Поэты 1880–1890-х годов

5. «Со знаменем любви и мира…»

Со знаменем любви и мира Идут их кроткие сыны На беспощадного кумира Вражды, раздора и войны. Насмешками их мир встречает, И, в ослепленьи вековом, Он фимиамы воскуряет Пред кровожадным божеством. Везде мечи, и кровь, и пламя, И меркнет вечный правды свет. Ее сияющее знамя Окрасилось в пурпурный цвет… И даже те, что жаждут мира И проповедуют любовь, Ждут благ от этого кумира И льют, во имя братства, кровь… <1891>

6. КОГДА ТЫ ХОЧЕШЬ ТРЕЗВЫМ ВЗГЛЯДОМ…

Когда ты хочешь трезвым взглядом Смотреть на жизнь и на людей, Не украшай ты их нарядом Живой фантазии своей. Не помышляй, чтобы на свете Был для великих душ простор, Что их дела не тонут в Лете, Что свят потомства приговор. Не думай, чтобы мощный гений Всегда с безумьем вел борьбу, Чтоб ряд позорных преступлений Вел всех к позорному столбу. Не создавай себе обманов, Не представляй в уме своем Эффектной битвой двух титанов Борьбу добра с могучим злом. Увы! великие душою Встречают тысячи преград, Их путь покрыт глубокой тьмою, Их сердце скорби пепелят. Потомство с глупым ослепленьем Позорит иль не признает Тех, чьим великим вдохновеньем И чьими жертвами живет. А гений часто не стыдится Быть пошлой глупости рабом И, льстя безумию, гордится Своим дурацким колпаком. Гигант страдает от пигмея, Властитель гибнет от раба, И часто гнусного злодея Венчает лаврами судьба… Не солнцем ярким после ночи Святая правда восстает, И света, блещущего в очи, На темный мир она не льет. Она порою лишь мелькает, Ее так редко видим мы, — Она блестит и исчезает Как луч минутный в бездне тьмы, Как в тучах светлые полоски, Как отраженье звезд в волне, Как фосфорические блестки На черной моря глубине… <1896>

7. ДУМЫ И ГРЕЗЫ

Моя дума всё вдаль порывается, Пока смерть не сомкнула мне вежд; Сердце всё еще глупо цепляется За обломки разбитых надежд. И, горя непонятною верою, Всё не хочет расстаться оно С тем, что разум безумной химерою И мечтою назвал уж давно. Так, порой лучезарным видением Очарованы в сладостном сне, Говорим мы потом с сожалением: «Это были лишь грезы одне!» Но упорно, с тоскливым желанием, Возвращается сердце не раз К этим грезам, что чудным сиянием На минуту наполнили нас… <1896>

8. ПОСЛЕ БИТВЫ

Даль была окутана серыми туманами; Шел я спотыкаючись, весь покрытый ранами; И ручья холодного струйкою гремучею Утолить надеялся жажду мою жгучую. Видел я поблизости эту струйку чистую Ручейка, бежавшего с пеной серебристою, — Падал он каскадами и пустыню голую Оглашал, играючи, песенкой веселою. И к нему тащился я… Дух изнемогающий Я в себе поддерживал мыслью ободряющей, Силой воли гаснувшей и желанья жадного,— Но не мог добраться я до ручья прохладного. Я упал беспомощно… В мыслях всё смешалося: Новое и старое, что вдали осталося, Образы минувшего, всё мной пережитое, Поле одинокое, трупами покрытое, Эти лица мертвые, звезды, ночь холодная, Зной затем полуденный и земля бесплодная, Путь по ней, мной пройденный, ручейка журчание И от жажды бешеной жгучее страдание… <1896>

