Поглощенное время
Шрифт:
А Гебхардт Шванк вскоре после рассвета передал все свои свитки писцам (три неуемных старца все так же ехали в лес в телеге палача) и сказал Филиппу:
– Я ухожу к Сердцу Мира. Что бы там ни было, здесь я больше не найду ничего.
Филипп ответил:
– Тогда и я тоже.
– А разве можно жрецам?
– Ну, явных запретов нет... Узнаю, что случилось с той старушкой и ее божественным младенцем.
– А как освободишься?
– Сейчас-то я как раз свободен. Смотри: епископ погиб, а в высший клир пока не приняли никого. Теперь примут нового, и уже не я буду старшим привратником,
– И что?
– Есть только два устойчивых амплуа в высшем клире - привратник и епископ, низший и высший. Ко мне сейчас... хм, присмотрятся и решат, что со мною можно сделать. Так что еще несколько недель я почти свободен.
– Тогда пошли на базар.
– Нет, - Филипп придал разговору силу решения, - К Молитвенной Мельнице нужно идти сначала.
...
Молитвенная Мельница выбросила Шванку изображение Шута, Филиппу - Первосвященника.
– Твое почти прошлое, мое почти будущее.
– И что?
– Кажется, ей просто лень.
– Или думает, что мы бесимся с жиру.
– А это не так?
– Так. Засиделись.
Поскольку оба и так почти не вылезали из библиотеки и скриптория, комментарии к изображениям им не понадобились. Прояснившаяся умом Майя, дочь Дункана, проводила их сразу ко входу в Храм. Черные зеркала оказались непрозрачны, покрылись инеем, словно бы кто-то их присыпал мукой. Но лиц все-таки было не разглядеть, да и над горизонтом повисла то ли мгла, то ли льдистый туман...
– Что ж, идем на базар.
Там купили теплую куртку и сапоги Шванку, длинный плащ и стеганые штаны Филиппу. Нашли две пары утепленных сапог с большими кожаными галошами.
...
Далее, утром исхода, небо полностью затянули облака, подобные белому слою неоконченного войлока.
Город миновали молча, и лишь недалеко от базарной площади Гебхардт Шванк несколько раз выдохнул, посмотрел, как влажные клубочки пара удержались в воздухе и растворились в нем, подумал вслух:
– Оставляю свое дыхание в городе...
А Филипп не ответил ничего - все так же шел, выбрасывая расслабленные ноги, глядел вниз и помалкивал.
За городом стало чуть холоднее, пошел снег, похожий на мелкую соль. Как бы редко ни падали кристаллики, но вскоре на хорошо промороженную землю легла довольно толстая пелена, и путники оставляли на белом то темно-серые, то бурые четкие следы. Хорошо было бы выйти на охоту в такое утро - опасностей чернотропа мог избежать лишь тот, кто умеет летать... Но путники наши оказывались в положении скорее добычи, чем охотников.
...
По ощущениям, прошло уже несколько часов - но все так же не было слов, только пустое расслабление, обрывающее всякие связи. Часы двигались, крупа сыпалась, постепенно заметая следы, и все так же серели голые яблони старых садов, словно бы нарисованные свинцовым грифелем на белом небе.
Тогда-то Шванк с трудом уложил мысль в слова и произнес:
– Мы идем, а сады все никак не кончаются.
Потом ему стало скорбно, лениво, ушла и надежда на то, что Филипп услышит его; да и не понял трувер, на местном или на родном, мало кому здесь знакомом языке он заговорил.
Но Филипп ответил, с
усилием насторожившись:– Да. Как-то слишком долго.
– Может быть, Лес отступает от нас, потому что мы... мы слишком долго....
– Что? Не приходили?
– Не-ет. Общались с ней.
– Я, но не ты... Но тогда чего ради мы идем? Ты сказал, что ради романа. А я? То ли на разведку, а то и просто за компанию, чтобы не расставаться...
– Это не то, да?
– почесал затылок под шутовскою шапкой новый трувер, звякнул бубенцами и скривился.
– Не знаю. Наверное.
– Слушай, а что дала той старухе Молитвенная Мельница?
– Добрую Мать, а что?
– Смотри, как и нам - определение ее природы, так?
– Угу.
– И она...
– Не обязательно она.
– ... и божья мамочка погибла.
Тут Филипп мелко захихикал:
– Думаешь, так боги шельму метят?
– А вдруг?!
Жрец пожал плечами:
– Тогда мы не дойдем, и только.
– Но я обязан дописать!
– И что?! Ну что ж, - рассердился на кого-то Филипп, - Раз так, то пойду я сюда ради того же, что и все - ради личного бога. И стану при удаче Живым Домом божьим, чем бы мне это ни грозило.
– Но я-то не смогу!
– всполошился кастрат, - Я...
– Я слышал, - внимательно разглядел его жрец, - о Живом Доме нескольких богов сразу - бывает и такое. Наверное, он погиб в резне Уриенса.
– Но кастраты... Их даже не допускают...
– Кто их знает, богов? Кто и как им угоден?
– Тогда пошли. Знаешь, что мы там потеряли?
– Что?
– Наш смех, Филипп, наш смех...
***
Прошло еще несколько минут, и показался край Леса - пока что первые его березы и редкие толстые липы. Стало теплее и туманнее, словно бы земля глубоко зевнула. Еще немного - и пошел крупный снег. Потом вмешался ветер, и полетели большие, частые влажные хлопья. Лес как -то слишком быстро увел паломников вглубь, и они, безвольные, не сопротивлялись и не удивлялись ему. Странным казалось лишь то, что в отсыревшем лесу не было слышно почти никаких звуков - кроме тех, что Филипп и Шванк невольно издавали сами.
Море Крови, Сердце Мира, по ощущениям, должно было бы открыться уже вот-вот, и пилигримы разогнались
– Ах, побежал бы!
– прошептал Филипп, - Но не могу, сердце!
Но все-таки разогнался, ускорил шаг до предела, а Шванк, рассчитывая дыхание, побежал за ним.
Дунул ветер, сильно, порывами, и хлопья полетели косо, ударяя по правым щекам. Несколько мгновений, и темные стволы были облеплены мокрым снегом, каждый справа; слева же оставались почти сухими.
Сердце Мира, пусть и не бывает в нем штормов, все-таки слышится на довольно большом расстоянии. В этот день оно забеспокоилось, и Шванк думал, что это похоже на деревенскую стирку: бабы широко машут и хлопают бельем по воде, топчут его, бьют вальками, переговариваются...