Поэты 1880–1890-х годов

^{Палач выходит на середину каземата. Священник медленно и дрожа всем телом удаляется. Осужденный смотрит ему вслед.}

Как он дрожит! Как бледен! Эй, старик, Постой! В твоих глазах я встретил слезы, И голос твой дышал ко мне участьем… Твое лицо я первое в тюрьме Беззлобное увидел… Перед смертью Укоров я не слышал от тебя… Старик! твою я презираю рясу, Но доброе под ней, быть может, сердце… Как поп — мне враг, как человек — быть может, Ты мне и друг… Прими же в благодарность Ты мой поклон и теплое спасибо!..

^{Кланяется священнику; палач связывает ему руки.}

1879

19. БЕЛЫЕ НОЧИ

НОЧЬ ПЕРВАЯ

Румянцем чахоточным слабо горя, Вечерняя медленно гаснет заря, Болезненно гаснет — и не угасает… На западе отблеск еще не исчез, И белая ночь среди бледных небес Больную зарю обнимает. С той ночью не свыкшись с младенческих лет, Заснуть нелегко в час урочный. На землю струится безжизненный свет, Все краски подернуты дымкой молочной. Светло. Не бросают предметы теней. Нет блеска в цветах. Все слились переливы. Лучи не мерцают игрой прихотливой, И ближе всё кажется, больше, белей… Светло, будто днем, и знакомой картины Кругом различаются ясно черты: Цветущие, в белых букетах, рябины, Березы растрепанной кудри-листы, Веселый наряд разодетой сирени, Акации женственной желтый цветок, Высокие сосны и низкий дубок, И тополь случайный, а там, в отдаленьи, Туман или пыль на бесплодных лугах. Всё то же, как днем, только в прежних чертах Иное сквозит выраженье. Природа Знакомым покойником кажется мне… Щемящая боль и тупая невзгода Незримо разлиты в больной тишине И в белом мерцании северной ночи. Уставив на землю открытые очи, Со скорбью, застывшей на бледных устах, Тревожно и молча, с лицом помертвелым, Широко закутана саваном белым, Бесстрастно лежит эта ночь в небесах, Как будто в гробу… Эти ночи пугают Всех жизнью довольных. Они убегают В те страны, где тени к лобзаньям манят, Где страстью и негою звезды горят. Но я полюбил тебя, мне ты — подруга, О севера ночь! Мне отрадно встречать Твой призрачный взор: в нем я вижу печать И повесть читаю иного недуга, Страданий иных… Этот свет без светил, Без звезд небеса, тяжкий сон без видений, Объятья без ласк и печаль без волнений, Без тайн красота, жизнь без жизненных сил И смерть без боязни — увы! мне знакомы Черты этой вялой, бессильной истомы… Бежит от усталых очей моих сон, В усталую душу тревога стучится, И скорби родник снова в сердце сочится, Заветной струны снова слышится звон. Давно она тайно звенит. Ее звуки В душе без исхода теснятся давно. Пора! Хоть в словах изолью свои муки, Коль в дело мне их воплотить не дано! И может быть, стройное песен теченье Великую скорбь усыпит на мгновенье… В тех песнях скорблю не о горе большом, — О горе сермяжном земли неоглядной: Страданий народных, как моря ковшом, Нельзя исчерпать нашей песней нарядной. ………………………………………… О тех я скорблю, чью любовь осмеяли, Кто злобы не мог в своем сердце найти, Кто полон сомнений и полон печали, Стоит на распутьи, не зная пути. Пою и скорблю о больном поколеньи, Чьи думы умом я согласным ловил, Чье сердцем подслушивал сердцебиенье, Кому я и песни, и жизнь посвятил… К тем песням не муза меня вдохновляла; Что сердце терзало, рука написала. То — песни, что долго в душевной тени Таил я, покуда таить было мочи; То — песни, зачатые в черные дни, Рожденные в белые ночи…