9. НА БЕРЕГУ МОРЯ

Солнце ярко блещет, море тихо плещет, Небо нежит взоры теплой синевою… С сладостною ленью я прилег под тенью, Под обросшей мохом серою скалою. В этот полдень знойный, с негою спокойной, Я хочу природой только любоваться; Голубое море! на твоем просторе Я теперь желал бы в челноке качаться. Но челнок далёко, море так глубоко, С веслами не слажу, править не умею, Берег так пустынен, к дому путь мой длинен… И лежу один я с думою своею. В апатии праздной, под однообразный Говор волн, что плещут, пенясь и сверкая, Дума эта дремлет, смутно морю внемлет, Как под песню няни, тихо засыпая… Спи же, спи же, дума, чтоб не слышать шума Бури и тревоги, что во мне таится! Позабудь заботы, от своей работы Отдохни, чтоб силой свежей обновиться. Силы много надо; сон — одна отрада Для души, изнывшей в муке беспредельной, Усыпи мне, море, бешеное горе Надолго своею песнью колыбельной! Чтоб среди забвенья чудные виденья, Радужные грезы ум мой наполняли, Чтобы небо это, солнце с блеском света В глубину больного сердца проникали; Чтоб оно готово было к битве снова, С силами собравшись, только что проснется,— Как тот парус белый, что с надеждой смелой По волнам коварным весело несется. <1896>

10. КОШМАР

Тени мрака мне в душу вошли… Ночь грозит мне, чело свое хмуря, Небо давит, и где-то вдали Воет буря. Точно слышу унылый я звон,— Он рыданьем в душе отдается… Что за странный в уме моем сон Создается? Вправду ль сон? Только бездна кругом, Только я шевельнуться не смею И в глубоком бессильи моем Цепенею… О тоска, беспощадный палач! То твои похоронные звуки, Твоя тьма, твоя бездна, твой плач, Твои муки. И куда мне уйти от них прочь? Света нет, пропасть мрака безбрежна, — И меня охватившая ночь Безнадежна. <1896>

ПЕРЕВОДЫ

Генри Лонгфелло 11. ПЕСНЯ О ГАЙАВАТЕ

ПРОЛОГ

Вы хотите знать — откуда Эти песни и преданья, От которых веет лесом И лугов росистых влагой? Вы хотите знать — откуда Эти странные легенды, Где вам чудится порою Дым синеющий вигвамов И стремленье рек великих С их немолчным, диким плеском, Раздающимся в пустыне, Точно гром в ущельях горных? Я отвечу, я скажу вам: «От лесов, озер великих, От степей страны полночной, От земли оджибуэев, От пустынных стран дакотов, С гор и тундр, с низин болотных, Где шухшухга с длинным носом В тростниках находит пищу. Эти дикие легенды И преданья повторяю Точно так, как сам их слышал От индейца Навадаги — И певца, и музыканта». Если спросите — откуда Почерпнул их Навадага, Я отвечу, я скажу вам: «Он нашел их в птичьих гнездах, Над водой в бобровых норках, Там, где ходит дикий буйвол, Где орел в скалах гнездится! Птицы дикие их пели На низинах и болотах, Читовейк-зуек там пел их, Манг-нырок, гусь дикий вава, Цапля синяя шухшухга И тетерка мушкодаза!» Если больше знать хотите: Кто такой был Навадага — Я сейчас же вам отвечу На вопрос таким рассказом: «Средь равнины Тавазента, В глубине долины тихой, Близ смеющихся каналов, Жил индеец Навадага. Вкруг индейской деревушки Шли поля, луга и нивы, Дальше — лес стоял сосновый, Летом весь в зеленых иглах, А зимой — под белым снегом. Эти сосны вековые Вечно пели и вздыхали. Те каналы можно было Видеть издали в долине: По стремительному бегу — В дни весеннего разлива, По ольхам ветвистым — летом, И по белому туману Над водой — порой осенней, А зимой — по черной ленте, Уходившей в глубь долины. Там он пел о Гайавате, О его рожденьи чудном, И о том, как он работал, Жил, страдал, терпел, трудился, Чтобы в мире и весельи Благоденствовали люди, Чтоб народ его был счастлив!» Вы, кто любите природу, Мураву при блеске солнца, Тень лесов и шепот ветра Меж зелеными ветвями, И метель, и шумный ливень, И стремленье рек великих В берегах, покрытых лесом, По горам раскаты грома В бесконечных отголосках, — Вас прошу теперь послушать Эту Песнь о Гайавате! Вы, кто любите баллады И народные преданья, Что звучат нам издалёка, Нас маня внимать и слушать Этот лепет, говорящий Так наивно, так по-детски. Что едва мы различаем, Песня это или говор, — Вас прошу теперь послушать Я индейскую легенду, Эту Песнь о Гайавате! Вы, в чьем сердце сохранилась Вера в бога и в природу, Сохранилось убежденье, Что во все века, повсюду Человек был человеком, Что в сердцах у первобытных Дикарей трепещут тоже И желанья, и стремленья, И тоскливые порывы К непостигнутому Благу, Что беспомощные руки, Шаря ощупью, во мраке, Руку божию находят, Выводящую их к свету, — Вас прошу теперь послушать Эту Песнь о Гайавате! Вы, которые порою, По околицам блуждая — Там, где кисти барбариса Перекинулись красиво Через каменную стену, Поседевшую от моха,— На запущенном кладбище Разбираете, в раздумье, Полустершуюся надпись, Сочиненную нескладно, Но в которой в каждом слове Дышит светлая надежда, Вместе с жгучей болью сердца,— Прочитайте эту надпись, Надпись грубую, простую, Эту Песнь о Гайавате! <1866>

