Поиски

Константин был чрезвычайно доволен:

— Вы будете здесь, и это очень важно, — говорил он. — Теперь мы можем двигаться дальше. Так, как будто все прошло великолепно.

2

Я принялся за осуществление планов, которые я выработал на морском побережье. Впереди у меня было по крайней мере три года работы; к этому времени я восстановлю свое положение, к этому моменту я буду готов оставить науку. Теперь, когда я вернулся, я еще сильнее хотел уйти из науки только после того, как вновь добьюсь успеха; если я уйду сразу же после поражения, в душе у меня навсегда останется неуверенность. Я не решусь высказаться отрицательно об ученом из страха, что во мне говорит просто ревность. Мне пришло в голову, что это может завести слишком далеко, если мы, стремясь выдвинуться на каком-либо поприще, должны всякий раз доказывать отсутствие у нас ревности, — придется потратить очень много лет, пока станешь архиепископом. Я взялся за дело. Под моим началом в институте было два студента, и уже поздней осенью мы все напряженно работали. Тремлин предоставил мне полную свободу действий и обращался ко мне за советом или новыми идеями с застенчивой деликатностью. Он всячески старался облегчить неловкость моего положения, и я был благодарен ему. Теперь он вознагражден за это своею славой — а она вскоре стала довольно значительной, — институт в известной мере был обязан моей деятельности в течение этих лет.

Углубившись в работу, которую надо было делать и от которой я не получал радости, я вел весьма замкнутую жизнь. Настроение у меня было примерно такое же, как после ухода Одри. Я яростно работал, кое-какие мысли приносили успех, но воодушевления не было. В лучшем случае я испытывал мрачное удовлетворение. Еще один шаг на пути к цели. Вот и все. Даже идеи Константина иногда мне надоедали, но в течение двух лет я упорно трудился, и, судя по результатам, с успехом.

В этот-то период моей жизни я опять влюбился. Это произошло постепенно, не так, как быстрый всплеск моей первой любви, но я и сейчас мог бы вспомнить, как я в первый раз увидел Рут, даже если бы никогда больше не встретился с ней. Константин в то время был чрезвычайно занят собиранием групп левой интеллигенции для всевозможных коллективных выражений протеста против готовящейся войны. Однажды вечером он потащил меня на какую-то квартиру в Блумсбери, там собралось около тридцати человек, часть из которых я знал лично и многих по именам; нам предстояло обсудить вопрос о создании антивоенного движения. Несколько ораторов с умом и знанием дела говорили о последствиях грядущей европейской войны. Другие объясняли, почему она должна вспыхнуть. Константин рассказал, как национальные правительства субсидируют науку для того, чтобы контролировать ее ради использования в военных целях.

Неожиданно раздался ясный и мягкий голос, спросивший:

— Но какой же толк от всего этого?

Я подавил смех и обернулся, чтобы посмотреть, кто задал этот вопрос. Я увидел четко очерченный профиль с чуть неправильным и немного приплюснутым носом; у девушки были темные, аккуратно уложенные волосы, и, насколько я мог судить, она была хорошо одета.

— Какой толк от наших разговоров? — продолжала она. — Мы все это знаем, и все мы, я полагаю, за мир. Почему бы нам не установить раз и навсегда, что война ужасна и не двинуться дальше?

В ее голосе был намек на смешинку, но она была серьезна.

— Что вы все собираетесь делать? Большинство из вас пользуются известностью. Когда война обрушится на нас, что вы собираетесь делать, кроме как терзать себя?

Константин ответил ей, улыбаясь с веселой покорностью:

— Все это и является целью данного движения — решить, что надо делать, и перейти к действиям. Мы должны помочь. Мы…

— Если так, то мы не должны начинать это дело, как студенческий дискуссионный клуб, — прервала она его. — Как дети. В этом наше несчастье. Мы дети. Умные дети. И мы не сможем управлять событиями, пока мы не повзрослеем…

Она сразу заинтересовала меня: и особенно внимательно я слушал ее последние слова. Мне почудился в них скрытый смысл, внушенный ей жизненным опытом, как я решил. Возможно, она сама об этом не догадывалась. Мне захотелось узнать это.

