Поглощенное время

– Какой нынче день?
– спросил он, кланяясь.

Привратница сделала знак, отгонявший, по поверью, неупокойников. Шванк, как ему и полагалось, никак не среагировал, и привратница ответила:

– Последний перед зимним равноденствием.

– Ничего себе!
– поразился трувер и заторопился в скрипторий.

Гебхардт Шванк отдал Агнес шубу - выколотить хорошенько, чтобы не отмокла в тепле - и шагнул внутрь; уши немедленно затеребила боль. В скриптории было довольно людно - компания писцов ретиво разбирала целую поленницу старых свитков, а на отшибе сидел Филипп, ныне Теофил, и с усталым видом что-то читал. Он первым повернулся на скрип двери и вскрикнул:

– Шванк, ты живой!

– А ты почем знаешь?
– сварливо подыграл ему друг.

– Уши красные и лед в волосах.

Шванк задумчиво провел ладонью по голове - и верно, сплошная неровная корка. Он стоял; Филипп двинулся навстречу, но приостановился, стараясь быстро распустить третий узел траурного пояса.

– Прости, я тебя искал тогда. Но меня все время возвращало на тропу. А потом зеленые рыцари...

– Знаю. Меня самого увел бог. Это Вакх, оказывается.

– Вакх? Ого!

Оторвались от своих свитков и зеваки-писцы. Теофил, а для Шванка все еще Филипп повел трувера к самому светлому месту, записывать новую историю паломничества. Шванк покорно шел, а подтаявший иней потек по лицу, и казалось, что он плачет.

***

По требованию Ириды Горгоны Молитвенная Мельница была остановлена. Ее нутро освободили от тысяч символических изображений - а некоторым из них было лет по тридцать-сорок - а содержимое караваном мешков отнесли в Скрипторий. Епископ Акакий осмелел, воспрял духом, созвал писцов и рисовальщиков. Задал им работы на добрые пять лет и в полной мере насладился ею сам.

А отправка Молитвенной Мельницы на покой стала первой самостоятельной работой полноправного жреца высшего клира Теофила, прежнего Филиппа. Под его руководством рабы и свободные мастера разобрали машину, хорошенько отполировали и смазали ее детали и уложили в большие ящики, набитые сеном и стружкой. Кое-какие мелочи и золотую Сфинкс унесли обновить. Ящики отправили в Реликварий и там покрыли тяжелым пурпурным бархатом - до лучших времен.

Лучшие времена наступили лет через семь-восемь, когда Лот переиграл племянника Мордреда, сына Моргаузы, и смог стать не только герцогом Чернокнижником Третьим, но и верховным королем, обрубив и опалив щупальца войны так, чтобы на его век хватило надежного покоя. Лот думал, что это его заслуга - но именно в это время Пожирательница выбрала себе нового мужа, одного из взбесившихся рыцарей Уриенса, а старого супруга отпустила на свободу умирать окончательно; наверное, муж-трубадур и поспособствовал тому, что его вечно голодная супруга на время была умиротворена.

Тогда новоиспеченный епископ Теофил, первый и пока единственный Дом Божий в этом сане, приказал Молитвенную Мельницу оживить и те изображения, что уже обновлены, ей вернуть. Так и было сделано, мирно и торжественно. Но миряне и жрецы не слишком торопились отправляться на поиски богов, и преставления о паломничество пришлось начинать заново.

***

Гебхардт Шванк так и не решился дополнить свой роман. Все копии были изготовлены; жрецы хмыкали и сохраняли невозмутимый вид, но историю о Молитвенной Мельнице и Едином боге перечитывали регулярно - а школярам ее чтение было запрещено. Вдохновясь примером предшественников, епископ Акакий, уже удостоенный прозвища "Как бы чего не вышло!", решил изменить систему регистрации документов. Но Храм инертен, и его идею воплотить не удалось - помечают входящие документы по-прежнему: просто в порядке поступления присваивают номер да отмечают дату.

