Поэзия вагантов

Матвей Вандомский Из «Письмовника»

I Клирик — родителю

Столько всяческих благ школяр для родителя молит,

Сколько не может вместить и стихотворный размер.

Милый отец, отцовской любви высокий образчик, Родины честь и краса, цвет мирозданья, привет! Перл меж отцов, благочестием славный, во всем справедливый, Слава сынов и любовь, гордость сынов и оплот, Наша надежда и наша опора, чья длань благодатна, Чьи лучезарны дела, чья неумолчна хвала! Слава твоя нас славой дарит, почет твой — почетом, Доброе имя — добром, блеском — сиянье заслуг. Соки от корня текут по ветвям, и красуются ветви; Чистым истоком своим влага речная горда; Горд я отцом, безопасен вождем, заступником властен, С кормчим таким на корме бездны морской не боюсь. Я одному лишь дивлюсь — что есть отцы, для которых Отчее имя — лишь звук, коего смысл позабыт. Отчее имя их — ложь, и отчее званье — личина, А под личиною скрыт холод недоброй души. Тот не отец, кто о сыне своем попеченье оставил — Будет он сыну врагом, словно Пелопу Тантал. [228] Разве тигрица тигренку не даст от сосцов своих? Разве Ключ откажет реке в водном притоке своем? Не от природы отец есть отец, а от родственной ласки — Лишь по отцовским делам видим отца мы в отце. В чувстве виден отец, в сострадании явлен родитель, Дар — отцовства залог, помощь — свидетельство уз. Часто обманчивый вид прикрывает собой нерадивость, Часто скрывается зло в облике отчей любви. Всякое имя тотчас обращается в противоимя, Гнев обнаружив в отце или нещедрую длань. Близости нет никакой, коли доброе чувство бесплодно, Близость верна и мила, коль коренится в делах. Ты от подобных пороков свободен, ты отпрыска любишь, И оделяешь его благотворящей рукой. И оттого-то в тебе взыскую опоры в нужде я И припадаю к стопам, к слуху мольбы вознося. Ах, в какой я нужде! Ни книг у меня, ни одежды! Все твои деньги пожрал жадною почвой Париж. Деньги — корм для наук: безмерны школярские траты, Коим школяр предстоит с тощей своею сумой. Снедь нужна школяру, немалою меряна мерой, И от нее-то у нас быстро пустеет кошель. Кров потребен для нас, и тягостен алчный хозяин, ……………………….. Дальше — чернила, бумага, писец, покупные писанья, Масло для лампы ночной, той, при которой пишу. Выльешь грязный горшок — и платишь опачканной бабе, Чтобы конец положить злобной ее воркотне. Мало того: над нами сидят три гарпии хищных — Преподаватель, декан и надзиратель при них. Первому — первая доля, второму — доля вторая, И ни один, ни другой малою долей не сыт. Третий тянется вслед, пропитанный запахом кухни, И неотлучен при них — как от него ускользнуть? Этих нещадных слепней претерпев язвящие жала, Нищий, о помощи я к отчей заботе воззвал. Не усомнись одарить меня желаемым даром — Что ни посеешь, на все жатвенный серп заостряй. Пристань близка моему кораблю: не минет и года — Я испытания сдам, помощь твою получив. Если о памяти память жива, а отцовской любови Цвет в душе не отцвел, — будь к испытаньям в Париж. Будь, чтоб свершеньям моим не перечила злая нехватка, Чтоб дозревающий труд не закоснел, недозрев. Вспомни, вспомни, отец, о том, как для блудного сына Сытной жертвою пал вскормленный тучно телец! В просьбах моих, в моленьях моих взывает природа, Родственный голос — залог благоволенья ко мне. Да не претерпит затменья сиянье родительской чести: Ты — причина, а я — следствие: помни меня! Да не пребудет созревший посев без того, кто посеял, Да не забудет гребец о корабельном весле, Да не откажется древо от им порожденного плода, Или от устья — исток, иль от творенья — творец! Следствие — к первопричине, к горшечнику — глина, к истоку — Устье, к корню — побег, отпрыск взывает к отцу. Верности в верности нет, коль верность плодов не приносит, И сиротеет любовь без вспоможенья забот. А вспоможенье забот оживляет душевную склонность: Радостен верности долг, если вступается дар. Будь по даяньям отец, а не только по родственной крови: Щедрая легкость руки — лучший отцовства залог.

228

Тантал, по мифу, известному средневековым читателям через «Метаморфозы» Овидия, убил и разрубил на куски своего сына Пелопа, чтобы угостить его мясом богов и тем испытать их всеведение.

II Родитель — клирику

Сыну отцовский привет, любя, посылает родитель,

Добрый являя пример отчей заботы своей.

