами, Огня пронзаемый браздами, Как саван лег на одр земли, Покрытой мертвыми телами, И волны первые врагов Разбились о булат штыков. Но не надолго!.. обхватили Наш полк передний тучи их, И сабель полосы кривых Его перунами покрыли. Картечи русской свист умолк. Равны ли силы? Но взгляните: Прирос к земле наш храбрый полк! Простите ж, други, — и умрите! Подмоги ружья далеки, Пощады нет! но извинтите В груди врагов свои штыки! Они падут; леса густые Так под секирами падут, И жнет их меч, как в поле жнут Серпы колосья золотые… Но иногда в толпе сверкнет Трегранный штык — и конь сердитый, Беснуясь, на дыбы встает, И всадник под его копыта, Облившись кровию, падет. Спешит подмога; барабаны С рогами новыми гремят, И огневые ураганы Чугунный вновь наносят град. И враг бежит; его телами, Как рощей желтыми листами, Окровавленный устлан дол. И чрез Балканские громады Свои, с победным криком, взгляды Далеко бросил наш Орел. И вот уж выстрелов не слышно, На дол ночная сходит тень, И солнце гаснущее пышно, Как в первый мирозданья день. И будто яства после пира, Разлитых вин багряный ток, Где кубок брошенный, где лира, Где собеседницы венок — Так трупы храбрых дол узорный Своей усеяли толпой: Где красный фес, где кивер черный, В пыли, с пробитой головой. Там лик от муки посинелый, С кровавой пеной на устах; Там ропот в стиснутых зубах, В очах — перун окаменелый. Там падший конь, в порыве мук, Копытом дерн изрыл кудрявый; На пушке судорожных рук Там оттиск видится кровавый… Но что за воины? их взгляд, Средь груды вражьих трупов, сжат Волшебной будто бы дремотой: Так поселяне в поле спят, С дневной управившись работой… Пролома нет в стене стальной; В одних руках еще сверкают Штыки кровавые грозой; Другие руки крест родной К пробитым персям прижимают!.. Наш храбрый полк, несметный враг Твою твердыню бил стальную — И, не попятясь ни на шаг, Ты весь погиб за честь родную! [299] Но доблесть храбрых не умрет: Ее товарищ их походный, Какой-нибудь старик безродный, Порою зимних непогод, В лачуге русской воспоет! Слезами взор души-девицы Тогда заблещет сквозь ресницы; Взглянуть малюток на певца Мать подведет с лучиной ясной, И старца повесть не напрасно Взволнует юные сердца!.. Май 1829

297

В устах с пеаном боевым…

У древних греков всякий гимн назывался, в собственном смысле, пеаном. В Ксенофоновом Отступлении десяти тысяч пеан встречается, однако ж, как боевая песнь исключительно.

298

Родимых доблестей певец Блюдет вас жадными очами!

Некоторые подробности сражения 5-го мая при Эски-Арнаутларе, коим открылась кампания 1829-го года, изложены автором в его Письмах из Болгарии (стр. 180–192). Очутясь вовсе неожиданно на поле сей достопамятной битвы, он умственно очеркнул посреди самого ее разгара абрис предлагаемой элегии. Впоследствии старался он расцветить ее колоритом только тех впечатлений, кои душа его почерпнула в самом действии кровавой, разыгранной перед ним драмы. По этой-то, может быть, причине ему приятно думать, что звуки певца родимых доблестей проникнуты если не душою таланта, то по крайней мере той неподдельной истиной, которую все усилия искусства едва ли вполне выразят кабинетным бряцанием лиры.

299

Наш храбрый полк, несметный враг Твою твердыню бил стальную — И, не попятясь ни на шаг, Ты весь погиб за честь родную!

Охотский пехотный полк.

7. СЕДЬМАЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ Возвращение

Un jour assis sur le rivage, B'enissant un ciel pur et doux, Plaignez les marins que l’orage A fatigu'es de son courroux. N’ont-ils pas droit `a quelque estime Ceux qui, las d’un si long effort, Pr`es de s’engloutir dans l’ab^ime Du doigt vous indiquaient le port? B'eranger [300]

300

Сидя однажды на берегу, благословляя чистое и спокойное небо, оплачьте моряков, обессилевших под яростью бури. Разве не заслуживают доброго слова те, кто, изнемогая от долгих усилий, поглощаемые бездной, указывали вам перстом на гавань? Беранже (франц.). — Ред.