НОЧЬ ВТОРАЯ

Как гробницы свинцовые в склепе фамильном, Много скрыто видений во мраке души. То останки былого покоем могильным Цепенеют и спят в непробудной тиши. Лишь в бессонную ночь — ночь борьбы и разлада — Сходит память-волшебница в душу порой И стучит по гробницам костлявой рукой, Как поет дней старинных баллада. Разверзаются гробы, виденья встают… Позабытые образы, чувства и лица, Торопясь, покидают свой тесный приют И кружатся в душе, как теней вереница. А с зарею они исчезают, спеша, И опять, как кладбище, пустынна душа… И когда предо мною мелькают Эти пестрые сонмища лиц и картин, Среди образов светлых, что взор мой ласкают, Всех светлее сияет один. Это — ты, бедный друг, лучшей доли достойный. Как живой, ты отлился в душе у меня: Озабоченный вид, взгляд всегда беспокойный, Разговор неискусный, но полный огня… Ни глубоким умом, ни талантом счастливым Средь плененных тобою друзей ты не слыл. Чем-то веяло детским и строго стыдливым От черты твоей всякой; ты искренен был. Ты страдал, как и все мы, болезнью одною, Но сильнее и глубже страдал. То, что нас Мимолетною болью задело б на час, То тебя заливало могучей волною… Кто тоскою по правде из нас не болел? Кто спасти род людской не пытался украдкой? Всякий думал над жизни тяжелой загадкой, А когда разгадать не умел, Примирялся с непонятой жизнью невольно, Хоть было и стыдно, и больно. Но неведомы сделки для честной души. Ты умом не лукавил и сердцем не гнулся, И в тот миг, как ты с жизненным сфинксом столкнулся, Жребий брошен был твой: иль умри, иль реши… И ты умер, товарищ, любя человека, Пал незлобивой жертвою злобного века. Помню: вечер осенний стоял за окном. В тесной комнатке свечи горели. Молчаливо товарищи жались кругом И на труп твой, с зияющей раной, глядели. Все казались спокойны; по бледным щекам Не катилися слезы, хоть горло давили. Невеселые думы по лицам бродили, И предсмертные строки твои по рукам, Словно чаша на тризне, ходили. Ты писал: «Я не знаю, где правда и свет, Я не знаю, какому молиться мне богу… Я, как в сказке царевич, блуждал с юных лет, В край заветный искал я дорогу — И к распутью пришел наконец… Впереди С тайной надписью камень стоял одинокий. И прочел я на нем приговор свой жестокий. Я прочел: „Здесь лежат пред тобой три пути, Здесь раскрыты три к жизни ведущие двери. Выбирай, что твоим отвечает мечтам: Пойдешь вправо — жди совести тяжкой потери. Пойдешь прямо — съедят тебя лютые звери, А налево пойдешь — станешь зверем ты сам…“ И заснуть, о друзья, предпочел я в преддверьи…»

НОЧЬ ТРЕТЬЯ

В шумный досуг, за работой немою, В тихую ночь и в рокочущий день — Вечно мелькает, парит предо мною Чья-то воздушная тень. Кто она? Чья она? Добрая, бледная, С ласковой скорбью на тонких устах, Светит-лучится любовь всепобедная В девственно-скромных глазах. Все мои думы, глубоко хранимые, Всякий порыв сокровенных страстей, Тайны молитв моих, песни любимые — Всё это ведомо ей. Вечно мне в сердце глядит она, нежная. Если покой в этом сердце царит, Кроткий покой и любовь безмятежная — Взор ее счастьем горит. Если же сердце враждой зажигается, Если мой стих превращается в меч, Плача, она надо мной наклоняется, Шепчет мне кроткую речь… Полно шептать мне слова бесполезные! Нам без вражды невозможно любить, Как невозможно оковы железные Нежной слезою разбить. Дай ненавидеть мне! В битве пылающей Муки дай сеять и муки принять! Что же ты снова глядишь умоляюще, Что же ты плачешь опять?

НОЧЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Льется, льется дождик медленно и ровно, Тягостный, как голос совести виновной, Долгий, как изгнанье, мощный, как судьба, Терпеливый, будто старая раба. И, как дождик в окна, крылья скорби черной В сердце ударяют тихо и упорно. Ноет сердце, ноет — тяжело вздохнуть, Камнем тяжким слезы падают на грудь. Льется, льется дождик, будто поневоле. Истомилось сердце… Сил страдать нет боле. Струны напряглися, струны порвались, И в одно желанье силы все слились: Почерней, о небо! Заклубитесь, тучи! По небу помчитесь вы грядой могучей. Громом разбудите вековечный сон, Молнией зажгите черный небосклон… Пусть грохочет буря, пусть гроза бушует. Сердце встрепенется, сердце возликует. Гром я встречу песней, радостной, как гром, Под грозой взовьется мысль моя орлом… Пусть стволы деревьев ураган ломает, Пусть весь лес от молний ярко запылает,— Жизни! Жизни! Жизни! Истомилась грудь, Раз хоть полной грудью хочется вздохнуть! Знаю: гром ударит и в мое жилище, Может быть, я первый стану грома пищей. Лишь могло бы только дерево ожить, Об упавших листьях нечего тужить!..

НОЧЬ ПЯТАЯ

Прочел я свой безумно-исступленный Вчерашний бред, и ужас, точно льдом, Сковал мне грудь, — лицо горит стыдом, И горький смех звучит в душе смущенной. «Ты ль о грозе взываешь роковой, Ты, кротости родник неистощимый? Грянь первый гром из тучи грозовой, Кто первый бы взмолился: мимо! мимо! И разразись нещадная гроза, Чьи непрестанно плакали б глаза, Кто б горевал возвышенно-умильно Над каждым чуть придавленным цветком, Над каждым чуть затронутым гнездом? Дитя душой, жрец кротости бессильной…» ……………………………………… Жрец кротости! дитя!.. Да, я — таков. Но были дни — и этим я гордился; Сон золотой тех золотых годов Еще в душе моей не испарился. Давно ль, давно ль… О грезы детских дней, Зачем вы вдруг так ярко засверкали? Печальна повесть юности моей. Заботы колыбель мою качали. Раздор в семье, сиротство с юных лет Лишили рано ум беспечности свободной. Я жизнь влачил в толпе униженно-холодной, И неприветен край, где я увидел свет. Я вырос в ужасах годины безотрадной. Я видел, как народ, сраженный, ниц упал, Как храмы божии ломались беспощадно, Как победитель их в казармы превращал. Из детских лет я помню образ дикий: Бил барабан… С телег носились крики И стоны раненых. Струилась кровь с колес, И эту кровь лизал голодный пес… Но ужасы, раздор и униженья Враждой довременной мне сердца не зажгли. Восторги чистые любви и вдохновенья В младенческую грудь бог весть как забрели. Знать, в воздухе тогда, как семена, незримо Мечты высокие носилися. Дитя, Я чуток был душой — и свежая струя Над сердцем девственным не пронеслася мимо… О, будь благословен тот день, как в первый раз Я обнял всех людей любовью необъятной, И сладко сжалась грудь тоскою непонятной, И первая слеза из детских пала глаз!.. Дитя душой!.. Жрец кротости бессильной… Да, кротостью в те дни любовь моя была. Богиней ласковой и страждущей обильно, Учащею добру, не помнящею зла, Любовь являлась мне — и, полные печали, О всепрощении слова ее