Я встречал ее несколько раз в течение последующих месяцев. Мы обнаружили кое-каких общих знакомых, и я узнал кое-что о ней. Ее звали Рут Элтон, она была на два или три года моложе меня, у нее была масса денег, и она тратила свое время на организацию довольно странной библиотеки для интеллигенции с выдачей книг на дом.

— Я должна что-то делать, — сказала она мне. — Потом я займусь чем-нибудь получше — когда я овладею секретом добиваться успеха.

В ее жизни была пустота, которую я ощутил в первый же вечер. Любовь обошлась с ней жестоко, или она сама сделала любовь трудной для себя. Я не мог утверждать это наверняка, она редко бывала в Лондоне, и я почти не виделся с ней наедине. У меня не было желания лезть ей в душу, я не был слишком увлечен ею. Я мог обедать, болтать, получать известное удовольствие и не терять голову.

Но Рут я очень понравился, и, когда она влюбилась в меня, я понемногу тоже полюбил ее. Я был слишком жестоко ранен Одри, чтобы влюбиться в кого-нибудь с первого взгляда.

Когда я узнал Рут лучше, когда она показала, что я ей нравлюсь, я увидел, как она жаждет любви. У нее была несчастная любовь, как я узнал, она отдала свое сердце, но не тело. Она была влюблена, влюблена страстно, несмотря на свою сдержанность. После того, как он покинул ее, она, по-моему, сделала несколько попыток приобрести «опыт».

Я был уверен, что «опыт» Рут не помог ей. Я подозревал, что этот «опыт» не зашел далеко. Я не мог представить себе ее, бросившуюся в любовные приключения. Она была слишком разборчива, думал я, слишком многое сдерживало ее. Когда я впервые поцеловал ее, я в этом убедился.

3

После того как это произошло, я некоторое время колебался. Я был влюблен и узнавал ее все лучше и уже легко мог проникнуть в ее мысли. Я знал, как она гордится, что я успешно занимаюсь наукой. «Наука» представлялась ей чем-то очень отвлеченным, возвышенным и всеобъемлющим. Я часто говорил с ней об астрономии и однажды рассказал, как зародилась у меня страсть к науке, когда я был еще ребенком. Ее глаза сияли.

— Это истинная поэзия, и она приносит плоды, — сказала она. — Это поэзия в действии. В этом… все.

Раньше или позже, думал я, мне придется сообщить ей о своих планах. Это не изменит решительным образом наши отношения, но она будет огорчена. Если уж она увлеклась чем-нибудь, ее трудно сбить с этого пути. Она любила говорить о моей работе, и у нее это получалось. Иногда она заходила в институт и сидела там, пока я работал. Она мечтала собрать все мои записи, привести их в порядок и подшить по всем правилам. Она записывала ход длительных опытов и делала это быстро, ловко и весело.

Ну что ж, надо было решать. Однажды вечером я пригласил ее в театр, и после спектакля мы пришли ко мне.

Рут сидела в кресле напротив меня, она казалась совсем юной и сияла от счастья. Она получала огромное удовольствие, когда я приглашал ее куда-нибудь; даже если она зло издевалась над пьесой, как частенько бывало, она все-таки была рада пойти в театр.

Я выключил люстру, и мы сидели при свете маленькой лампы над камином.

— Рут, — сказал я, — я все думаю, ты хотела бы выйти замуж?

— Думаю, что да, — сказала она. — О, конечно, я хотела бы.

— Ты неосмотрительна, — сказал я.

— Такая уж я есть, — засмеялась она.

— Чепуха, — добавила она. — Разве это неосмотрительность?

Она смеялась надо мной, у нее была привычка посмеиваться над моей осторожностью. Однако к моим последующим словам она отнеслась серьезнее.

— Ты знаешь, за кого ты выходишь замуж?

— Общее представление у меня есть, — сказала она.

— Это еще не все, хотя… У меня ведь нет денег, ты это знаешь.