К весне мастер Шванк заметил, что Храм ощутимо давит на него: своими серыми стенами, черными лаковыми росписями, безднами зеркал и огромным крестом здания Картотеки. Надоело и то, что его то допускали к пению, то отстраняли от него - в основном ему полагалось воспевать то, что имеет отношение к пустоте, смерти и увяданию. Так что Гебхардт Шванк вскоре почувствовал себя прозрачным и пустым - и начал действовать по-своему, чтобы вернуться к жизни.

Поначалу он исполнял свой роман на улицах, но зрители его не полюбили. Тогда он переместился в самые богатые и просвещенные купеческие дома. Там он выступал с переменным успехом, роман чаще всего нравился, но беда в том, что образованных купеческих родов в городе так мало...

Просто так покинуть Храм не получалось. Хуже того: вернуться к порнографическим представлениям тоже стало трудно. Во-первых, вошли в моду песнопения об убийствах, а не о плотской страсти. Во-вторых, у непревзойденного похабника Шванка появился конкурент: некогда, не так давно, шут пригрозил блудницам и порочным мальчикам, что вернется и заставит их представлять самые скабрезные комедии. Шут не вернулся, но "пастух" блудниц это расслышал, намотал на ус и воспользовался такой хорошей идеей. Отныне у дороги на нечистой стороне пригорода устраивались коллективные блудные действа. "Пастух", полнокровный молодой мужчина, был наивен, лишен тонкости кастратов и думал - покажи простецам, чем занимаются люди в постели, и они осыплют его дождем меди и мелкого серебра. Но не тут-то было! Простецы не желали просто смотреть - они желали заниматься этим сами, и поэтому растаскивали актеров и актрис под кусты задолго до конца представления.

Но одна комедия расторопного "пастуха" все же имела успех и сделала его на несколько лет опасным конкурентом Шванка - то была знаменитая "История о Красавчике и двух уродах". Собственно, блудницы и мальчики запомнили, как трое кающихся сначала везли умирающего на кладбище, но очень скоро вернулись с ним обратно. Запомнили так, что умирал красавец-жрец, развратник, ханжа и садист. "Умирая", он вслух перечислял все свои прегрешения, которые от раза к разу становились все мелочнее, нелепее и уморительнее. А его напарники, Порося и Нетопырь, во все более лицемерных выражениях оплакивали несчастного и громко сожалели о том, что из мира уходит такая краса, потенция и изобретательность в соблазне, как у Красавчика. Вот и все представление, хотя и весьма, весьма успешное.

Гебхардт Шванк о конкуренте знал, но не торопился: комедий не сочинял и Храма не покидал. Когда его деньги почти иссякли, он договорился, что будет служить Храму Времени, новому, тому, что на рыночной площади. Его отпустили в легким сердцем - песнопения для Времени в основном скорбные, и там он мог работать без простоев.

Там он за два года подготовил хор мальчиков и юношей, развив точно такую же беспощадную придирчивость, как и достопамятный мастер Пиктор: теперь уже не уши нетопыря, но поросячий хвостик жидкий волос и зеленоватые глазки снились в кошмарах юным певчим.

***

Верный свое привычке тащить все, что может оказаться важным и нужным, но при этом плохо лежит, Гебхардт Шванк прихватил копию "Романа о Молитвенной Мельнице и о Едином боге" и отправился в Лес; епископ Акакий знал об этом, но отнесся к краже более чем снисходительно - да как можно не украсть столько сведений сразу и не распространить их? Тем более, что вор-трувер мастер Шванк сам их с риском для души раздобыл и привел в порядок. На его месте Акакий, ныне епископ, а прежде - глава писцов, поступил бы точно так же!

Благополучно миновав Броселиану, он свернул в земли Аннуин и призвал мастера Пиктора. Пикси расположился лагерем у самой границы и два дня читал рукопись. Закончив, он объявил, довольный:

– А ведь похоже на правду! Я это сделаю, эльфам понравится. Понимаешь, для них вы, люди - мифические персонажи. Эльфы очень любят серьезные сказки.

– Пикси, а музыка? Надо?

– Я сам, сам, они по-вашему не поют.

Что ж, раз теперь "мы" - эльфы, а "вы" - люди, то Гебхардт Шванк вернулся в город. Он узнал потом - птичка на хвосте принесла - что его роман имел успех в землях обеих лесных королев. Даже несмотря на вечную скорбную ярость Аннуин.