Здравствуй, сын дорогой, погруженный в ученую мудрость, Радость и гордость отца, слава отца и любовь! Ранние годы свои ты зрелыми нравами красишь, В должном ученье своем радостно дни проводя. Радости полон и я, что в юности мудрость седеет, Что и в цвету молодом чуется ум старика. Радуюсь я и тому, что славою и дарованьем Выше ты сверстных своих, равен ты лучшим мужам. Честь от чести, успех от успеха, от прибыли прибыль, От похвалы похвала, — от твоего и мое. Я одному лишь дивлюсь — что поспешны сыновние пени, Что упреждают они предрасположенный срок. Ты ли живешь в нищете? Оставь пустые стенанья, Или же мне, берегись, мотом покажешься ты. Деньги тебе посылал я, но, видно, они доставались Своре продажных волчиц или коварной игре. Зернь — искусный ловец, умелый искатель богатства: Где бы ни крылось оно — сыщет грабитель-софист. Зернь — вредоносной судьбы вероломный и хищный служитель, — Легкую руку зовет к спору себе же во вред. Гнев — сопутник при ней, безумие — оруженосец, Скорбь — наследник ее, ложь — ее вечный сосед. Вот грабители те, которым, наверное, предал Деньги отцовские ты — зло в подкрепление зла. И для того, чтобы грех подкреплений таких не лишался, Ты простираешь к отцу жадную руку свою?! Этого я не боюсь — боюсь за школярскую участь. ………………….. [229] Те, кто к ученью сошлись голодной толпой многолюдной, Званьем школярским своим кроют смертельное зло. Тень учения в них, но нет в них сути ученья — Стыдно личине скрывать лик неизбывного зла. Все они учатся там по имени, а не на деле, Имя ученья — лишь тень, тень, благодатная злу. В ляжках ученье у них, в блудилищах ихние бденья, Попран ими устав и превозвышен позор. Блуд заменит им труд, блудница заменит страницу, Выльется верность в обман, благопристойность — в позор. Ежели гарпии [230] есть над людьми, то это — блудницы: Ластятся лестью, плетут петли и в когти гребут. Мед на устах, а лед на уме: под шкурой овечьей Скрыта волчица, в тени спрятала роза шипы. С виду овца, по нраву лиса, по злобе тигрица, Похотью — как воробей, хищною пастью — как пес; Ликом — жена Одиссея, пороком — супруга Ясона, [231] Грабит — Сциллы жадней, губит — Харибды страшней. Спутники, девка и зернь, двойным сокрушают крушеньем Юности утлый челнок — брега ему не достичь. Блудный зуд срамоты и чума игорной растраты Могут расхитить добро Пигмалионовых [232] царств. Ежели ставки стоят, и резвятся игривые кости, — Полон надеждою страх, страхом надежда полна. Дух дрожит о деньгах и о милости беглой Фортуны, Ты — на распутье судьбы, бедность висит на весах. Но обращается в ложь надежда, но снова и снова Вязнет рука в мотовстве, тратя по крохе доход. Зернь обирает юнцов, зернь — мачеха доброй их славы, Зернь заставляет плечо чувствовать тягость одежд. Губит вас этот порок, бездолит вас эта зараза: Кто погрязает в игре, тем и отец не отец. Нет, я не верю тому, что запятнан ты этою скверной, — Но ведь отцовской любви зрится повсюду беда. Не обвиняй же отцов, оставь искушения зерни, Хищные кости забудь, чинно учиться учись. Пусть лишь эта напасть не растлит твоей нежной лилеи, Цвета цветок не лишит и благовония — нард. Пусть не подточит червяк под алою розою стебель, Пусть бесценком цена в низком не станет грехе. Малою мерою мерь расходы: припомни о сестрах, Ибо на деньги мои все твои сестры живут. Будь уверен: тебе открыты отцовские средства — Хоть невелики они, все же подспорье и в них. Пусть же кровные узы не станут кровной обидой, Пусть для сына отец истинным будет отцом! Да не восстанет вовек на побеги цветущие — корень, Ствол — на гибкую ветвь, или на сына — отец! Да не восстанет причина на следствие, да не отвергнет Лепщик — сосуда, цветка — стебель, и родича — род. Если останусь я жив и здоров, то в должные сроки Буду к тебе я в Париж с отчей любовью моей. Цвет расцветающий твой — утеха моя и отрада, Честью твоею сильна слабая старость отца. Мысль о твоей добродетели мне — как веточкам листья, Солнце — потемкам, дрова — пламени, реки — морям. Будь же здоров и помни меня: потомкам о предках Надобно помнить, и грех сыну отца забывать.

229

Лакуна в подлиннике.

230

Гарпии — хищные птицы-чудовища из античного мифа об аргонавтах.

231

Жена Одиссея — Пенелопа, образец примерной супруги; супруга Ясона — Медея, ревнивица и преступница.

232

Пигмалион — брат Дидоны, убивший ее мужа Сихея и завладевший его финикийским царством и несметными сокровищами.

III Клирик — девице

Просит влюбленный любви, как древле Назон у Коринны,

И у Елены Парис благоуспешно просил.

