Поэты 1820–1830-х годов. Том 1

В 1834–1835 годах Тепляков вновь отправляется на Восток, посещает Константинополь, Малую Азию и Грецию. В 1835–1836 годах он около года проводит в Петербурге. Он знакомится с Пушкиным, к которому чувствует благоговейное уважение, общается с Плетневым, Кукольником, Бенедиктовым, входит в кружок Жуковского и B. Ф. Одоевского, своего прежнего товарища по Благородному пансиону [245] . Одоевский принял ближайшее участие в подготовке второго тома его стихотворений, вышедшего к маю 1836 года; том этот включил «Фракийские элегии» и стихи с 1832 года; Тепляков придавал ему большое значение и за печатанием его наблюдал сам [246] . Здесь выделяется цикл любовных стихов с характерной темой измены возлюбленной, в «лермонтовском» варианте: лирический герой, одинокий и враждебный всему миру, сосредоточивает свои душевные силы в любви к единому существу — «ангелу», который ему изменяет. С этой темой ближайшим образом связана вторая, также сближающая Теплякова и Лермонтова, — тема «демона», проклинающего «всю тварь» «в самом себе» и распространяющего «на все миры» «свою бездонную печаль» («Два ангела», 1833; см. вступ. статью, с. 29). Отличительной особенностью поздних стихов Теплякова оказывается ирония, близкая к иронии немецких романтиков; в «Вакхической песне», в «Слезах и хохоте» она приобретает характер сарказма и создает контраст внешне оптимистического тона стихов и глубокого пессимизма содержания. В неопубликованном варианте предисловия к сборнику 1836 года Тепляков указывал, что основными формами современной литературы должны стать «сатира и элегия, — первая бичующая нравственную ничтожность общества, последняя — оплакивающая утрату его симпатической сердечной естественности» [247] .Высшие представители современной поэзии для Теплякова — Гете и Байрон; к ним следует добавить и имя Беранже.

245

См.: Е. В. Фрейдель, Пушкин в дневнике и письмах В. Г. Теплякова. — «Пушкин. Исследования и материалы», т. 6, Л., 1969, с. 284.

246

«Литературное наследство», 1952, № 58, с. 132.

247

ПД, 9275 (I) III б. 16, л. 6 об.

В 1836 году Тепляков, причисленный к константинопольской миссии, вновь едет на Восток — в Грецию, Египет, Сирию, Палестину, Константинополь; снова попадает в районы чумной эпидемии. В мае 1840 года он получает разрешение уехать в Париж, где знакомится с Шатобрианом, Балланшем, Мицкевичем, посещает салоны Сиркуров и Рекамье. Однако и Париж не удерживает его надолго; брат его писал впоследствии, что здесь «он скучал более чем где-нибудь и с грустию вспоминал о жизни своей на Востоке». В июле 1841 года он путешествует по Германии, Швейцарии, Италии. В Риме у него возникает замысел произведения о Беатриче Ченчи, оставшийся неосуществленным, — за время путешествия он, по-видимому, вообще не пишет стихов. Летом 1842 года он возвращается во Францию. В последнем письме брату из Парижа он подводит безрадостный итог своего путешествия: «Что мне теперь с собой делать? Я видел все, что только есть любопытного в подлунном мире, и все вто мне надоело до невыразимой степени». 2 (14) октября 1842 года Тепляков скончался от апоплексического удара [248] .

248

Биографию Теплякова см.: А. Г. Тепляков, Воспоминание о В. Г. Теплякове. — «Отечественные записки», 1843, т. 28, № 4, с. 74; Ф. А. Бычков, В. Г. Тепляков (Биографический очерк). — «Исторический вестник», 1887, № 7, с. 5.