звучали. От жизненных забот и жизни суеты Моих очей она не отводила… О нет! Не раз она с собой меня водила В жилища грязные труда и нищеты — И почитать велела их, как храмы. И поднималася потом она со мной В жилища роскоши и праздности людской, И, с яркой мишуры позолоченной рамы Срывая блещущий обманчивый покров, Картину тайных мук мечте моей чертила, И нищих-богачей, как нищих-бедняков, Любовью равною любить меня учила. Учила, став со мной среди толпы вдвоем Перед голгофами, излюбленными веком, Скорбеть над жертвою, скорбеть над палачом — Над губящим и над погибшим человеком. Она ввела меня в священный храм веков, Но с ветхих стен его заботливо стирала Лозунги ветхие и вместо прежних слов Лишь слово «человек» лучисто начертала… За этот дивный сон, о молодость моя, Не помню я твоих печалей и страданий. Как утренний восток, в безоблачном сияньи, Стоишь ты предо мной, сверкая и маня. И словно сгнивший ствол вершиною зеленой, Как черный прах земли небесной синевой, Как мрачная скала нетающей короной — Так жизнь печальная увенчана тобой. На небесах твоих горят воспоминанья, Как звезды яркие — чем дальше, тем светлей, И кротко смотрят вниз, и в ночь души моей Струится чистый свет их дальнего мерцанья. Да, ночь теперь в душе, и ночь стоит вокруг, И воздух напоен отравой злобы дикой. Что сталося со мной? Как мог забыть я вдруг Уроки кроткие наставницы великой? Зачем любовь теперь является ко мне Сурово-страстная, с кровавыми руками И, задыхаяся в горячечном огне, Всё бредит битвами, и местью, и бойцами? О, как душа скорбит! Как стал я одинок! Я ль это!.. Я — грозы, я — жаждал разрушенья! Стыдом горит лицо, в душе горит упрек, Меня преследуют зловещие виденья. Мне снится мрачный дух — я сам к нему взывал, Дух мести и грозы. Чрез весь мой край родимый Промчится бурно он, как разъяренный шквал,— Застонет родина от боли нестерпимой. Он, как пожар, пройдет… Сперва сердца людей, Потом испепелит людские он жилища. Он когти обострит у дремлющих страстей. На месте городов воздвигнет он кладбища. И там, в тиши полей, в безмолвии лесов, Где ныне труженик покорно и без слов Гнет выю крепкую под иго вековое,— Там пламя злобы он раздует роковое, И впившийся металл заржавленных цепей Из тела узника он вырвет с телом вместе, И жертвы кроткие отравой сладкой мести Злорадно превратит в суровых палачей. А кровь невинная… А мрачная свобода, Что кровью добыта… А грозного народа Горячей крови раз вкусившие мечи… Скорбит душа моя… Прозрения, исхода! Учитель, где ты, где? Приди и научи! Не мимолетна скорбь, сомненья не случайны, Что давят грудь мою. И грозовая тень Легла на все сердца, сгущаясь каждый день. И с каждым днем в душе всё громче голос тайный Рыдает и зовет: «Восстань, очнись, поэт! Забудь сомнения! В безмолвии суровом В сердцах скопляется гроза — источник бед. Восстань, гони ее любви могучим словом, Зови: да будет мир! Зови: да будет свет! И тихий возглас твой, другими повторенный, Быть может, прозвучит победною трубой, Как слабый звук средь скал, встревожив камень сонный, Обвала грохотом разносится порой…» 1879