Нет мне надежды на жизнь, и вот, как лебедь прибрежный, [233] Смерть почуяв свою, эту слагаю я песнь. О, звезда между звезд, бриллиант девичьего круга, Целого мира краса, светоч натуры, привет! Ты — мой от века удел, отрада моя и услада, Ты — исцеленье от мук, нет без тебя мне любви. В горьком сомненье тебя умоляю, но лучше признаться В смертных ранах моих, чем, умирая, молчать. Мне упованье велит дерзать, а страх воспрещает, И в колебанье моем страсть указует: «Пиши!» Благоговейно склонясь пред тобою, тебе предаюсь я — Пусть же милость твоя даст мне желанный покой. Ты озаряешь меня сияньем, живишь благодатью, Лик твой — пища для глаз, сам же я — пища любви. Бледность моя и вздохи мои выдают мою жажду, Сохнет тело мое, изобличая любовь. В каждом слове моем, в каждом взгляде, в движении каждом Весть о страсти моей, глас о жестокой любви. Ты мне смертная казнь и ты мне крестная мука, — Лишь о твоей красоте целыми днями томлюсь. Ночью на ложе моем испускаю стенанья и стоны; Изголодавшись во сне, влажно блуждают глаза. Ночью воочью стоишь предо мной, — любуюсь любимой Шеей, лилеи белей, лбом, как слоновая кость. Всем хороша ты, и статной походкой, и светлой улыбкой, И остротою речей в юной твоей простоте. Мнятся мечте поцелуи твои, объятия манят, Праздной влекусь я мечтой к ложу стыда твоего. Мнятся Венерины царства, еще не покрытые пухом, Царства, таящие сласть в недрах медовых своих. Это мечта; но если мечта поженится с былью, Стану блаженнее я, чем громовержущий бог. Божеской волей моей тебе назначаю я ложе, Перед тобою излив ласки, моленья, слова, Речи мои изливаю, Улиссовым мечу чеканом Каждое слово мое — так обольщают богинь. Слов подсказчик моих — искуснейший в мире вития: Пламень жаркой любви, рвущейся к цели своей. Видя тебя пред собой, я словно звезду свою вижу, И, побледнев, ослабев, я цепенею, любя. Нем становлюсь, смеркается ум, безмолвствуют речи, Дух витает вовне, робкое слово дрожит. Заговорить решась, не решусь, и начавши, не кончу, Слово со словом и мысль с мыслью утратили связь. Ум похитила мой Венера жестокая, ибо Перед тобою моя стала невеждой любовь. Все пять чувств у меня единой Венере покорны, Зренью вослед торопясь общую службу служить. Горше всего для любви утратить дары осязанья — Что не дано наяву — в воображенье придет. Вид твой питает мой взор и дразнит мое осязанье — Сладость вкушают глаза, голодом мучится ум. Ежели дастся покой, и сон благодетельным гостем Томные вежды сомкнет, — это во славу твою. Мне в страданьях моих сострадают ночные виденья — Сон благодетельный мне мнимую негу дарит. Зло, которое въяве, — добром, которое мнимо, Рану — бальзамом мечты лечит целительный сон. Образы ночи меня ободряют, обманы ласкают, Мнимости благотворят, зыбкие лики целят. Я пробуждаюсь, встаю, вздыхаю, и внутренний враг мой Вновь предо мною, и вновь гнет меня гневный Амур. Припоминаю ночные утехи, о призрачных ласках Вспомню, и сердце мне жжет память минувших услад. Жалуюсь горько, что ночь коротка; мимолетная радость Пленному сердцу милей, чем повседневная боль, Вот мечта моя, вот мольба моя; ты мне причина Муки, ты для меня стань исцелением днесь. Страх терзает меня, отчаянье мучит мне душу, В тщетном желанье моем скорбной кончиной грозя. Знай, что твоя красота угрожает пороком тебе же — Омут злонравий людских топит людскую красу. Только злонравье твое меня в отчаянье ввергло — Мачеха добрых чувств, матерь жестоких и злых. Горе несчастному мне! Я вижу: лилейная прелесть Зимний скрывает мороз, злобный питает обман. Тень омрачает лучи, червяк под розовым стеблем Тлит цветущий цветок, роза без розы грустит. Розу губят шипы, дуновение губит лилею, Зеркалу гибель — туман, солнца сиянию — ночь. Червь крадет цветок у цветка, затмевается мраком Солнце, денницу темнит всеиссушающий Нот. Лик пленителен твой, но твою красоту повреждает Веред гордыни, увы, в розовых этих устах. А ведь умеют они благосклонными быть, снисхожденье Знать и покорную лесть в нежных словах изливать. Если бы всех ты равно отвергала, поверь, я не стал бы Твой добродетельный пост тщетной мольбой сокрушать. Но ведь меня одного ты гонишь, а рыцаря любишь: Страсть презираешь мою, страстью к другому горя. Гнусь я — он горд; молю я — он царь; пригубил я — пьет он; Я вдалеке — он вблизи; я потянусь — он берет. Я позабыт — он в чести; я пылаю любовью — он тлеет; Он избранник — я червь; он торжествует — я раб. Он наслаждается — я терзаюсь; он властен — я предан; Он наступает — я прочь; он попирает — я в прах. Я засеваю — он жнет; я охочусь — ему вся добыча; Требует он — я прошу; царствует он — я клонюсь. Таю — он тверд; терплю — он гнетет; стенаю — смеется; Я в нищете — он богат; я лишь люблю — он любим. Вот чего я боюсь, и ты — причина боязни; Страх — сородич любви, страх — и сообщник любви. Страх разлучает друзей, страх женщину делает мерзкой, Страх протечет, как река, — станет соперником друг. Я уйду — он придет; я дам — он даст, соревнуясь; Чувствую, в сердце моем ревностью вздута любовь. Я страдаю, а действует он: страданье от действий Отделено; переход — не для того, кто влюблен. Да, спряженье любви в страдательном скрыто залоге, И для меня «любить» — непереходный глагол. Где же действию быть? На себя лишь оно обратимо: Мучусь, томлюсь, бешусь — в этом страданье мое. Я люблю, но я не любим: глагол злополучный Сам о спряженье своем, недоучась, позабыл. «Я люблю» — плачевнейший звук! но сделай замену «Лю» на плавное «им» — будет блаженнейший звук! [234] «Я любим» — и счастье со мной, и боюсь лишь отмены Слога слогом, чтоб вновь не получилось «люблю». Если расплавится плавное «им», то расплавится сердце: С плавной согласною сам, плавясь согласно, сольюсь. Вся надежда моя — на стойкость плавного слога; Ах, надежда слаба: плавность скользит из-под рук. О, какими цепями сковать мне флексию с корнем? Горек корень любви, коль во взаимность не врос. «Я любим» — есть мужеский род, а женский — «любима»; В мужеском роде, увы, это словцо не в ходу. Как же иначе? Слова «я любим» бескорыстием дышат, В жизни же нашей царит своекорыстия тлен. Может ли кто сказать «я любим»? Никого не полюбят, Если подарка не дашь: любят не давших, а дань. Если посредником в деле не выступят властные деньги, — Не приведет ни одна к цели желанной тропа. Просишь меня о подарке? Люби не меня, а подарок! Что принесут, принимай; тех, кто принес, прогони. Деньги всеми любимы, любовь безденежна страждет: Всем, что владела любовь, ныне владеет кошель. Даром должны дариться дары, велит нам Венера, Ибо с торгов благодать блага не может нам дать. Род мой смущает тебя? Поверь, я из знатного рода, А добродетель во мне — знатность вторая моя. Действовать дай мне залог! Откажись отказывать доле! Вдоволь страдав за тебя, действие я заслужил. Ведь никому не дано целомудренной быть и красивой: Враг стыда, красота служит Венере одной. То, о чем я молю, ты дашь или мне иль другому: Более я отстрадал, большего я заслужил! Твой я и буду твоим; склонись к молящему слезно, Верности клятву прими, в муках его исцели! Быть благосклонной спеши: промедление — враг обещанья, Ибо мешает оно меру заслуг оценить.

233

…как лебедь прибрежный — реминисценция из послания Дидоны к Энею в «Героидах» Овидия, также открывающегося этим образом.

234

Обыгрывается латинское спряжение слов «я люблю» (amo) и «я любим» (amor).

IV Девица — клирику

Та, кто любима, тому, кто влюблен, посвящает посланье,

Искрою дружбы стремясь пепел бесплодный возжечь.