И где ж, и где перуны брани? Где сладость жизни кочевой? Гигантов призраки над перстью вековой И цепь живых воспоминаний? Где скалы Гемуса и Фракии леса, Как радость ясные над ними небеса И море, радужным сияющее светом? Под миртой в мраморе журчащая струя, И стоны горлицы, и трели соловья, И темный кипарис пред белым минаретом? О! где Востока сон и лень? Прогулки тайные над озером садовым, Когда влюбленной пери тень Скользит над розами, под месяцем перловым? Их нет! исчез волшебный сон! Угрюмый Север предо мною; Как саван бледный небосклон Вновь над безжизненной раскинулся землею! По морю темному ревучие валы Среброголовыми скитаются холмами; В лесу свистящий ветр, под сенью мертвой мглы, Качает желтыми листами. Дрожит окно мое от капель дождевых; В камине уголья, краснеясь, догорают, И прах обломков вековых Скитальца ноги с пеплом их Вотще, усталые, мешают! Вотще? Нет, нет! на новый лад Цветов далеких аромат, И звуки дивной их природы, И нравов яркие черты, И бури бранной непогоды Мои настроили мечты! Их гений светлого Востока Водой живою оросил, Снам сердца крылья позлатил И в душу древних дней глубоко И гул, и отблеск заронил! О, рой мгновений благодатных, Как дух свободы необъятных, Твои ль чары забуду я! Сегодня — город, завтра — волны, Кипящий стан, утес безмолвный, И конь, и посох, и ладья!.. В часы полдневные, бывало, Над ясным морем я сижу И там души своей зерцало На мир лазурный навожу. Над ним Балкан вдали синеет, Корабль стопушечный белеет, Скользя, как лебедь, между скал. Уж близок он — и вдруг пропал В дыму, над синими волнами, Как будто скрытый облаками; Их яркий пламень разорвал — И громы с корабля глухие К отбитым рвутся берегам: То шлет далекая Россия Родной привет своим сынам! [301] Но мне пора! ветрило ставьте! Пловцы, за весла! в море правьте! Попутный дышит ветерок: Лети, мой греческий челнок! И как дельфин челнок трепещет; Белеет пена под веслом; Вокруг лазурь морская блещет Безмерным выпуклым стеклом. Но тмится небо; ветры свищут; Как мрамор, зыбь вдали пестра; Кружится ялик; волны рыщут, — Друзья, нам к берегу пора! Пусть вражьи пушки и пищали С приморских гор на нас глядят — Тот берег наш — и вот пристали: Пред нами покоренный град! Там одр, с подушкою атласной, Меня под белый полог ждет; С улыбкой дева сладострастной Вино отчизны подает. И в душу взоры черноокой Свой влажный пламень льют глубоко; [302] Но в путь уж страннику пора! Давно мой конь, Араб мой пленный, Грызет узду и, распаленный, По камням пляшет у двора! «Казак, ты сел ли? С богом, с богом!» И вот по дебрям, между скал, Как вольный Фарис, поскакал [303] Я на красавце быстроногом. Он воздух пьет перед собой, Дым из ноздрей летит кипящих, Копыта искры льют струей, Глаза — два уголя горящих! Пусть надо мной леса шумят, Потоков брызги вслед летят, Чернеют рвы, мелькают горы — В крови коня мой хлыст и шпоры! Закрыл полнеба тучи дым; Смят ураганом дуб косматый; Летит перун — мой конь крылатый Стрелою гонится за ним! Чары вина, любви и мщенья, Как вы, такое ж упоенье И вихорь бранного огня, И волн с перунами сраженье, И в поле бурный бег коня! [304] Покрылся дол сафирной мглою; Звездами вечный свод горит; Безмолвный месяц серебрит Хаос развалин предо мною. Брожу по мертвым грудам их: Как грустно там и как отрадно Искать следы чудес былых, Топтать героев пепел хладный! Там рой столетий — в миг один, Пространство — в точку переходит; Из темных прошлого пучин Глагол таинственный выходит. Царств колоссальных там сыны, С их гордой