Похищение

Позвольте поделиться с вами одним рецептом. Когда варишь утрату на открытом огне печали, она затвердевает. Но превращается не в горе, как вы могли бы подумать, и даже не в сожаление. Нет, утрата становится густой, как паста, и черной, как зола. Но нужно погрузить в это варево палец и ощутить его острый вкус на языке, чтобы понять: это гнев, гнев в чистейшем виде, гнев без примесей. И эту субстанцию вы уже будете взвешивать, ее свойства вы будете определять, ею намажете свой бутерброд.

Я думала, что приехала сюда с одной целью: убедиться, что отец в порядке, и дать ему понять, что я в порядке тоже. Я приехала, чтобы сказать: мне плевать на полицейские протоколы, мне плевать на выступления в суде, я все равно благодарна ему за свое счастливое детство. Но равновесие внезапно нарушается, и двадцать восемь лет, которые я знала, уже не перевешивают те четыре года, которые я упустила.

– Зачем? – спрашиваю я, и слово это будто застревает у меня между зубами. – Зачем ты это сделал?

Отец качает головой.

– Я не хотел причинить тебе вреда, Делия. Ни тогда… ни сейчас.

– Не называй меня Делией!

Я вскрикиваю так громко, что женщина в соседней кабине оборачивается.

– У меня не было выбора.

Сердце у меня в груди бьется как бешеное, я уже не могу остановиться.

– Был у тебя выбор! Тысяча вариантов. Бежать или остаться. Брать меня с собой или нет. Сказать правду, когда мне было пять лет, или десять, или двадцать… или смолчать! Это у меня не было выбора, папа.

Я вихрем вылетаю из комнаты для свиданий, чтобы он тоже почувствовал, каково это – остаться одному.

Когда я возвращаюсь в наш розовый трейлер, все уже спят. Софи лежит на диване, наподобие вопросительного знака обернувшись вокруг Греты, а та, едва завидев меня, приоткрывает один глаз и приветливо виляет хвостом. Я опускаюсь на колени и касаюсь лба дочери. Он покрыт капельками пота.

Однажды, когда ей был всего месяц, я нарядила ее в зимний костюмчик и усадила в детское сиденье: мы собирались ехать за продуктами. Пока я надевала пальто и обувалась, детское сиденье оставалось на кухонном столе. Уже на полпути к магазину я услышала звонок мобильного. «Все взяла, точно?» – спросил отец. Покосившись на зеркальце заднего вида, я поняла, что забыла взять Софи. Поняла, что бросила ее на кухонном столе, пристегнутую к полумесяцу детского сиденья.

Я поверить не могла, что забыла собственного ребенка. Не могла поверить, что не почувствовала нехватки жизненно важного органа в своем теле. Окаменев от ужаса, я сказала, что возвращаюсь домой. «Да езжай уже за покупками, – рассмеялся отец. – Со мной она в безопасности».

Чьи-то руки проскальзывают мне под футболку, и, обернувшись, я вижу Эрика, не успевшего еще окончательно проснуться. Сонный, он затаскивает меня в спальню в конце трейлера и запирает дверь.

– Увиделась? – шепчет он.

Я киваю.

– И как?

– Пришлось говорить через стекло… И на нем была черно-белая полосатая роба, как будто он какой-то… какой-то…

– …преступник? – осторожно договаривает за меня Эрик. И этого оказывается достаточно, чтобы я снова разрыдалась. Обняв, он мягко опускает меня на кровать.

– Он там из-за меня, – говорю я. – А я теперь даже не знаю, кто это – «я».

Нога Эрика протискивается между моими ногами, и он опускается на меня, как туман опускается на город.

– А я знаю, – шепчет он.

Во сне я прячусь. Кухонный пол сверкает, словно по нему рассыпаны алмазы, хотя я знаю, что это всего лишь битое стекло. Всюду разбросаны осколки посуды, дверцы шкафчиков распахнуты настежь, видны пустые полки.

Слышится крик, по силе сравнимый с бьющимся стеклом.

Я слышу его, как бы сильно ни зажимала уши руками. Я будто попала внутрь барабана, меня словно проглотил дракон (это всего лишь мое собственное дыхание), в горле моем слезы будто бы слились в ледяной ком – и я не могу его сглотнуть.

Первое, что я замечаю, еще под одеялом, – это восходящее солнце. Затем я чувствую дыхание, тяжелое и влажное, как песок с морского дна. Я мигом вскакиваю и, отбросив покрывало, вижу сжавшуюся в клубочек Софи. Она мечется в лихорадке.

Я зову Эрика, но никто не отвечает. Он ушел, оставив мне записку с телефоном юридической конторы его друга. Я буквально слышу, как кипит кровь в венах моей дочери. Обыскав весь багаж в напрасных поисках термометра, или аспирина, или еще чего-то, что может помочь, я уношу Софи в розовую ванную и становлюсь под теплый душ с ней на руках.

Она поворачивает ко мне румяное личико, голубые глаза ее кажутся незрячими.

– В унитазе сидит чудовище, – говорит она.

Я заглядываю в унитаз, где плавает малюсенькое темное перышко, и дважды жму на слив.

– Вот и все, – говорю я. – Больше нет никакого чудовища.

Но Софи уже запрокинула головку. Она потеряла сознание.

Полотенец в ванной нет, поэтому придется запеленать Софи в небрежно брошенную Эриком рубашку. Зубы ее стучат, лоб пылает огнем. Пока я заворачиваю ее, она слабо хнычет. Не выпуская ее из рук, я выбегаю на улицу.

Еще только восемь утра, но я не задумываясь колочу в дверь Рутэнн Масавистива.

– Умоляю вас, – чуть не плачу я, когда мне открывают, – помогите! Мне нужно отвезти ее в больницу.

Рутэнн бросает быстрый взгляд на Софи.

– Давай за мной! – командует она, но идет не к моей машине, а в наш трейлер. Выглядывает в окно, которое я оставила с ночи открытым, чтобы в комнату поступал свежий воздух. Именно под этим окном стоит диван, где проспала всю ночь Софи. Узловатые пальцы Рутэнн пробегают по щели в оконном переплете, ощупывая внешние выступы.

– Нашла, – наконец говорит она, выдергивая из подоконника коричневое перышко, точь-в-точь такое, как то, что я смыла в унитазе.

Рутэнн простирает руку на улицу и разжимает пальцы. Перышко, подхваченное порывом ветра, улетает прочь.

– Pahos, – только и произносит она, а после указывает на куст пало-верде во дворе, увешанный сотнями таких перьев. – Это молитвенные перья. Я поместила в них все плохое, что случилось в ушедшем году. Зимой они облетят, а с ними уйдет и зло. Я вешаю их повыше, чтобы никто не отравился, но одно, похоже, каким-то образом добралось до твоей девочки.

Я недоверчиво таращусь на нее.

– Вы думаете, я поверю, что моя дочь заболела из-за… куриного пера?

– Это индюшачье перо, – поправляет меня Рутэнн. – И с какой стати мне думать, во что ты веришь, а во что нет?

Она прикладывает ладонь ко лбу Софи. Я, повинуясь, делаю то же самое.

Кожа у Софи прохладная, болезненный багрянец на щеках потускнел. Она спокойно дышит во сне, и ладошка ее, прижатая к моей груди, похожа на маленький флаг победы.

Сглотнув комок в горле, я бережно укладываю ее на кровать.