Жатвы желанной тебе не собрать от сеемых севов, Если стенанья твои честному браку во вред. Знаешь каких посягательств, каких домогательств, ласкательств Окружена я кольцом, — всяк вожделеет меня. Но не на блуд, а на брак мои стремятся желанья — Брачного ищут венца толпы моих женихов. Больше никто меня не склонял к порочным усладам — Ты единый посмел о сладострастье молить. Если бы кто обратился ко мне с таковыми словами — Тотчас бы грянул над ним гнев мой жестокий грозой. Ты говоришь: ты влюблен, и любовь влюбленного нудит Любвеобильем речей девы испытывать слух. Ты не влюблен, а вспален! не любовь, а кровь, закипая, Горько безумит тебя — праздной ты пашешь сохой. Ты обмануть меня мнишь — тебе ль называться влюбленным? Свой утративши стыд, ныне ты льстишься на мой? Нет! скорее умру, чем первины девической чести Я пожелаю принесть в жертву нещадной молве. Да, скорее умру, чем торг совершая позорный, Я позволю себе общею стать и ничьей. Благоухание доброй молвы сильней сребролюбья — Пусть же к моленьям твоим честь моя будет глуха! Пусть не придется вовек мне постыдную взыскивать плату И, как продажная тварь, в грязном доходе смердеть! Брать ничего не хочу и давать ничего не хочу я, Чтоб на посмешище всем девичий выставить стыд. Ты бы должен мне быть примером добра и спасенья, — Ныне же в грех и порок твой меня вводит пример. Я не Таидою [235] быть, Пенелопою быть я желаю, Я не в блудилище рвусь, а в Гименеев чертог. Лгать не хочу, скрывать не хочу лица под личиной: Ты в Пенелопе не льстись сердце Таиды найти. Даже если бы я склонилась пред волей Венеры, То не к тебе, школяру, а к мирянину склонюсь. Ваш удел — болтовня: вся грязь, что вошла в ваши уши, [236] Не задержавшись в уме, рвется у вас с языка! Вы ненавистны для всех надменностью вашею вредной, Брюхом, торчащим вперед, жадно берущей рукой. Ваша тонзура сулит обещания без исполнений, И необузданный гнев, и ненадежную страсть. В чем ты усерден, о том и на мельнице слух и в пекарне: Все, кто о том говорят, дурно о том говорят. В чем не усерден, причина тому — одно лишь притворство: Хуже то, что ты скрыл, нежели то, что открыл. С клириком жить — незавидный удел: народ попрекает, Шут смеется в лицо, блудные девки язвят. Всем я позорище, черни посмешище, людям потеха: Чудище видят во мне, пальцами кажут мне вслед. Клирику сына родишь — его и травят и мучат: Кличут: «безмозглый дурак», кличут: «алтарный сынок». Об иерее своем злословит толпа площадная: «Ленится днем!» — говорят, «Трудится ночью!» — кричат. «Гляньте, — кричат, — на попову жену: вот-вот разродится! Не от святых ли даров вспухла утроба у ней!» Клирик идет — перед ним идет его тучное брюхо, Шея, как башня, стоит, жирные складки висят. Коль тароват иерей, тароват он на сладкие яства: Жиром полнится плоть, жаждою полнится дух. Глотка его, разинувши зев, поглощает бездонно Все, что способен вместить емкого тела сосуд. Словно пиявка, он тянет вино из стеклянных бокалов, Но святотатством почтет Вакха разбавить водой. Буйство хмельное кипит, бушуют Вакховы силы, И возгорясь во хмелю, пагубно пышет любовь. Далее сон подступает к нему и валит на ложе, И устрашающий храп вмиг сотрясает весь дом. Пучится бурно живот, в нем пища сражается с пищей, Ветры проносятся вглубь, винные волны мутя, Вот-вот грянет гроза, — но не стану описывать дале: Стыдно девичьи уста мерзким рассказом пятнать. Ежели нищенка станет просить у него подаянья, — Право, скорее подаст адский владыка Плутон. Ежели вдруг и решится подать, — помрачится священник, Тучей нахмурится бровь, молнией вспыхнут зрачки. Ежели некогда медлить — подаст и раскается тут же, Кликнет служанку с вином, будет браниться и пить. Многое можно сказать о том, что относится к делу, Только девический стыд мне говорить не велит. Клирик неверен в любви, любовь у него быстролетна, Мыслит он лишь об одном — розу девичества смять. Лилии чистый цветок он рвет бесстыдной рукою, В прах бросает и прочь к новым летит цветникам. Всюду недолгий он гость, отовсюду беглец торопливый, Злато девических ласк он расточает, глумясь. Вот она, пагуба, вот почему подозрителен девам Клирик, и разве у них безоснователен гнев? Вот почему на твои не решаюсь склониться призывы, Чтобы с торгов не пойти на посмеяние всем. Мне ли стыдиться поста? Я служу целомудрия в храме, Вход охраняю святой, грешная мзда мне претит. Я отвергаю любовь, я на ласки скуплюсь не из чванства — Нет, дороже мне честь, нежель любовная лесть. Ты полагаешь, моя красота тебе обещает Быстро достичь и легко цели желаний твоих? Это бездумье твое говорит в тебе! Облик пригожий Есть не отмена стыда, а утвержденье любви. Не во вражде красота с добродетелью: пусть хороша я Телом моим и лицом — все-таки лучше душой. Ты упрекаешь меня, что любовь меня к рыцарю клонит? Зря упрекаешь, поверь: мной не заслужен упрек. Рыцарь таков же, как ты, он так же кружит надо мною, Так же сбиваясь с пути, так же теряя слова. Гонится он — я бегу; он плачет — я радуюсь сердцем; Я отвращаюсь — он льстит; я презираю — он льнет; Рвется — гоню; стремится — бегу; умоляет — противлюсь; Плачется — я веселюсь; царствую — он преклонен; Требует — я не даю; вздыхает — я слух замыкаю; Он наступает — я прочь; он пламенеет — я лед; Взгляды его на меня — мои от него; он любезен — Я надменна; скорбит — тешусь; стенает — нема; Он говорит — я молчу; он хвалит меня — забавляюсь; В двери стучит — я запрусь; любит — а я не люблю. Множит мольбами мольбы, посулами множит посулы — Видно, привык достигать цели желаний своих. Стыдно ему неудач — и притворному рад он успеху: Коль не под силу грешить — рад он и виду греха. Сеет, чтоб жатв не видать; плывет, чтобы ввергнуться в бурю; Семя бросает в песок, судно бросает на риф. Юности цвет, багрец добродетели, рода вершина — К этому рвешься, бедняк? Многие молят о том! Годы еще не пришли мне учиться в Венериной школе, Шею склонять под любовь — слишком сурово ярмо. Если Венере ты служишь и сеешь Венерины стрелы, Должен ты знать, что любовь жжет беспощадней, чем Пирр. [237] Впрочем, ты ведь красив, и был бы любви ты достоин, Если бы лишь пожелал к миру вернуться опять. Что неприятно в тебе? Гуменце, пробритое сверху, А на затылке торчит жесткая щетка волос; Вечное пенье псалмов и шарканье сбитых сандалий, Ряса — лоскут к лоскуту, с давних не мытая пор! Знаю, что нравлюсь тебе, что любишь меня, что страдаешь; Тронуто сердце мое; все же сильней неприязнь. Тем, кто служит любви, иное обличье пристало — С виду пригожи они, кроткое сердце у них. Ты мне любезней других, и твоим я отвечу желаньям, Если не станешь искать чести девичьей моей. Неблагодарною быть не хочу, тебе отплатить я Рада добром за добро; ежели хочешь — прими! Сделай, что говорю, — иначе труды твои тщетны; Сбрось свою рясу, женись — верною буду женой. Пусть отрастут волоса на твоей обритой макушке, Пусть, ниспадая до плеч, в мир мирянина вернут. Или прими мой совет, или вовсе оставь упованья, Ибо дурного просить — значит дурное таить. Так обуздай же себя, поверь, что победа славнее Там, где сильнее порок, попранный духом твоим.