Фердинанд Дранмор 12–13. <ИЗ ПОЭМЫ «ВАЛЬС ДЕМОНОВ»>

<1>«Я не могу на колени…»

Я не могу на колени Падать и в прах повергаться Пред этим образом скорбным: Он не дает мне надежды, В душу отрады не льет. Что мне до веры наивной, Веры людей в искупленье, Если мне внутренний голос Шепчет, что «не был бог распят И пригвожден ко кресту»? О Иисус! Я не верю, Что ты был бог, но я верую, Что в твоем сердце горело Пламя любви всеобъемлющей, Божеской, вечной любви! И глубоко пред тобою В этот торжественный час Я преклонился, Спаситель, Как пред подвижником духа, Плоть покорившим свою. Воздал хвалу я любви всепрощающей, Силе духовной твоей, — Я, истомленный и тающий В пламени мелких страстей…

<2> «В мрачном пространстве собора…»

В мрачном пространстве собора Место одно лишь светилось: Там, где в терновом венце Распятый мира Спаситель Голову долу склонил; Там, где страдальца великого Патеры в женских одеждах, Дети в дыму фимиама Культом языческим чтут, Детские жертвы приносят, Чтоб угодить небесам, Помпой обряда земного Сделав из дома Христова Идоложертвенный храм. Музыка храм наполняла. Вслед за торжественно-грозным Голосом труб раздавались, С плачущих струн вылетая, Гимны любви; Арфы печальные звуки Ввысь уносились под своды К статуям ангелов светлых, Сверху смотревшим с улыбкой На распростертый народ; Там замирали и снова С неба на землю скользили, Преображалися в слезы И как бальзам драгоценный Капля по капле вливались В раны истерзанных душ. 1875<?>

Н. М. МИНСКИЙ

«Много-много жизней пришлось пережить за свою жизнь и каждая рождала другие песни.

Вышел я на дорогу в темное ненастье. Над поэзией стоял стон некрасовских бурлаков. Лучшие из молодежи шли на муки во имя народа, который выдавал их урядникам. Правительство ссылало и вешало. Моя первая книга стихов была сожжена, и жандармский капитан, звеня шпорами, допрашивал меня: „Кого вы разумели под скалами и волнами?“ От ссылки спасла какая-то амнистия. Прибавьте религиозные сомнения… Прибавьте Достоевского, до того полюбившего жизнь, что ушел с Алешей в монастырь. Толстого, до того полюбившего людей, что стал проповедовать неделание. Что оставалось поэзии, кроме отчаянья, нытья, усталости? Первая жизнь.

Но ядро сохранилось нетронутым: непокорное „я“ и мечта о боге. Покойный С. Венгеров в своей Истории Русской Литературы уделяет мне „печальное титло отца русского декадентства“. Принимаю это титло без гордости и без раскаяния. Пришлось первому порвать с самодовольными и вступить на опасную тропу „холодных слов“. Вторая жизнь.

Опасная тропа вела вверх. К мэоническим восторгам. К храму над пустотой. К двум путям добра. К вечным песням. Третья жизнь.

И внезапный обрыв. Первая революция. Изгнание. Рабство случайного труда. Пробуждение среди бессильной, бездорожной эмиграции. Чем будешь ты, моя четвертая жизнь?» [20] .

20

H. Минский, Из мрака к свету. Избранные стихотворения, Берлин — Пб. — М., 1922 [Предисловие].