Поклонение волхвов. Книга 2
Шрифт:
– Конца света? Скоро? Столько новостей; кажется, опять пропустил что-то любопытное. А на какое число, уже решено?
– Вы – атеист. О таких вещах с вами говорить нельзя. – Легонько шлепнула гвоздикой по оттопыренной щеке Ego, за которой размокала непрожеванная тартинка.
– Совершенно не атеист. В доказательство чего подставляю вам другую щеку.
Матильда Петровна удостоила его улыбкой.
По документам она называлась Марфой Петровной, но, сколько ее помнили – а помнили ее уже очень давно, – она всегда была Матильдой, всегда в одном и том же возрасте и с неизменной собачкой. Как выразился один раз Ego, в Матильде Петровне есть нечто от античной
Ego проглотил наконец тартинку:
– Так что там насчет конца света?
Князь допил “Apollinaris” и сделал знак рукой. Духовое трио заиграло “Туркестанский марш” Чайковского-младшего. Публика побросала свои стаканы, пирожки и выстроилась с биноклями.
В черном глазке бинокля нарисовался Анатоль в кабине, машущий рукою. Цвет перчатки тонко гармонировал с окраской машины.
Заурчал мотор.
Ватутин крутил ручку аппарата – для хроники.
– Пасха!.. – сообщала Матильда Петровна, перекрикивая аэроплан и музыку. – Пасха в этом году! Совпадает! С Благовещением! Такое! Почти раз в сто лет! От этого – конец света!
Левергерше поднесли ее собачку.
– Мими! Ну что ты! Мими! Твоя мамочка с тобой! – Повернулась к Кошкину. – Хотела не брать ее...
Но Кошкин уже стоял возле князя и что-то записывал в блокнот.
– Репортеришка! – Матильда поцеловала Мими и стала смотреть, как железная этажерка поползла по полю.
Из нее еще раз помахал Анатоль. Как показалось Матильде Петровне – лично ей.
Машина уже неслась. Вот-вот взмоет ввысь.
Вдруг с земли вскочила фигура в чапане и бросилась наперерез аэроплану.
Кто-то закричал. Музыка оборвалась.
Тот, в чапане, висел на колесах. Машину бросило в сторону, она слегка оторвалась от земли, но тут же снова шлепнулась и, припадая набок, протащилась по траве.
Публика бежала к аэроплану.
Из кабины спустился белый Анатоль.
Молодой сарт валялся на траве. Лицо, чапан, трава – все в крови.
– По нему еще и винт прошелся...
– Врача! Есть здесь врач?
– Ему он уже не нужен...
– Зачем он это сделал, а? Зачем? Вы не ранены, Анатоль?
– Ничего страшного, господа. Ушибы. А может, и ранен.
– Слава богу! Но вот этот... Когда он успел подползти? Надо было не подпускать! С ними нельзя либеральничать.
– Но для чего, скажите, для чего это сделал? Для чего?
Публика расступилась. Задумчивой походкой подошел великий князь.
Лежащий приоткрыл глаза. Тихо, по-русски произнес:
– Привет от Курпы.
Услышало это только несколько человек.
Ватутин и Ego переглянулись.
Прибыла полиция. Публика расходилась.
Механик колдовал возле самолета, Анатоль лежал на траве в позе распятого и глядел в небо. Мадам Левергер рвала полевые цветы; Платон Карлович гладил Мими и ждал.
– Так что давайте уже после Пасхи, – прощался Скарабеев с князем. – Вот и его высокопревосходительство будет.
Великий князь кивнул.
– Кремень! – говорил Ego, показывая взглядом на князя. – Чем сильней неудача, тем кажется счастливее.
Мадам Левергер увенчала Анатоля венком из полевых цветов, обняла собачку и уехала.
Великий князь разговаривал с Бурбонским.
– Вы надеетесь, князь, что их можно будет цивилизовать? – говорил Бурбонский.