235

Таида — имя блудниц в античной комедии.

236

Это описание клирика — одно из самых выразительных мест во всей антиклерикальной литературе средневековья.

237

Пирр — сын Ахилла, жгущий Трою, — образ из «Энеиды» Вергилия.

Серлон Вильтонский Любовные элегии

[I]

Предан Венере Назон, но я еще более предан; Предан Корнелий Галл, [238] — все-таки преданней я. Галл воспел Ликориду, Назон пылал по Коринне, — Я же по каждой горю: хватит ли духа на всех? Раз лишь — и я утомлен; а женщине тысячи мало. Ежели трудно и раз — как же я тысячу раз? Я ведь умею желать лишь покуда девица желанна: Можно, не тронув, желать; тронешь — желанью конец. Если надежда — желанья исток, то, насытив надежду, Можно ль надежду питать? Нет и надежды на то. Волк — овец, воитель — врагов и ястреб — пернатых Не утомляются гнать когтем, клыком и мечом; Изголодавшийся волк не сыт единой овцою, Воин — единым врагом, ястреб — единой из птиц. Так и моя любовь за одной на другую стремится: Лучше той, что имел, — та, что еще не имел. Холод встречая, горю; огонь возбудив, холодею; Любящих дев не любя, рвусь я к девичьей любви.

238

Корнелий Галл — основоположник римской любовной элегии, посвящавший свои стихи Ликориде, как Овидий Назон посвящал свои Коринне; произведения его не сохранились, и славой своей он обязан лестным отзывам Овидия.

[II]

Где — неважно, неважно — когда, и неважно — с которой Девушкой был я один; девушка строгой была. Ночью, вдвоем, и строга! Ее увещал я стихами — Страсть была на лице и убежденье в словах: «Злая, зачем ты бежишь? Тебе я не враг, а влюбленный; Я не Циклоп, я Ацис [239] — весь без остатка я твой. Всех, кто были мои, — не ищу, не хочу, не желаю: Жажду я только тебя, жажду я жажды твоей. Все в тебе хорошо, одно только плохо: не любишь. Тот недостоин любви, кто не желает любить! Ты посмотри на меня, на себя — друг друга мы стоим; Здесь мы одни, и темно; требует жертвы Амур. Молви, зачем мужчинам их мощь и женщинам прелесть? Силой желанны мужи, девы желанны красой. Тот, кто меда не знал, тому и не хочется меда; Кто хоть попробовал мед, снова запросит его. Если ты знала любовь — любовь оттолкнуть ты не сможешь; Если не знала — пригубь: это не горечь, а сласть. То, что природой дано, грешно отвергать человеку: Стало быть, выбор один — или любовь, или грех». Дева не знает, как быть, страшась и того и другого: Девство боится любви, а простодушье — греха. Я приступаю тесней, обнимаю ее и целую; Правой рукою обняв, левой касаюсь бедра. Спорит и бьется она; но я уж нащупал рубашку, Выше и выше тяну; вот уж открылся пушок. Сжаты колени; разжал; и чувствую, как разымаю Девичью нежную плоть с чувством, лишающим чувств. Девушка дрожью дрожит, трепещут испуганно ляжки, Замерло сердце в груди, тело идет ходуном. Ищет в этом биенье она для себя вызволенья; Я же все глубже люблю, все сладострастней любовь. Ах, простота, простота! Зачем девичество деве? Глупо и думать о том, будто в убытке она.

239

Чудовищный Циклоп и прекрасный Ацис, соперники в любви к прекрасной Галатее, — персонажи «Метаморфоз» Овидия, кн. XIII.

[III]

Как принять мне решенье? К двум женщинам чую влеченье. Как же я предпочту: выбрать мне ту или ту? Та прелестна, и эта прелестна; их прелесть чудесна; К этой чувствую страсть, в этой предчувствую сласть. Словно Венера с Фетидой — обе прекрасные с виду: Эта речами вольней, эта любовью сильней. Первая, знаю, обманет, вторая противиться станет — Лучше я сам обману или же сам оттолкну! Ту я люблю и другую — а может, ни ту, ни другую? Две любви у меня, два в моем сердце огня. К той и другой порываясь, меж той и другой разрываясь, Как я спасусь от любви? Та и другая в крови. Лучше лишиться победы, чем знать от победы лишь беды — Хуже любовных бед в целой подсолнечной нет. Кто средь моря сомнений своих же бежит наслаждений? Я, один только я, — правя ладьей без руля. Две надо мною напасти, у злых я Эринний во власти; Чувствую, скоро мою море потопит ладью. Что пожелать, я не знаю: немыслимо все, что желаю; Знаю, что тщетно томлюсь, — но безответно молюсь. Лучшая участь понятна, но худшая участь приятна — Грешник я и судья, но снисходителен я. Если одну изберу я, тогда потеряю другую; Если обеих вдруг, обе уйдут из-под рук. Будь две подруги — единой! иль будь двойным я мужчиной, — Я б исцелился тотчас — пламень тотчас бы погас, Нет, он не гаснет, не гаснет, а только пылает ужасней — Страсть, не сгорая, горит: что же меня исцелит? Страсть мне силы приносит, обман косой меня косит — Что же должно победить? Мне умереть или жить? Нет! обеих в объятья — и буду с обеими спать я: Вот спасения глас! Боги, надежда на вас!

