Похищение

В наш дом престарелых когда-то приходила одна женщина, лет пять назад она умерла. Эта женщина пережила Холокост. Она видела, как ее сестре отстрелили голову, видела, как деревенские мальчишки вступали в СС и отправляли девчонок, с которыми когда-то флиртовали, в газовые камеры. В Дахау ее привезли уже беременной, но она скрывала это обстоятельство от надзирателей и сама спровоцировала выкидыш, так как знала, что не сможет выносить плод. Когда миссис Вайс рассказывала о том, как хоронила своего ребенка под грудой камней, голос ее не выражал абсолютно никаких эмоций. Тогда я понял, что подкрашивать этот рассказ ненавистью, болью, раскаянием или чем-либо еще было попросту невозможно. Она сломалась бы под непосильной ношей чувств.

Поэтому, когда офицер приказывает мне открыть рот, поднять руки, широко расставить ноги и нагнуться, я уношусь куда-то прочь. В самое сердце неба, на топкое глиняное дно летнего озера. Когда он приказывает выпрямиться и приподнять мошонку, я повинуюсь безотчетно, бессознательно. Это чьи-то чужие руки, чужие приказы, чужая убогая жизнь.

– Ладно, – говорит он. – Одевайтесь.

Он открывает дверь в конце коридора. В этом помещении, обозначенном цифрой «3», уже полным-полно народу.

– Эй, приятель, – обращается к офицеру кто-то из толпы, – что с этим делать будем? – Он указывает на лужу рвоты под телефоном-автоматом. Лицом в луже лежит какой-то мужчина.

– Ага, уладим, – обещает офицер, но по интонации становится ясно, что уборка рвоты никак не входит в его планы.

Люди сидят на скамейке у стены, лежат на полу, а один паренек поет «Сто бутылок пива на полке». Чтобы представить его пение, вспомните звук ногтей, скребущих по стеклу.

– Заткнись, мать твою! – рявкает негр и швыряет в паренька апельсином.

Тут есть телефоны. Я обвожу взглядом тесную каморку и не могу понять, как мы можем ими воспользоваться, если наличные деньги и все прочие вещи у нас отняли. Подросток-мексиканец с вытатуированной под глазом слезинкой ловит мой взгляд.

– Даже не думай, папаша, – говорит он. – Тариф – пять баксов в минуту.

– Спасибо за совет.

Я переступаю через отключившегося алкоголика, поскальзываюсь на рвоте и, чтобы не упасть, хватаюсь за трубку. На металлической поверхности выцарапано всего одно слово: «Почему?» Неплохой вопрос. Своевременный.

Я диктую оператору домашний номер (разговор, естественно, за счет абонента), но ты не отвечаешь.

Дверь в каморку открывается, и женщина-надзирательница выкрикивает несколько фамилий: «Дехесус! Робинс! Валенте! Хопкинс!» Мы, счастливчики, вываливаемся наружу. Нас по одному подводят к стойке, где мы подписываем перечень личных вещей, изъятых при задержании. Меня просят оставить оттиск большого пальца на двух разноцветных карточках. Рядом – пустое место. Я догадываюсь, что должен буду повторить процедуру, когда меня отпустят. Спустя три месяца, полгода или десять лет, проведенных в системе для моего преобразования, они захотят удостовериться, что отпускают на волю того же самого человека.

За отпечатки пальцев отвечает молоденькая девушка с волосами, пахнущими осенью. Отпечатки снимает машина, которая мгновенно отсылает их в ФБР и банк данных штата Аризона. Там они волшебным образом воссоединятся с твоими предыдущими приводами.

В школе Софи недавно проводили День безопасности. Детей фотографировали, а снимки вклеивали в специальные «паспорта безопасности». Позвали и местных полицейских, которые сняли отпечатки пальцев у каждого мальчишки и каждой девчонки. День безопасности нужен для того, чтобы в полиции хранились данные обо всех детях на случай похищения.

Я помогал им. Я сидел рядом с офицером полиции Векстона, и мы обменивались шутками на предмет того, что мамаши гурьбою ринулись в школьный спортзал не ради безопасности своих чад, а попросту одурев от скуки в четырех стенах: снег уже который день валил безостановочно. Я сжимал неправдоподобно маленькие детские пальчики в своих и прижимал эти нежные горошинки к пропитанному тушью поролону. «Вот это да, – воскликнул офицер, когда я наконец приловчился. – Нужно было вас нанимать!»

Сейчас же, в тюрьме Мэдисон-Стрит, я сам провожу пальцами по белому экрану, и девушку искренне изумляет мое умение.

– Сразу видно, профессионал, – говорит она.

Я поднимаю глаза. Интересно, знает ли она, что через эту процедуру проходят как похищенные, так и похитители?

Из каморки № 6 мне виден паренек в смирительном кресле. Совсем еще молодой, с нечесаными патлами, закрывающими пол-лица, он шепотом читает какой-то невнятный рэп и сжимает кулаки, норовя высвободить руки из ремешков.

Подросток-мексиканец, не советовавший мне пользоваться телефоном, теперь тоже здесь. Когда в открывшуюся дверь дежурный офицер бросает несколько пластиковых пакетов, он поднимает руки и успевает схватить целых два, прежде чем те шлепаются на пол.

– Лэдмо, – говорит он, усаживаясь на место.

– Эндрю Хопкинс.

Моя реплика явно смешит наших сокамерников.

– Это не мое имя, – говорит паренек. – Это обед так называется.

Я беру у него из рук целлофановый пакет и рассматриваю содержимое. Шесть ломтей белого хлеба. Два кусочка сыра. Два кружка сомнительной колбасы. Апельсин. Печенье. Пачка сока. Такие продукты мы обычно кладем в портфель Софи.

– А почему у обеда есть имя? – спрашиваю я.

Он пожимает плечами.

– Была такая передача для детей, «Шоу Уоллеса и Лэдмо». И они выдавали кульки со всякими вкусностями, которые назывались «Мешочки от Лэдмо». Шерифу Джеку это, наверное, показалось остроумным.

У противоположной стены какой-то здоровяк качает головой.

– Ни хрена не остроумно – платить по доллару в день за это говно!

Мексиканец поддевает кожуру апельсина длинным ногтем и срывает ее одной длинной полоской.

– Да, и это шерифу Джеку показалось остроумным тоже. Здесь нужно платить за еду.

– Кстати! – Индеец, до того дремавший в уголке, потирает глаза и ползет за своим Лэдмо. – У какого животного жопная дырка находится на спине?

– У лошади шерифа Джека, – ворчит здоровяк. – Если так уж хочется рассказать анекдот, выбери какой-нибудь, который мы не слышали тысячу раз.

Взгляд индейца суровеет.

– Я не виноват, что ты то суешься сюда, то вылезаешь, как какой-то тощий х… в твою мамашу.

Здоровяк встает, обед его рассыпается по полу. Десять квадратных футов – это и без того небольшая площадь, а уж тем паче когда страх высасывает весь имеющийся в распоряжении воздух. Я прижимаюсь к стене. Здоровяк хватает индейца за горло и одним грациозным броском швыряет его вперед. Голова несчастного вдребезги разбивает толстое листовое стекло.