421. БОНИФАЦИЙ

Часть 2

«Промчалась туча грозных бед, Надежда сердцу улыбнулась; Небесной благости исполнился обет; Свобода гордая проснулась. Пора насилия эхидну растерзать! Уж полно нашими питаться ей сердцами; Уж полно трепетной ненависти слезами Кровь милой родины с цепей ее смывать! Нет! наши язвы и мученья Перстом нещадного отмщенья Уж перед богом сочтены, — И гибелью им в исцеленье Беды врагов посулены! По нашим пажитям гоняясь за зверями, Уже оратая трудами Не поругается жестокий властелин. На ниву смятую печальный селянин Безмолвной грусти взор не кинет; В сосцах унылых матерей Млеко для нежных чад от глада не застынет; Убогий грабежу, рыдая, не покинет Насущный хлеб своих детей! Насильем буйного желания злодей Красу невинную обидеть не посмеет: Не для него любви цвет милый расцветет, Не для него прекрасный плод Под солнцем прелести созреет! Последню старца кровь печаль не охладит, Грусть пылкой младости чело не избраздит, И безнадежность лучшей доли Ее порывов не скует, И гордый ум в цепях неволи На лоне лени не заснет. Пускай, презренный Карл [249] , ряды твоей дружины Дремучи, как полей Арденских исполины; Пусть туча стрел твоих луч солнечный затмит! Булат ли, мощною свободой изощренный, Ряды трепещущих рабов не прояснит! В груди ли, кровию отчизны обагренной, От стрел их сердце задрожит! Не с нами ль твой герой, о родина святая! Что ж с Бонифацием нам буря боевая? Как пламень молнии средь тучи громовой, Врагов погибелью булат его сверкает; Как глас торжественный победы роковой, Звон арфы витязя в нас сердце зажигает Огнем отваги боевой. Где ж враг?.. на смертный пир, о витязь, мы готовы, С тобой под вихорь стрел бесстрашно полетим; С тобой тиранства скиптр свинцовый В крови тиранов сокрушим!» Так стан свой доблестных дружина оглашала, И часто в облаках стрела Мимолетящего орла Иль врана, воя, догоняла. Там ратник сталь свою точил, Там меч с мечом, гремя, скрестился; Иной свой дротик в цель пустил, Иной копьем губить учился, Меж тем властолюбивый Карл, Марселя древнего восстаньем устрашенный, К свободной стороне, насильем угнетенной, Пределы Фландрии покинув, поспешал. Уж шум его полков, уж бурных коней ржанье Брега Лионского залива потрясли, И самовластью на закланье Уста тирана вновь марсельцев обрекли. Разлей пожары, месть! лети к ним, истребление, Влекися, тощее в цепях порабощенье! Марсель, потупя взор, колена преклоня, В руке властителя лобзай свои оковы! Смирись! за твой позор еще светило дня, Быть может, зреть тебе позволит Карл суровый. Смирись! иль утопай в крови своих граждан. Ты зришь, священная свобода, Какую тучу мчит неистовый тиран! И что ж! при токе ль слез — слез твоего народа — Святой алтарь твой рухнет вновь! Нет! он лишь под костьми бесстрашных сокрушится, Трон самовластия на них лишь утвердится. Нет! жив еще твой огнь в сердцах твоих сынов! Марсельцам он, сей огнь священный, В очах вождя горит спасения звездой; Могуч, как гений их отчизны оскорбленной, Он храбрых мстить зовет, готовясь в славный бой. Но солнце блеск свой золотой Уж ярче на холмы лазурные струило, И изумруд лугов, и дальний небосклон, И море синее, и гор румяный склон Огнем рубиновым, сгорая, обагрило. Сходила ночь на шумный стан, И сон уж веял над шатрами; Последний грохотал в долине барабан, Последняя труба немела за холмами. И смолкло всё, лишь ветерок, Ропща, во мгле древес по листьям пробегает, Лишь, брызнув искрами, дрожащий огонек Вкруг рати спящей умирает; Лишь крики часовых в глуши своих ветвей Протяжно вторит лес дремучий, И ржанье гордости своей Порою с гулом скал сливает конь могучий. Но кто в раздумьи хладный взор В ночной тиши с приморских гор Вперил на пенистые воды? Я узнаю тебя, герой! То Бонифаций, друг свободы, То вождь марсельцев молодой! На дерне, с арфой золотой, Пред ним его копье булатное сверкает; Но дума черная в очах его блуждает; Но томных месяца лучей Чело высокое бледней. Какая ж грусть, о вождь, твой гордый дух смутила? Тебе ль грустить? не твой ли меч Для падшей родины свобода наточила, Чтоб свой отрадный луч над нею вновь зажечь? [250] Не ты ли струн своих умел волшебной силой Героев из рабов безжизненных создать; Не твой ли дивный глас знал душу девы милой Неизъяснимых слез блаженством умилять? Куда ж, младой певец, твое девалось счастье? Ужель души твоей живое оладострастье Столь рано грозного страданья обнял хлад? Весною ль соловей дубраву не пленяет? Весною ль сердце гор не рвет, не разрывает И к небу не летит кипящий водопад! Волшебной думы друг и мученик счастливый, Где ж луч твоей весны, столь ясный, столь игривый? Где сердцу милых снов и радость и тоска И сердца огненны порывы? Ах! тот, кого судьбы железная рука По розам к бездне приводила; С кем языком любви измена говорила; Чью искренность добыв коварною хвалой, Злоречье мщению на жертву отдавало; Чье простодушие доверчивой рукой Эхидну зависти ласкало, — Тот, кто пред низкою толпой, Обидой горькой уязвленный, Отмщеньем немощным пылал. На помощь милых сердцу звал И плакал, милыми презренный,— Тот знает, как младой внезапно вянет лик, Тот в глубине души читает без ошибки; Тоски насмешливой знаком тому язык И тайна горестно-язвительной улыбки… ………………………………………… 1823