Комедия о трех девушках

Шел я по улице, был я один, ни с кем не попутчик; [240] Вечный мой спутник, любовь, только со мной и была. Шел я, стихи сочинял и думал, какой бы девице Эти стихи поднести, чтобы понравиться ей. Вдруг я увидел вдали: как будто выходят три нимфы — Все высоки и стройны, средняя более всех. Шла она между подруг, все трое шагали проворно, Только у средней была поступь резвее других. Если бы я увидал в руке ее лук или дротик, Я бы решил, что ко мне дева Диана идет. Ибо, клянусь, такова и бывает Диана, охотясь В чащах дремучих лесов, с сонмищем ловчих подруг. Мне захотелось на них посмотреть, познакомиться с ними; Я повернул и пошел, путь им навстречу держа. Вот, приблизившись к ним, я смог разглядеть их яснее, Смог посмотреть им в лицо и различить их черты. Вижу: не нимфы они, а девушек трое красивых, Но красотою своей впрямь затмевают и нимф. Да и не только ведь нимф: Венеру, Юнону, Палладу Я не посмел бы сравнить с ними в их юной красе. Сколько я ни смотрю на лица, на кудри, на тело, Руки и пальцы девиц, — все в них пленяет меня. Чувствую я: Купидон пронзил мое сердце стрелою И зажигает в груди жаркое пламя любви. Спор у девушек был — какая искуснее в пенье? Пели все хорошо, лучшую трудно найти. Вот и решили они, чтоб надежный судья и ценитель Вынес им свой приговор, славу одной присудив. Долго описывать всех троих — скажу о единой, Той, что собою была краше обеих подруг. Розы в руках у одной, плоды у другой, а у третьей — Ветви деревьев — несет каждая то, что милей. Платье было на ней, расшитое перлом и златом; Перла и злата светлей тело сияло под ним. В русых ее волосах золотая сверкала повязка — Русый цвет для меня был золотого милей. Розы, сплетаясь в венок, обвивали голову девы, Но и без этих прикрас дева красива была. Лоб сиял белизной, и горло, и шея, и руки, Сердце сжигая мое жарких желаний огнем. Знаю, как ночью с небес лучистые светятся звезды — Только у девушки той очи сияли ясней. Были в ушах у нее дорогие жемчужные серьги — Но и жемчужный убор бледен казался на ней. Грудь под тканью одежд нигде не виднелась сосками — Стянуты туго они или уж очень малы. Девушки груди свои нередко бинтом пеленают, Ибо для взгляда мужчин полная грудь не мила. Но не нуждалась в бинтах предо мною представшая дева — Грудь ее малой была в скромной своей полноте. Пояс дивной красы, расшитый каменьем и златом, Нежным объятьем облек чресла моей госпожи. Нужно ли все исчислять? Когда бы я взялся за это, Я ведь не кончил бы речь даже и в тысячу дней. То, что скрыто, всегда прекрасней, чем то, что открыто — Так и у девы моей лучшая скрыта краса. Что было делать? Язык не в силах мой был шевельнуться. Все ж размыкаю уста — так повелела любовь. Я говорю ей: «Привет богине и спутницам юным! Дева, богиня ли ты — счастья желаю тебе! Равного счастья тебе и твоим я желаю подругам, Хоть признаюсь, не стыдясь: ты мне милее подруг. Если какие-то споры меж вами посеяли распрю, Мне расскажите о том — я их готов разрешить. Вы подчиниться должны моему приговору по праву, Ибо в искусстве любом я превосходный знаток. ………………… [241] Я ведь и пенью учен, как и другому всему». Только они услыхали, что я говорю им о пенье, Разом вскричали все три: «Будь же ты нашим судьей!» Видим поблизости луг, пленяющий нежной травою, Посередине стоял дуб, расстилающий тень; Место понравилось нам, вчетвером мы туда поспешили, Чтобы под сенью ветвей спор разбирать и судить. Вот на зеленом холме я занял судейское место И указал я места девушкам, каждой из трех. Той, что розы несла, я велел начинать состязанье — И, повинуясь, она первая петь начала. Песню она завела о войнах богов и гигантов, [242] Буйство которых поверг в прах олимпийский перун. Кончила девушка петь, за ней начинает вторая — Та, у которой в руках ветви деревьев цвели. Став перед нами, она запела о страсти Париса — Песня такая была, видимо, ей по душе. Всем ее песня была хороша; но вот выступает Третья из юных певиц — та, что молчала дотоль. Кудри ее обвивал венок из цветов ароматных; Встала, движеньем руки всем приказала молчать. Песню запела она о Юпитера нежных забавах, Как он Европу увлек, скрыт под личиной быка. Пела для всех она любо, а мне особенно любо: Более всех по душе было мне пенье ее. Голос ее вылетал из прелестных розовых губок, И повторяло его эхо от ближних камней. Именно так, наверно, Орфей фракийские скалы Двигал, кифары своей легкой касаясь рукой. Именно так, наверно, вели свои песни сирены — Пеньем желая сдержать бег итакийской ладьи. Каждая песней своей взывала к скитальцу Улиссу, Но устоял против них предусмотрительный муж. Если бы между сирен была такая певица — Против нее никогда он бы не смог устоять. Кончила песню она, затих ее сладостный голос, И поспешил я воздать деве за песню хвалу. Мне захотелось решеньем своим присудить ей победу: «Ты, — объявил я, — поешь лучше обеих подруг. Голос приятнее твой, и искусней его переливы, И красотою лица ты превосходнее всех. Пусть же победу твою двойной венец увенчает — Ты в состязанье двойном дважды снискала успех». Тут я из пестрых цветов сплетаю двойную гирлянду И обвиваю чело этой наградой двойной. Дева, молчанье храня, принимает влюбленную почесть, А у обеих подруг зависть таится в душе. Это заметив, она говорит: «О, юноша славный, Ты награждаешь меня — будь же и ты награжден. Знай, что умею ценить я заслуги, которые вижу, Так оцени же и ты расположенье мое. Сам попроси у меня, какого желаешь, подарка — Я для тебя совершу все, что угодно тебе. Ты не суди обо мне по иным, по обманчивым девам — Сам убедись, что мои веры достойны слова. В этом тебе я клянусь священным Юпитера скиптром — …………………………..» «Ты за услугу мою обещаешь, чего попрошу я, — Так говорю я в ответ, — многого я попрошу! Только тебя я хочу, тебя я желаю в награду, Ибо тебя я люблю, хочешь ли ты или нет. Ты лишь будь мне наградой, другой награды не надо — Если себя мне отдашь — сговор исполнится наш. Помнишь, к Парису пришли Паллада, Юнона, Венера — Каждая даром своим тщилась ему угодить. Все сравнивши дары, он одной предпочтение отдал — Той, что сулила ему милой подругой владеть. Он бы иначе судил, коль было бы что-нибудь слаще, Нежель на ложе любви милое тело сжимать. Учит подобный урок, чему отдавать предпочтенье; Будь мне примером Парис — я выбираю тебя. Не побоялся Парис отдать предпочтенье Венере, Чтобы наградой ему стала Елены краса. Ты, по суду моему победившая в песенном споре, Дай мне в награду за то девичью сладость твою. Если же я не кажусь достойным подобной награды — Дай, что можешь мне дать, девичью честь сохраня. Ежели мне не дано насытиться внутренней сластью — Что же, мне будет мила даже наружная сласть». Мне рассмеялась в ответ звенящим красавица смехом: «Все сомненья рассей: ты — мой возлюбленный друг! Все сомненья рассей, — повторяет, сомнения видя, — Только с тобою вдвоем нас сочетает