Похмелье. Головокружительная охота за лекарством от болезни, в которой виноваты мы сами

В последний день я покидаю Французский квартал и иду в район с прямыми, широкими улицами, где дома выглядят одновременно новее и запущеннее. Минуя бульвар и кладбище, я оказываюсь в районе Тримей… На пустынном непримечательном перекрестке в ярко-зеленом бетонном здании находятся церковь вуду и лавка жрицы Мамбо Мари – на туристических картах такое вы вряд ли найдете.

Я уже успел посетить нескольких жриц вуду. Среди них были жуткие, были насмешливые, одна показалась мне по-настоящему жестокой – я наблюдал, как она мучила и издевалась над девушкой, потерявшей близкого человека. Но Мамбо Мари – добрая чудачка, ее смех похож на тропический шторм. Из всех жриц вуду только она смогла рассказать что-то дельное о похмелье – что-то про клеща. Но она закрывала лавку и велела мне прийти позже.

В ее заведении напрочь отсутствует налет клаустрофобии и китча большинства гигантских заведений Французского квартала. Конечно, это место странное и загадочное, но здесь светло и просторно. «Опять ты», – говорит она, когда я подхожу к длинному стеклянному прилавку. Мамбо Мари сидит на табурете, высоко задрав неподвижный подбородок, а женщина у нее за спиной заплетает ей волосы в косички. Я спрашиваю, могу ли включить диктофон и сфотографировать ее.

– Диктофон – пожалуйста, но никаких фото. Не видишь, что ли, мне еще наводят красоту? – Ее улыбка опьяняет.

Я включаю диктофон.

– Мисс Мари, так вы говорите, что знаете лекарство от похмелья?

– О да. Ладно, ты готов?

– Думаю, да.

– Ну, хорошо. Во-первых, есть одна трава. Ее здесь называют bois sur bois.

– Дерево на дереве?

– Да, да. Это толстая лоза, которая вьется вокруг дерева. Мы делаем из нее ликер. А затем нужен клещ. Этот клещ водится на Гаити; я не знаю, как его название. Я только знаю, как он выглядит. Он должен быть живым – поэтому прислать его сюда невозможно. Это запрещено, понимаешь.

– Понятное дело.

– Кидаешь живого клеща в смесь «дерева на дереве» и очень темного рома. Вот тебе и напиток. Даешь его пьющему – ну, пьющему, ты понимаешь? Такому пропойце, алкоголику, что он будет только счастлив. Это все равно что денег ему дать, он, конечно, возьмет. А потом… А потом его начинает рвать. Потом становится еще хуже. Уж я-то видала. Прямо очень худо ему становится. А в конце концов так паршиво, что больше пить он не захочет. И не будет никогда.

– Да уж, средство просто охренеть! – говорю я без тени лукавства.

Совершенно очевидно, что облегчать похмелье жрица вуду Мамбо Мари и не собиралась. Подобно многим оракулам, мудрецам и целителям со времен Плиния, она смотрит на проблему как на возможность при помощи аверсивной терапии показать, как плохо все это может закончиться.

Как раз этот аспект я изучил вполне, а за последнее время прямо-таки досконально. Только в прошлом месяце – а к этому моменту я уже долго пил, не просыхая, хоть и без физического похмелья, однако с накопленным снежным комом других последствий – я посетил уважаемого шамана, чтобы выпить аяуаски, древнего и мощного галлюциногена. Считается, будто он обладает целым комплексом целебных свойств, от которых – по меньшей мере вначале – тебе становится чудовищно плохо. Мои друзья описывали это как «худшее похмелье в жизни», «будто проходишь через ад, зато потом становишься мудрее».