249

Карл д’Анжу, убийца юного Конрадина, виновник Сицилийских вечерен. См.: Sismondi, Histoire de France и других.

250

Бонифаций III, владетельный барон Кастелланский и трубадур XIII века, восстал с марсельцами против Карла д’Анжу, утеснителя его отечества, убийцы отца его, палача юного Конрадина и виновника Сицилийских вечерен. См.: Millot, Histoire des Troubadours, tome II. — Sismondi, Histoire de la litt'erature du midi de l’Europe, tome I. — Pappon, Histoire de Provence и других.

422. ЗАТВОРНИК

Земля! не покрывай кровь мою; да не заглушатся мои стенания в недрах твоих.

Иов

1

Земного бытия здесь нет; Не тишина здесь гробовая — Здесь хлад души, здесь сердца бред; Здесь жизнь, покинув милый свет, Жива, всечасно умирая!

2

Зари румяной узник ждет; Но в бездне ль сей она взыграет! Святую жалость он зовет — Где жалость? где? — Над сводом свод Его рыданья заглушает!

3

Как корни древа, перевит Дедал страданий под землею; Тюрьма тюрьму во мгле теснит; Ручей медлительный бежит Зеленой по стенам змеею.

4

В них сна вотще зеницы ждут — И между тем в сей мгле печальной Без пробуждения дни текут; Минуты черные бредут, Веков огромных колоссальней.

5

Вотще за мыслью мысль летит, В хаосе гибельном вращаясь, — От дум нестройных мир бежит; Безумства яд душе грозит, Во все мечты ее впиваясь.

6

И в черноте ль сей глубины Еще живут воспоминанья? Льют в сердце звуки старины, И шум земной, и счастья сны, Как дальней музыки бряцанье!

7

Здесь шум единый — ветра вой, На башне крик ночного врана, Часов церковных дальний бой, Да крики стражей, да порой Треск заревого барабана.

8

Почто ж душа к своим летит? Ах, ни на миг слеза родная Здесь грусть души не усладит! С ней звук цепей здесь говорит; Здесь слезы пьет земля сырая.

9

Как знать? быть может, над землей Уж солнце вешнее играет; А в сей пучине — мрак сырой; Здесь хлад осенний и весной Всю в жилах кровь оледеняет.

10

Но если солнечным лучом Мой взор уж больше не пленится, То над страдальческим одром Пускай хоть ярый божий гром, Примчась к оковам, разразится!