славой и паденьем — Всё и Ничто — обнажены Души суровым размышленьем!.. «Казак! мягка ли здесь трава? Клади седло мне в голова; Накрой плащом!..» — и сон приветный, Как с древа сладкий, зрелый плод, На вежди странника падет… И шепчет ветер лишь рассветный: «Пора, пора! зари огонь На темя гор из рая льется; Высоко жаворонок вьется; Цветы в росе…» И вновь мой конь Заржал, как будто возрожденный; И странник, полный новых сил, Творца, с природой пробужденной, За новый день благословил. И вот уж за стеной Балкана, Под сенью русских он Орлов; И пьет душою блеск штыков; И сердце с треском барабана Сливает средь родных шатров. А в стане храбрых — много, много Сердец, засыпанных землей, Уж не сберет на славный бой Грозой ревущая тревога! И что ж за смерть — кровавый меч Иль огнекрылая картечь Дремучий строй наш прояснила? Нет, вы взгляните на живых: Иная мука образ их Страшнее смерти заклеймила!.. «Ты был ли под ее серпом? — Так ропщет голос дико-странный.— Твой мозг морозом иль огнем Стал, Черной Жницей обаянный?.. Послушай! ночью, средь шатров, Вчера, как тать, она блуждала И, будто в поле ряд снопов, Серпом перунным их считала… Как море в час грозы ночной, Одежда Жницы волновалась; Покрова дымка над главой Кровавым заревом вздымалась… И вдруг — подумай! не во сне — Змеею что-то в уши мне, Скользнув по сердцу, просвистало… Смотрю: она к устам моим Устами жгучими припала И жадно к персям ледяным Меня с усмешкою прижала!.. И дрогнул дол, и в зев морской Шатров бегущий ряд бросался; Один лишь в землю надо мной Могильным мрамором въедался!..» И вдруг несчастный замолчал; Лик пятна черные покрыли; Сверкавший взор недвижен стал — И в землю новый труп зарыли. И что ни день — то всё жадней Пасть ненасытной становилась, А небо ясное над ней Веселым солнцем золотилось! И зной мертвящий угнетал Всю тварь; и только стон могильный, Казалось, в воздухе летал; На ветке лист не трепетал; Не пели птицы; ключ обильный Студеной влаги не давал. Куда ж бежать от Жницы Черной? Пред станом город; верно, там Заразы нет еще тлетворной: Иду к отверстым воротам! Но для чего в тиши ужасной, Как истуканов мертвый ряд, Столпился там и стар, и млад? Иду, зову — призыв напрасный! И что ж? недвижны очи их; Как мрамор, в черных пятнах лики,— Погибли все! иль нет, меж них Младенца слышите ль вы крики? Сиротка-ангел, он цветком, Лишь детской радости послушный, У Черной Жницы под серпом, На персях матери бездушной Играет с пестрым мотыльком!.. [305] Но кто же ты, о дева-роза? Ужель и твой младой шипок Едва блеснул — и изнемог В когтях у раннего мороза? Ужель, сокровище любви, Не бьется сердце в сей груди?.. Сих длинных локонов ужели Мертва златистая струя?.. Творец небесный! не во сне ли Сей милый образ вижу я!.. ……………………………… ……………………………… Что в том, как бедная любила, Где странник перл Востока знал?.. Тиха утраченной могила: Над ней морской лишь стонет вал!.. О вы, которые хотите Утешить дух ее в раю, Слезу сердечную свою О друге девы уроните!.. ………………………… ………………………… ………………………… ………………………… Окончен путь; мой крепкий сон [306] Уж бранный шум не возмущает; Штыки не блещут вкруг знамен; Фитиль над пушкой не сверкает. Редут не пышет, как волкан, И огнь его ночной туман Ядром свистящим не пронзает, И ярким заревом гранат Эвксина волны не горят. И что ж, в глуши ли молчаливой Теперь промчится жизнь моя, Как разгруженная ладья, Качаясь в море без прилива? Нет, други, нет! я посох свой Еще пенатам не вручаю; Сижу на бреге — и душой Попутный ветер призываю!.. Июль 1829