– У них уже была своя цивилизация. И древнее нашей с вами. Просто она по-другому устроена.
– Но тогда можно сказать, что есть цивилизация
обезьян. Или цивилизация мышей. Или каких-нибудь бактерий. И что она тоже древнее нашей, человеческой.– Скажите, Бурбонский, вы, случайно, не из сынов Израилевых?
– Я не знал своего отца.
Солнце припекало. Официанты убирали стол, снимали скатерть. Самолет откатывали в гараж.
– А я своего, к сожалению, знал, – сказал князь. – Улыбнулся. – А ведь после той вашей пародии я мог вас уничтожить. Да. – Выдержал паузу. Раз. Два. Три. Четыре... – Но я ценю талант. Сколько вам лет?
– Тридцать шесть. Я знаю, я выгляжу старше.
– Хорошо... У меня есть замысел. Речь идет об одной постановке, которую я готов финансировать. Приходите ко мне завтра к трем. – Князь поднялся с кресла.
Подошла высокая девушка, его дочь.
Отдав указания, князь уехал.
Бурбонский стоял перед пустым полем. Ноги его вдруг перестали казаться кривыми. Ветер развевал пряди.
Скомкав губы, изобразил проигрыш на кларнете:
– Пра-па-па-па-пам! – Раскачивая головой, перебирал в воздухе пальцами. Пропищав, прогудев начало “Туркестанского марша”, втянул голову в плечи. Развел руки. – Тыр-тыр-тыр-тыр... – Бежал по полю. То тарахтел, то улыбался и помахивал ручкой, изображая красавца Анатоля.
Пошел на взлет.
За полем стояли дехкане и глядели на него.
Добежав до того места, где трава была вымазана кровью, остановился.
Вечером номер был с успехом продемонстрирован в “Шахерезаде”. Васенька Кох, в халате, изображал ассасина, кидающегося на аэроплан. Это был его сценический дебют, мальчик очень волновался.
На выходе из “Шахерезады” Бурбонский получили в глаз от Анатоля, который хотя оказался и не ранен, но тяжело переживал. Пришлось идти на рандеву к великому князю с фингалом; сверху наложил грим, получилось даже изысканно.
Город с желтым куполом, 19 марта 1851 года
Курпе не было еще трех лет когда в городе запахло страхом.
Страхом в нем пахло всегда но прежде то был другой страх который не только не мешал жизни но был приправою к ней. Обычный страх имел запах пота и мочи запах крови на рассеченной спине запах шепота и втянутой в плечи головы и все эти запахи Курпа знал. Курпа был сиротой а нюх у сирот острый ведь у не сироты в запасе еще два нюхающих носа материнский и отцовский а у сироты только один свой и тот сопливый. Но в тот день на улице запахло другим страхом и у этого страха был запах пороха дыма и конского пота.
О Курпе в то утро забыли и он о себе ненадолго забыл и уснул. Вечером предыдущего дня все жители дома исчезли оставили Курпу сунули ему кусок лепешки сказали соси! Курпа не плакал он был сиротой и уже знал что нет на свете ничего бесполезнее слез и заснул. Если бы он был старше он бы помолился но лучшая молитва для тех кто не умеет молиться это сон. Лучшая молитва для сирот и для тех кто хочет ненадолго ощутить мягкую грудь матери и крепкое как айва плечо отца.
Проснулся от запаха страха. Рядом на полу белели коконы шелкопряда он положил себе один в рот. Он часто так делал после ухода матери его наказывали но ему нравился вкус размокшего от слюны кокона не так пусто и голодно становилось во рту. Он выполз на улицу и пошел проваливаясь в сочную грязь. Улицы были пустыми только раз Курпа увидел солдата который стоял у стены и ковырял в зубах. На всем базаре была открыта только одна лавочка в ней торговали оружием но покупателей не было никто не хотел тратить деньги все надеялись спасти себе жизнь бесплатно.