11

О, если б узник мог схватить Стрелу перуна огневую, Чтоб ею грудь себе пронзить!.. Но нет, страданью ль позабыть Десницу Промысла святую!

12

О, хоть в виденьи ты ночном, Моя Психея, мне явися! О друге гибнущем своем Вздохни, заплачь перед творцом Иль горю горько улыбнися!.. 1826?

423. КАВКАЗ

Г. А. Римскому-Корсакову

Забуду ли кремнистые вершины, Гремучие ключи, увядшие равнины, Пустыни знойные; края, где ты со мной Делил души младые впечатленья!.. Пушкин

Отчизна гор в моих очах, Окаменелые гиганты предо мною; Громады мрачные, как будто на часах, Стоят гранитною стеною. В венце из темного кустарника одна, Зеленым бисером унизана другая; Там — голых скал семья чернеет вековая, Над ней волнистых туч клубится пелена… Под тяжкими ее стопами Вокруг богатыми махровыми коврами Луга холмистые лежат. На них, из сердца гор, кипучие фонтаны, Бушуя, серебром растопленным летят; В гранитных бронях великаны, Склонясь на пропасти, их грозно сторожат; И тихо речка голубая, Змеей сапфирною утесы обвивая, Журчит меж каменных стремнин. Но кто сей мрачный властелин? Иль замок мрачного громад сих властелина? Огромный, с башнями зубчатыми дворец; Ряд острых скал — его венец, Седая дымка туч — одежда исполина. Ты ль, пасмурный Бешту, колосс сторожевой, В тумане облаков чело свое скрывая, Гор пятиглавый царь, чернеешь предо мной Вдали, как туча громовая? Так, так, уж не во сне я новый зрю Парнасс! Уж не восторженный богинею рассказа, О люди, здесь я выше вас Всей дивной вышиной Кавказа! Здесь, на скалах Бешту, в утробе сих громад, — В чертогах матери природы; Здесь, где гранитные их своды Со мною о веках минувших говорят! Проснитесь, спящие под их навесом годы! Вещай, отчизна гор, которая скала Кровь Прометееву пила?.. Скажи, как он страданий вечность. Неволи горькой бесконечность За дружбу к смертному сносил? И никогда душой высокой Глухую непреклонность рока О примиреньи не молил?.. Но посмотрите, как с Востока Завеса палевых, свинцовых облаков Свернулась, движется, сбегает… И что ж? за нею мир духов, Из перлов созданный, мелькает! Я вижу здания янтарных городов, Покрытых тонкими из снега кружевами; Там сфинксы дивные; там странных ликов ряд — Изида, Озирис, живой хрустальный сад — В тумане розовом слиялись с небесами! Но ты, святой Эльбрус [251] , ты будто конь седой, На коем смерть предстанет миру [252] , К светилу вечному, к далекому эфиру Вознесся снежною главой! Ровесник мира величавый, Какой орел взлетал на твой венец двуглавый! [253] Всемирный океан тебя не поглотил: Твой верх, как мавзолей надменный, Белел над влажною могилою вселенной И первой пристанью любимцу неба был! [254] Ты видел, как на мир тот ураган могучий Своих несметных сил мчал громовые тучи [255] ; Ты слышал рой их стрел, их бурной керны глас… [256] Но страшный метеор угас — И силы грозного — дым, пепла прах летучий! О вы, которых все мечты К земле продажною прикованы душою. Рабы ничтожной суеты. Придите с дикою громад сих красотою Кумир души своей сравнить! Но нет! Пигмеям ли о мелких их заботах, О их тщеславии, о хладных их расчетах С престолами громов небесных говорить! Степей обширною темницей утомленный, Как радостно, отчизна гор, Мой на тебя открылся взор! Восторженный, обвороженный Красой твоих пустынных скал, Как часто в дикие дедалы Я на залетном их питомце проникал! Как часто пировать в порфировые залы Чад Эпикуровых сбиралася семья! Но вы уж скрылися, счастливые друзья, Как это солнце золотое, Как это небо голубое, Как эта теплая кавказская весна! Как ты мертва теперь, пустынная страна! Как молчалива ты! лишь ветр в ущельях мшистых Трепещет — и с вершин кремнистых От скал отторженный гранит В глухие пропасти катит… 1 сентября 1828

251

Но ты, святой Эльбрус…

Черкесы называют Эльборус Уах’ Гамако, то есть гора святая, чудесная.