301

Этою картиною автор очень часто любовался в Сизополе, куда он отплыл из Варны 12-го мая 1829 года, почти за два месяца до перехода через Балкан русской армии.

302

2 «Анхиало, 18-го июля 1829. Ура, ура! наконец Орлы русские за Балканом. Это бессмертное событие избавило, между прочим, и меня от чумного Сизополя. Как отрадно было смотреть из палатки на отплытие нашей эскадры к противоположному берегу и вскоре потом — на покрытую пушечным дымом Месемврию! Каждый залп артиллерии отзывался в сердце, как труба ангела, воскресителя мертвых. Через несколько дней, по занятии берегов залива Бургасского, нанял я быстролетный греческий каик и отплыл на нем из неблагополучного города Сизополя, как было сказано в свидетельстве, выданном мне от генерала П. Генерал С. навязал на меня своего переводчика, анхиалота, скрывавшегося почему-то около 8-ми лет в чужбине от турецкого ятагана. К этому изгнаннику присоединилось еще с полдесятка его сограждан. Для всех нас на каике почти не было места; некоторые из наших спутников могли быть поражены чумою; но нетерпение облобызать родимую землю говорило за них моему сердцу громче всех других соображений. Эта филантропия чуть-чуть не обошлась мне, впрочем, довольно дорого, ибо отягченный людьми каик выставлялся из воды едва ли на одну только четверть, а поднявшийся в то же время противный северный ветер кружил, приподнимал и забрасывал его волнами. Только к вечеру усмирилось море. Очень поздно вышел я в Анхиало на берег, и потому был принужден провести весь остаток ночи в беседе с русскими часовыми, не хотевшими впустить меня в город без медицинского разрешения. Это разрешение последовало лишь на рассвете. Забавно было видеть, как вместо карантинного очищения мои нетерпеливые спутники погружались, совсем одетые, в море и как беззаботно направляли потом стопы свои в город. Был какой-то праздник. Народ толпился по тесным, кривым, но пестрым, но разнообразным улицам. Обогатясь, с изгнанием турок, европейской терпимостью, не одна пара любопытных черных очей осыпала нас из высоких окон своими электро-магнетическими искрами. Переводчик Георгий вглядывался в лицо каждому встречному и почти на каждом шагу бросался с восторженным; „калимера!“ в объятия ближнего или приятеля. Из русских я, вероятно, первый вошел тогда же в здешнюю соборную церковь и, вследствие того, сделался предметом всеобщего шепота. В сравнении с палаткой, где довелось мне прожить слишком два месяца в Сизополе, здесь занял я квартиру истинно господскую. Лестница вверх; обширные полуовальные сени с окнами `a jour на живописную панораму города. Вокруг этих сеней комнаты, из коих одна была мне уступлена. Веселый вид, блеск новизны и опрятности дома, приветливость хозяев и — пуще всего — огонь пронзительных, истинно восточных глаз молодой девушки, сестры их — как будто перешли в мое сердце. Эта последняя встретила меня с фиалом туземного красного вина, которое показалось мне, может быть, только потому нектаром, что было озарено лучом, падавшим из очей Гебы прямо во глубину гостеприимной чаши. В своей комнате нашел я кровать с белым пологом, с обтянутыми красным атласом подушками. На этот эпикурейский одр бросился я так жадно, как будто хотел вознаградить себя Эпименидовым сном за все тревоги, возмущавшие мой покой в Сизопольском лагере. Заходящее солнце наводняло уже золотым огнем всю мою комнату, когда, освободясь наконец из-под крыл Морфеевых, я машинально подошел к окошку. Луч заката играл в густоте двух черневшихся у ворот кипарисов, а над ними сияли две звезды очей моей Гебы, любопытно устремленные из противоположного окна прямо на мою светлицу… Уже совсем смеркалось, когда я вышел подышать вечерней прохладою… Анхиало небольшой, но пленительный, но гораздо больше восточный городок, нежели Сизополь. В особенности поразил меня турецкий квартал оного. Это узкая улица, накрытая деревянной решеткою, по протяжению коей вьются гибкие лозы, образуя мозаиковый потолок из виноградных кистей и листьев. На конце этой улицы слева — краснеется дом правившего здесь паши; справа — белеется минарет, примыкающий по одну сторону — к небольшой, осененной густыми деревьями площадке, с журчащим на середине оной фонтаном; по другую — к Турецкому кладбищу, сумрачной кипарисовой роще, убеленной надгробиями, с крючковатыми восточными надписями, с венчающими их мраморными чалмами. Дымка ночи облекала эту картину; полный месяц наводил на нее свое таинственное сияние; дух запустения блуждал вокруг покинутой мечети; ропот фонтана сливался с печальным воркованием горлиц, которое по временам вырывалось из-под тени могильных кипарисов. Далее слышался торжественный голос моря, распростертого за кладбищем необъятной сафирной равниною в оправе своего отлогого берега… и проч.» (Отрывок из путевого Дневника, во время кампании 1829-го года).

303

Как вольный Фарис, поскакал…

Фарисом называют бедуины удалого наездника. — См. известное под сим названием стихотворение А. Мицкевича.

304

См. Письма из Болгарии, стр. 160–162.