любовь. Будешь ты мой, я тебе подарю мою девичью сладость — Сохранена для тебя девичья целость моя. Не сомневайся, тебя не долгое ждет ожиданье — Этой же ночью со мной будешь ты ложе делить». Так промолвив, она «Прощайте!» — сказала подругам И поспешила к себе в пышно разубранный дом. Феб в колеснице своей нисходил уже в волны морские В час, когда мы вошли в ложницу девы моей. Помнил я клятву ее — и все-таки клятве не верил, Клятве, что ляжет она этою ночью со мной. Я и решил испытать — испытать никогда не мешает — Точно ли хочет она сладкую клятву сдержать. Делаю вид, что спешу, как будто пора мне прощаться: «Поздно, пора мне идти — милая дева, прости!» «Нет! — отвечает она, обнимая и в губы целуя, — Здесь для тебя и меня нынче готовится пир, Здесь меня и тебя ожидает любовное ложе, Здесь Венера царит и сладострастный Амур. Время уж позднее, ночь, темнота окутала землю, И не сияет с небес свет благосклонной луны. Все на запорах ворота, ни выхода нету, ни входа, Ты по такой темноте не доберешься домой. А по дорогам ночным порой привидения бродят, Подстерегая того, кто задержался в пути. Ночь — причина одна, любовь — причина вторая, Чтобы остался ты здесь, в светлом покое моем. Я же сама и просьбы мои — вот третья причина: Пусть она будет, прошу, веской, как первые две. Как, неужели втроем — и ночь, и любовь, и подруга, — Мы не сумеем тебя здесь удержать одного? Милый, останься со мной — ты любовь мою скоро узнаешь! Если сейчас ты уйдешь — камень в груди у тебя!» Как не склониться на просьбы ее, на ее уговоры, Если у нас у двоих было желанье одно? Ясно мне стало: она меня действительно хочет — Было бы это не так — этих бы не было просьб. Вот уж готовится пир, повсюду жарится мясо, Слуги приносят столы, ложа приносят к столам… …………………………….. Каждый в доме слуга занят при деле своем. Тот полотенце несет, тот блюдо, тот чаши и кубки — Всякий стараньем своим рад перед гостем блеснуть. Вот мы садимся за стол, накрытый для пышного пира, — Но и за пышным столом радости не было мне. Стоило мне поглядеть в лицо и в очи подруге, Как трепетало опять внутренним тело огнем. Ах, сколько раз, сколько раз испускал я стенанья и вздохи, Видя на милых устах нежной улыбки привет! Пусть, как хотят, говорят, что улыбка влюбленному в радость, — Я от улыбки ее горькую чувствовал боль. Боль сжимала меня, и не впрок были сладкие яства, И ни одним я не мог тело свое подкрепить. «………………..» — Так она мне сказав, поцеловала меня. — «Милый, прошу я тебя, отведай хоть ляжку говяжью, Чтобы, окрепнув, смелей ляжек коснуться моих. Съешь эту ногу, не в тягость она, — и за это наградой Ноги мои для твоих в тягость не будут плечей». Принял я все, что она мне дала, и съел без остатка, И никакая еда мне не бывала вкусней. Будь даже эта еда гораздо и проще и хуже — Мне бы за этот посул сладкой казалась она. Вот, заслужив похвалу, беру золотую я чашу; Губы к краям подношу там, где она отпила. Так и наелся я, так и напился я с помощью милой, А без нее бы не в прок мне ни еда, ни питье. Кончился ужин, и стол опустел, и велит моя дева Чтобы постлали рабы ложа и нам и себе. Но понапрасну велит: уже опьяненные слуги Знать не хотят про постель, Вакху лишь славу поют. Отягощенные сном и вином, бредут они шатко, И ни рабыня, ни раб места себе не найдет: Этот на сено залез, другой под сеном укрылся, Третий солому себе сонно сгребает под бок. Сам тогда я встаю, и встает со мною хозяйка, — В опочивальню ее об руку с нею идем. Свежее ложе стоит — казалось бы, малое ложе, А ведь сумело двоим сладкой утехою быть. Изображенья богов и богинь его украшали — Вырезал образы их резчик искусной рукой. Сам Юпитер стоял и смеялся любовным забавам — То под обличьем овна, то под обличьем орла. В стольких видах его представил достойный художник, Что и поверить нельзя, будто во всех он один. Были с другой стороны изваяны той же рукою Марс и Венера вдвоем, рядом на ложе любви; Здесь же ревнивец Вулкан на них раскидывал сети, Чтобы нагие они в хитрый попались силок. Даже и я испугался, не нам ли он строит засаду, — Так хорошо изваял резчик ревнивую страсть. Я посмеялся, со мной и моя посмеялась подруга — Был ей к лицу этот смех более, нежели мне. Медлить я не хочу, я ложусь на прекрасное ложе, И укрывает меня пышно расшитая ткань. Дева служанкам велит удалиться из опочивальни И запирает сама крепкую дверь на запор. Всюду блистают огни золотые светильников ярких — Мнится, что в спальне у нас солнце не кончило бег. Вот она рядом, нагая, своей наготы не скрывая, — В нежной ее красоте нечего было скрывать. Если хотите — верьте, а если хотите — не верьте, Чистое тело ее было белее, чем снег — Снег не такой, что уже потемнел под касанием Феба, — Нет, иной чистоты, солнца не ведавшей ввек. Ах, что за плечи, и ах, что за руки тогда я увидел! [243] Ноги белы и стройны были не меньше того. Грудь у нее была хороша и на вид и на ощупь, Твердо стояли соски, трижды милей оттого. А под покатою грудью покатый живот округлялся, Плавно переходя в плавно изогнутый бок. Нет, не хочу продолжать — кое-что я увидел и лучше, Глядя на тело ее, — но не хочу продолжать. Трудно мне было сдержаться, глазами ее пожирая, Чтоб не коснуться рукой млечной ее белизны. Как тут быть? И смотреть на нее я больше не в силах, И не смотреть не могу — слишком она хороша. Чем я больше гляжу, тем больше пылаю любовью — Сладко и больно глядеть, в сладости прячется боль. Вот, наконец, наглядеться мне дав на прекрасное тело (Долго я, долго смотрел — было на что посмотреть), Всходит она на постель и, натянута нежной рукою, Пышно расшитая ткань наши прикрыла тела. Руки я обвиваю вокруг сияющей шеи — И прижимаю уста к нежным устам госпожи. Тысячу раз я целую ее, а она отвечает: Каждый мой поцелуй был и ее поцелуй. Вот к бедру моему она бедром прилегает — Сладко было в любви ноги с ногами сплетать. Свой живот к моему животу она прижимает — Хочет на сто ладов нежить и нежить меня. «Поторопись, — говорит, — меня ты наполнить собою, Ибо кончается ночь и возвращается день. Дай мне руку», — она говорит. Даю я ей руку. Руку прижала к груди: «Что здесь в руке у тебя?» Стиснув упругую грудь, отвечаю красавице милой: «Плод, вожделенный давно, нынче сжимаю в руке. Ах, как страстно желал я именно этого дара; Ныне желанья сбылись — ты одаряешь меня». Дальше скользнул я рукой, ее стройные ноги ощупал, — Прикосновения к ним были мне слаще, чем мед. Страстно тогда я вскричал: «Ты всего мне на свете дороже — Нет сокровищ иных, лучше и краше, чем ты! Раньше нравились мне голубиные легкие ноги, Ныне всего мне милей эти вот ноги твои. Соединим же тела, сольемся в любовном объятье — Пусть в нас каждая часть делает дело свое!» Что еще мне сказать? Сказать, что мы сделали? Стыдно; Да и подруга моя мне не позволит того. Все ведь имеет конец; а плохой был конец иль хороший — Знает Венера о том, знает и милый Амур.