252

…ты будто конь седой. На коем смерть предстанет миру…

См. Апокалипсис. — Клапрот справедливо замечает, что двуглавая вершина Эльборуса имеет вид седла; я прибавлю — черкесского.

253

Какой орел взлетал на твой венец двуглавый?

По наблюдениям г. Вишневского, Эльборус вышиною 16 000 футов. — «Никто не всходил на вершину горы сей; жители Кавказа полагают, что для сего нужно особенное соизволение божие» (Клапрот).

254

И первой пристанью любимцу неба был!..

Горские народы говорят, что святой ковчег остановился сначала на вершине Эльборуса, и уже после того отплыл к Арарату (Ibid.).

255

 Ты видел, как на мир тот ураган могучий Своих несметных сил мчал громовые тучи.

Тамерлан. — «Когда властитель судьбы и правитель мира решил в высокой воле своей прекратить войну в стране русских и черкесов, он обратил победоносные фаланги и знамена свои к горе Албрузу… Знамена завоевателя стран направились с признаком победы против Юри Берды и Ярахена, начальников племени асов (оссетинцев). Дорога была непроходима; но он повелел очистить ее, и, оставя там Амира Гаджи-Сеиф-Эддина с обозами, понес войну к горе Албрузу, сражаясь беспрестанно с неверными — и в горных твердынях их, и в их неприступных ущельях». — История Тимура; соч. Шериф-Эддина Езды; персидская рукопись. (См. Voyage au Caucase par M. Jules Claproth, t. II, p. 230 et suiv.).

256

…их бурной керны глас.

Керна — род военной трубы; она была в большом употреблении в войсках Тамерлановых: говорят, что звук ее действительно ужасен и слышен в расстоянии многих миль (Ричардсон. — См. также поэму «Огнепоклонники» Т. Мура).

424–430. ФРАКИЙСКИЕ ЭЛЕГИИ (Писаны в 1829-м году)

Ma bouche se refuse `a tout langage qui n’est pas le v^etement m^eme de la pens'ee… et d’ailleurs… ma lyre est comme une puissance surnaturelle qui ne rend que des sons inspir'es.

Ballanche [257]

1. ПЕРВАЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ Отплытие [258]

257

Мои уста отказываются от всякого языка, ибо он не является подлинным одеянием мысли… лира же моя, подобно сверхъестественной силе, издает лишь внушенные ей свыше звуки. Балланш (франц.). — Ред.

258

Общими примечаниями к этой и к другим Фракийским элегиям могут служить изданные за два года перед сим Письма из Болгарии, археологическое путешествие автора по древней Мизии, во время кампании 1829-го года.

Adieu, adieu! my native shore Fades o’er the waters blue…

L. Byron [259]

Визжит канат; из бездн зыбучих Выходит якорь; ветр подул; Матрос на верви мачт скрыпучих Последний парус натянул — И вот над синими волнами Своими белыми крылами Корабль свободный уж махнул! Плывем!.. бледнеет день; бегут брега родные; Златой струится блеск по синему пути. Прости, земля! прости, Россия, Прости, о родина, прости! Безумец! что за грусть? в минуту разлученья Чьи слезы ты лобзал на берегу родном? Чьи слышал ты благословенья? Одно минувшее мудреным, тяжким сном В тот миг душе твоей мелькало, И юности твоей избитый бурей челн И бездны перед ней отверстые казало! Пусть так! но грустно мне! Как плеск угрюмых волн Печально в сердце раздается! Как быстро мой корабль в чужую даль несется! О лютня странника, святой от грусти щит, Приди, подруга дум заветных! Пусть в каждом звуке струн приветных К тебе душа моя, о родина, летит!

259

Прощай, прощай! мой родной берег исчезает за синими волнами. Байрон (англ.). — Ред.