305

Некоторые черты чумной заразы, опустошавшей в 1829-м году Болгарию и Румилию, переданы здесь точно в таком виде, в каком они представлялись глазам автора. «Здесь царство смерти, — говорит он в письме своем от 9-го июля из Сизополя… — Спереди — война, сзади — зараза; справа и слева — огражденное карантинами море. Все сношения с Россией прекращены совершенно. Мы все, и живые, и мертвые, стоим лагерем пред очумленным равномерно Сизополем. Дни наши — суть беспрерывные похороны; наши ночи — ежечасные тревоги, возбуждаемые Абдераманом-пашой, коего силы, состоящие, по уверению пленных, из 18 000 воинов, расположены в 6-ти верстах отсюда. Словом — мы уже думаем совсем не о том, как бы жить и щеголять знаменитыми открытиями; но о том, как бы умереть веселей и покойнее, и проч.»

306

Из числа жертв этой гибельной заразы, да позволено будет автору принести здесь дань сердечных слез своих священной для него памяти генерала Свободского, известного своей Системой математических выкладок на счетах и столь замечательного во многих других отношениях. Оригинал по приемам, мудрец по мыслям, ребенок по простодушию, он соединял в себе воображение артиста с отвлеченностью метафизика, с точностью и глубиной математика, и под корою насмешливого бесстрастия таил неистощимое в любви к ближнему сердце. Одинокому, брошенному судьбой на среду чуждого ему поприща, застигнутому вдали от родины смертоносной заразою, он уделил автору два-три аршина своей собственной палатки и не переставал быть ему истинным другом во все продолжение сего тяжелого времени.

431. ЖЕЛАНИЯ

Si j’'etais la feuille que roule L’aile tournoyante du vent… V. Hugo [307]

Мои желания — покой, Да щей горшок, да сам большой. Пушкин

1

Рано узнал я желания; В сердце сначала моем Речки то было плескание, Моря волненье потом. Сладки при ветре стенающем Были с младенческих дней Мне пред камином пылающим Сказки про храбрых и фей.

307

Если бы я был листком, которым играют крылья вихря… В. Гюго (франц.). — Ред.

2

В отрока мысль благодатную Гений какой-то вдыхал — Думу, не многим понятную; С ней я повсюду блуждал. Часто ручей гармонический В лес меня дальний манил; С душой соловей мелодический Тайную речь заводил.

3

Осенью ль за море ласточки Реяли вдаль до весны — Думы на крыльях касаточки В теплые слал я страны. Пред орлом, на утесе пирующим, Пропастей гласу внимал; Над морем, с громами воюющим, Молниям мысли вверял.

4

Вдруг свои радости скромные Сердце устало любить; Грезы какие-то темные Начали душу мутить. Слава приснилась мне бранная: Грудью на вражий перун Радостно в поле желанное Мой полетел бы скакун!

5

Сердца меж тем развернувшийся В праздности цвет увядал; К персям Лаис прикоснувшийся, Чувств кипяток остывал. Бросил я саблю булатную, Душу изведал людей: Искру в ней тмил благодатную Пестрый какой-то пигмей.

6

Сердце воспрянуло праздное: Посох я странника взял; В знойных пустынях алмазное Солнце мой дух обожал. Жизнь полюбилась мне бурная: Горы в чужой стороне, Моря равнина лазурная Стали отчизною мне.

7

Скрылось меж тем обаяние: Снова мне снится покой; Персти могильной стяжание Золото славы земной! Кто же над жизнью остылою Радости солнце зажжет? Чью душу сестрой своей милою Громко моя назовет?

8

Рощи ль Прованса душистые, Скалы ль Таврических волн, Вы ль, минареты сребристые, Мой остановите челн?.. Хижина, миром хранимая, Сад над лазурью морской — Стали, как дева любимая, Сердца любимой мечтой! <Апрель 1829>

432. СТРАННИКИ

Я гражданин Вселенной.

Сократ

Я везде чужестранец.

Аристипп

Первый

Блажен, блажен, кто жизни миг крылатый Своим богам — пенатам посвятил; Блажен, блажен, кто дым родимой хаты Дороже роз чужбины оценил! Родной весны цветы златые, Родной зимы снега седые; Рассказы няни, игры дев; Косца знакомого напев; Знакомых пчел в саду жужжанье; Домашних псов далекий лай; Родных потоков лепетанье — О край отцов, волшебный край! Сердечные очарованья, Забуду ль вас!

Вторый

Блажен, блажен, кто моря зрел волненье; Кто божий мир отчизною назвал; Свой отдал путь на волю провиденья И воздухом Вселенной подышал! Бродячей жизни бред счастливый, Ты, как поэта сон игривый, Разнообразием богат! Сегодня — кров убогой хаты, Деревня, пашни полосаты; А завтра — пышных зданий ряд! Искусств волшебные созданья, Священный гения завет; Чудес минувших яркий след; Народов песни и преданья! ………………………………