20. ПОЭТУ

Не до песен, поэт, не до нежных певцов! Ныне нужно отважных и грубых бойцов. Род людской пополам разделился. Закипела борьба, — всякий стройся в ряды, В ком не умерло чувство священной вражды. Слишком рано, поэт, ты родился! Подожди, — и рассеется сумрак веков, И не будет господ, и не будет рабов,— Стихнет бой, что столетия длился. Род людской возмужает и станет умен, И спокоен, и честен, и сыт, и учен… Слишком поздно, поэт, ты родился! 1879

21. НА ЧУЖОМ ПИРУ

Я видел праздник на чужбине, Свободы славный юбилей. Еще мне грезится доныне Безбрежный океан огней, Толпы восторженные клики. Признаться, с завистью глухой Глядел на праздник я чужой. Твой образ кроткий и великий В мечтах, о родина, мелькал, И было сердцу так же больно, Как если б я попал невольно К чужой семье на яркий бал, Оставив мать больную дома… Здесь блеск, и жизнь, и смех, и шум. А там… Бессонница, истома, Терзанья одичалых дум. Всё тихо, мрачно, всё постыло, Звучат проклятия всему… Да, я завидовал, и было — Клянусь — завидовать чему! Доныне празднество такое Едва ль гремело под луной. То было торжество людское Над побежденною судьбой. Восторг победы горделивый, Грядущих подвигов залог, Забвенье распрей и тревог, Гимн человечества счастливый… Еще с утра, как пред грозой, Толпа кипела тайно. Каждый Томился счастья жгучей жаждой. Пред набегавшею волной В волненьи сладком замирали У всех сердца. Все ночи ждали — И ночь пришла… Полна чудес Была та ночь. Не свод небес — Земля несчетными огнями Зажглась, в мгновенье ока, вся, И пламенели небеса, Земными облиты лучами. В один сверкающий чертог Столица мира превратилась, Палаты царские светились На месте улиц и дорог, Для пира царского. Беспечных Лился поток народных масс. Никак не верилось в тот час, Что не для наслаждений вечных Неувядаемой весны На свет все люди рождены, Что где-то горькою заботой Зачем-то опечален кто-то… Но не красою площадей, Не блеском праздничных огней В тот вечер сердце умилялось. Средь улиц, сумрачных всегда, Где труд ютится и нужда, Иное празднество справлялось. Народ сознанья своего Справлял святое торжество. Похож был праздник на сраженье. Шум, давка, топот и смятенье, Стрельба из окон, лес знамен, Восторг, безумье, опьяненье, И дым, и свист, и гул, и стон… Толпы ликующей потоки Шумят, сливаются, бегут И вместе далее текут Туда, на площадь, где высоко, И величава, и стройна, Стоит венчанная жена С мечом и с факелом, пятою Поправ насилие и мрак, И, как над бездною маяк, Царит безмолвно над толпою. Я у подножья твоего Стоял, о чуждая свобода, Я, млея, видел торжество Твое и твоего народа, Он, как жену, тебя ласкал, Тебе молился, как богине. Мир жарче ласк не зрел доныне, Молитвы чище не слыхал. Я видел: старики рыдали, И матери своих детей К тебе с молитвой поднимали. Чужие, с радостью друзей, Друг друга крепко обнимали. В избытке чувств, само собой Свободно окрыляясь, слово Лилось, правдиво и сурово, Перед внимательной толпой. Забыл народ былые раны И ликовал, как грудь одна. Все от восторга были пьяны И ни единый — от вина. Толпа шумящая сливалась В семью великую граждан. Душа росла и очищалась, И, словно пламя в ураган, Далёко песня разливалась Из груди в грудь, из уст в уста, Как на полях тех битв неравных, Где всех врагов своих бесславных Не раз сражала песня та, Как гром рассерженной свободы, И от неволи край родной, И от позора все народы Спасала силой неземной… Да, то был праздник и — сраженье. Врагам свободы пораженье Одной лишь радостью своей Нанес ты, о народ великий! Когда из тысячи грудей Неслись ликующие крики, Исчадья злобы вековой Завыли от предсмертной боли. Ты наступил на грудь неволи Своею пляшущей пятой! Ты в этот день, с богами сходен, Все блага высшие постиг! Ты был спокоен и свободен, Ты был разумен и велик!.. И внемля с завистью чужих восторгов шуму, Отчизна, о тебе нерадостную думу Невольно думал я… С твоею нищетой, С твоей застывшею, безмолвною кручиной, Перед ликующей чужбиной Ты показалась мне библейскою вдовой, Что на распутиях беспомощно скорбела… Да, на распутиях, родимая страна, Все годы лучшие ты провела одна. Небес ли над тобой проклятье тяготело, Иль обессилил враг, иль поразил недуг? Как тайну разгадать твоей судьбы плачевной? Ни глубиной ума, ни кротостью душевной Не ниже ты своих счастливейших подруг, Добрее нет, сильнее нет народа Твоих сынов-богатырей, И поражает щедростью своей Твоя богатая природа. Ты изобильна всем, чем красен божий свет, Что счастие людское созидает. Зачем же счастия в тебе, отчизна, нет? Зачем же твой народ, народ-Тантал, страдает, Всем беден, лишь одним терпением богат, О лучшем будущем заботясь так же мало, Как бы о роскоши случайного привала За час пред битвою солдат?.. О родина моя, о родина мечтаний! Где тот, кто жизни путь откроет пред тобой, И кто от вековых скитаний Твоих детей больных вернет под кров родной? Нет перепутия, твои где не блуждали Мечты высокие и честные печали. Нет громких слов, нет светлых грез, За что не пролила ты крови или слез. Нет тех чужих пиров, где ты бы не хмелела, Нет тех чужих скорбей, чем ты бы не скорбела, Болезней нет чужих, чем ты бы не болела!.. О родина моя! Ты на груди своей, На любящей груди, и ядовитых змей И кротких голубей не раз отогревала, Лишь про детей своих всегда ты забывала… Ты всё изведала: высокие мечты, Правдивой совести святые укоризны, Паренье в небеса и жажду красоты. Когда же ощутишь ты жажду жизни, жизни? Когда начнет народ твой знание любить, Когда про рабство позабудет И горя горького не будет Ни в будни накоплять, ни в праздники топить?.. Когда, о мать моя, твои затихнут стоны И не дерзнут кичиться пред тобой Народы всей земли — как честные матроны Перед погибшею женой? Кичиться — чем? Не ты ль оберегала Чертог, где пир себе готовили они, И грудью ураган не ты ли задержала, Грозивший потушить их яркие огни? И что ж? Когда потом и ты в чертог вступила, Там места не было тебе… Когда от светочей ты бурю отклонила, Во тьме осталась ты, подобная рабе… И стал твой жребий — скорбь, и имя — слово брани… О родина моя! О родина страданий!.. 14 июля 1880 Париж