Восемь часов между тем, как эликсир из аяуаски начал действовать, и моментом, когда я пришел в себя, стали абсолютным кошмаром. В огромной темной комнате, едва освещенной мерцающей свечой, шаман начал петь какую-то дикую, бездонную песню без слов, он клацал и постукивал невидимыми мне инструментами, а меня уже вовсю рвало. Но это не было обычной ретроградной перистальтикой. Наоборот, наружу рвалось что-то из глубины – тягучая черная субстанция, будто давным-давно похороненные чудовища превратились в жидкость. Меня продолжало рвать, затем вдруг стало еще хуже и больней. Из глубины моих кишок стало лезть что-то невидимое, оно продиралось сквозь сердце и другие органы, а я все извивался и корчился во тьме. И тут внезапно я четко, всем нутром «увидел» трех субтильных инопланетян в латунных шлемах со сверкающими косами. Они долгими взмахами равномерно, без тени эмоции выкашивали все, что когда-либо находилось в моем мозгу и теле. Все это я ощущал в мельчайших подробностях, а параллельно, плача и поскуливая, выблевывал из себя все, что когда-то поглощал. Они выкосили из моего сознания вещи, которые мне казались давно забытыми или которые я старался забыть. Они выдергивали их, чтобы остальные визжащие части моего мозга это видели, и, сверкнув острием, швыряли ошметки во тьму… пока все не закончилось. Долгая ночь завершилась, и я шагнул в новый день.

Прежде чем уйти от Мамбо Мари, я задал ей последний, невероятно глупый вопрос:

– Я слышал, что жрецы вуду пытались снять похмелье и переместить его в другого человека. Вы о таком слыхали?

– Ну и чушь! – ответила она и замахала руками, так что ее косички снова распустились. – Но ведь это так похоже на людей, верно? Они заливают в себя всякую дрянь, пока однажды не завязывают. Так или иначе, рано или поздно, но завязать придется каждому.

Во имя любви к похмелью Что-то вроде заключения

У похмелья есть свои плюсы. Что бы ни говорили некоторые исследователи, нет сомнений, что зачастую оно служит веской причиной не напиваться в стельку. Конечно, для кого-то возможен и обратный эффект: клин не только выбивает клин, но и забивает последний гвоздь в крышку гроба трезвости. Но даже это порой нас усмиряет – и тем самым спасает.

В некотором смысле похмелье схоже с нашей способностью испытывать боль. Мы знаем, хотя бы в теории, что так устроена наша сигнальная система: если мы во сне сунем ногу в костер, мы ее вытащим скорее, чем нас охватит пламя. Но когда ты во власти ужасного похмелья, эта пытка кажется излишне жестокой, и примириться с ней сложно – неужели действительно должно быть настолько плохо? И почему оно должно длиться так чертовски долго, даже если предупреждение давно уже услышано?

Однако с точки зрения эволюции наша неизменная – возможно, даже нарастающая – подверженность похмелью имеет смысл. Конечно, умеренные возлияния способны объединить разнородные группы, повысить уровень рождаемости, победить некоторые заболевания, породить новые связи, новые идеи и направления искусства и вообще приумножить удовольствие от жизни. Но невоздержанность может привести к прямо противоположному: люди будут умирать на улицах, дети перестанут рождаться, а основы общественного устройства обратятся в руины.

Похоже, тот факт, что похмелье известно почти каждому, позволяет хотя бы в перспективе достичь золотой середины между человеком пьющим и непьющим. А что значит боль одной особи, если речь идет о выживаемости вида? Это также объясняет, почему мы так сопротивляемся – с каким-то врожденным, казалось бы, лишенным логики упорством – самой идее простого лекарства от похмелья. Я пришел к этой мысли, не столько изучая истории, читая диковинный набор книг, беседуя с докторами, философами, психологами и кучей других людей, сколько опираясь на собственный опыт.

Отыскав противоядие, я принимал его снова и снова – и заодно окинул долгим, мутным взглядом результаты, к которым может быстро привести необузданное употребление алкоголя, лишенное очевидных физических последствий. Мое падение было эффектным и стремительным: из верхних слоев атмосферы на каменистую землю, от всемогущего существа к слюнявому чудищу. Я выяснил, что стоит только устранить самые сильные физические симптомы похмелья и оставить менее явные (изнуренность, вялость, тревогу, пустоту и депрессию), как вы окажетесь в параллельной вселенной, полной страхов и проблем, о существовании которых вы и не подозревали, ваша печень будет усеяна шрамами, а жизнь – полна преград.