240

Первые слова стихотворения воспроизводят зачин известной сатиры Горация (I, 9).

241

Лакуны в подлиннике.

242

«О войнах богов и гигантов» средневековый читатель знал опять-таки из «Метаморфоз» Овидия; там же подробно излагался и миф о похищении Европы Юпитером.

243

«Ах, что за плечи, и ах, что за руки тогда я увидел!» — Стих целиком заимствован из элегии Овидия (I, 5) о его свидании с Коринной. Более мелкие заимствования из Овидия нет ни возможности, ни надобности перечислять здесь.

ПРИЛОЖЕНИЯ

M. Л. Гаспаров ПОЭЗИЯ ВАГАНТОВ

Таинства Венерины, нежные намеки,

Важность побродяжная, сильному упреки, —

Ежели, читающий, войдешь в эти строки,

Вся тебе откроется жизнь в немногом проке.

(Бернская рукопись)

Поэзию вагантов, как и все европейское средневековье в целом, открыли для нового времени романтики. Но открытие это было, если можно так сказать, замедленным и нерешительным. Знаменитый «Буранский сборник» (Carmina Burana), «царица вагантских рукописей», был обнаружен еще в 1803 г., а издания дождался только в 1847 г. И это несмотря на то, что в 1803 г., как известно, немецкий романтизм был уже в цвету и культ средневековья давно перестал быть новинкой. Создается впечатление, что романтики того времени просто затруднялись еще найти вагантам место в своем представлении о средневековье.

В самом деле. Романтики старшего поколения отчетливо представляли себе и латинский, и романо-германский элемент европейского средневековья: латинский элемент в лице богомольных монахов и священников, а романо-германский элемент — в лице рыцарей, исполненных платонической любви к своим дамам. Поэзия вагантов — латинские стихи клириков, бичующие Рим, воспевающие вино и нисколько не платоническую любовь, — никак не укладывалась в рамки такой картины. Разумеется, это продолжалось недолго. У романтизма было достаточно крепкое сознание, чтобы освоить и такие факты. Но это произошло уже в позднейшем поколении, когда романтизм стал менее католическим и более протестантским, менее воинствующим и более терпимым. К 40—50-м годам XIX в. относится основная масса публикаций вагантской поэзии (И. Шмеллер в Германии, Э. Дю Мериль во Франции, Т. Райт в Англии). [244] К этому же времени относится и первое осмысление исторического места вагантов в европейской культуре, так называемый «вагантский миф» (Я. Гримм, В. Гизебрехт, Я. Буркхардт): [245] предполагалось, что вагантство было первой попыткой эмансипации светского и плотского начала в новой Европе, дальним предвестием Возрождения и Лютера, а поэзия вагантов — безымянным творчеством веселых бродячих школяров, чем-то вроде народной латинской поэзии, вполне аналогичной той народной немецкой, английской и прочей национальной поэзии, которую так чтили романтики.

244

«Carmina Burana»: lateinische und deutsche Lieder einer Handschrift des XIII Jahrhunderts… herausg. von J. A. Schmeller. Stuttgart, 1847; 'Et. Du M'eril. Po'esies populaires latines ant. au XII s. Paris, 1843; 'Et. Du M'eril. Po'esies populaires latines du moyen ^age. Paris, 1847; 'Et. Du M'eril. Po'esies in'edites du moyen ^age. Paris, 1854; «The political songs of England, from the reign of John to that of Edward II», ed. by Th. Wright. London, 1839; «The latin poems commonly attributed to Walter Mapes», ed. Th. Wright. London, 1841.

245

J. Grimm. Gedichte des Mittelalters auf K"onig Friedrich I. den Staufer und aus seiner sowie der nachstfolgenden Zeit. — «Abhandlungen der Kgl. Akad. der Wissensch. zu Berlin» (1843) = J. Grimm. Kleinere Schriften. Bd. III, Berlin, 1866; W. Giesebrecht. Die Vaganten oder Goliarden und ihre Lieder. — «Allgemeine Monatsschrift f"ur Wissenschaft und Literatur», 1853; J. Burckhardt. Die Kultur der Renaissance in Italien. Basel, 1860.

Как и многие другие романтические концепции, этот миф оказался очень живучим. До сих пор в популярных книжках, написанных неспециалистами, можно встретить описание ваганта с лютней среди толпы крестьян и горожан, воспевающего к их удовольствию вино и любовь или обличающего сильных мира сего. [246] Никакой научной критики эта картинка давно уже не выдерживает. Вполне понятно, что такое вульгарное представление вызвало в свою очередь реакцию: ученые конца XIX — начала XX в., во главе с таким авторитетом, как В. Мейер, [247] заявили, что вагантской поэзии вообще не было, что сочиняющий стихи бродячий школяр-оборванец — выдумка романтиков, а была ученая светская поэзия, создание высших клириков, полная духовного аристократизма, и лишь подонками ее пользовались бродячие певцы. Разумеется, такое утверждение — тоже крайность, для нынешнего времени уже устаревшая. Спрашивается, как же должны мы представлять место вагантов в истории средневековой поэзии?

246

Так, например, стилизованы переводы в многократно переиздававшихся антологиях: L. Laistner. Golias: Studentenlieder des Mittelalter. Stuttgart, 1879; J. A. Symonds. Wine, women and songs. London, 1884; и др.

247

W. Meyer. Fragmenta Burana. Berlin, 1901.