22. (ИЗ «ПОЭМЫ ПЕСНИ О РОДИНЕ») ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

1

Не ждал меня корабль на лоне синих вод, Не плакал горько паж любимый И верный пес не выл пред замком, у ворот, Когда «прости» стране родимой Печально я шептал. Висело над землей Туманов серых покрывало. То было вешним днем, и с неба дождик злой Чуть моросил бездушно-вяло. Я засмеялся вслух, припомнив, что весной Зовем мы этот ад суровый. Весна, весна!.. Увы, в моей стране родной Звучит насмешкой это слово. Весна!.. Но нет весны в отчизне у меня Ни у людей, ни у природы. И, глядя на тоску рыдающего дня, Невольно детства вспомнишь годы…

2

Я у окна стоял… Кругом сгущалась тьма, И под покровом тьмы кромешной, Как люди, мрачные, тянулися дома, Как тени, люди шли поспешно. Я думал: вот прошло пять лет, пять лучших лет, В пылу надежд, в чаду сомнений. Но где священный прах, где в сердце тайный след От тех восторгов и томлений? С отчизной отчего проститься мне не жаль И отчего поля чужбины, Как прежде, не влекут в таинственную даль? Увы, дрожащий лист осины Сильнее прикреплен к родной земле, чем я; Я — лист, оторванный грозою. И я ль один?.. Вас всех, товарищи-друзья, Сорвало бурею одною. Кто скажет: почему? Мы ль не громили ложь, Мы ль жертв не жаждали?.. Нет края, Такого в мире нет угла, где б молодежь, Все блага жизни презирая, Так честно, как у нас, так рано обрекла Себя служенью правде строгой. Жизнь чуть ли не детьми нас прямо повела Тернистой подвигов дорогой. Нам сжал впервые грудь не женских ласк восторг, Не сладкий трепет страсти новой, И первую слезу из детских глаз исторг Не взгляд красавицы суровой. Над скорбной родиной скорбевшие уста Шептали первые признанья; Над прахом дорогим товарища-бойца Звучали первые рыданья. Взамен беспечных слов беседы молодой Мы совесть раскрывали нашу; Взамен хмельной струи из чаши круговой Мы испытаний пили чашу. И что же? Где плоды всех подвигов? Кого Наш пламень грел, кому он светит? Нет нас честней и нет злосчастней никого. Но почему? О, кто ответит?!

3

Напрасно над тобой, родимая страна, Промчался правды светлый гений. Напрасно сеял он живые семена Высоких дум, святых стремлений. Напрасно он сердца дремавшие будил, Росой надежды окропляя. Напрасно молодость на зло он ополчил И в битву вел, благословляя. Вослед за гением желанным над тобой Другой промчался мрачный гений. Как вихорь, посланный завистливой судьбой, Он всё губил в своем стремленьи; И там, где падали живые семена, Кропил он мертвою водою; И там, где молодость цвела, надежд полна, Чертил он гроб своей клюкою; И там, где слышалась благословенья речь, Шептал проклятья он сурово, Чтоб кровь бесцельная багрила братский меч, Чтобы бесплодно было слово. Сбылись проклятия! Порывы и мечты Изъела ржавчина бессилья; Тоскливо жаждет грудь добра и красоты; Не поднимая, бьются крылья.