Поклонение волхвов. Книга 2

В городе шесть тысяч войска и сорок три пушки нам ничего не угрожает выкрикивали глашатаи слова Наместника. Городская стена надежно укреплена и гороскоп благоприятен! Из всего этого жители верили только в благоприятный гороскоп.

Крепостная стена была достроена только подле дворца Наместника. Каждый новый наместник что-то перестраивал в ней и разрушал то что было построено прежними наместниками но недостроено потому что прежние наместники и не собирались достраивать и нынешний Наместник тоже начал строить заново и тоже не собираясь достраивать а только исправить то что построил его предшественник хитрый коварный и с бородавкой на носу. Нынешний Наместник отличался от него только отсутствием бородавки он гордился этим и даже заказал стихотворение воспевающее свой нос и его благородные свойства. Но сегодня когда улицы запахли страхом Наместник безжалостно теребил нос и ходил по недостроенной стене. Свита с которой он вышел осматривать укрепления рассеялась он был один и вражеское войско заполняло собой степь. И еще какой-то оборванец все карабкался по недостроенной стене. О Повелитель! кричал оборванец о Повелитель! Я сочинил! Я сочинил! Воистину это лучшее сочинение о Носе которое когда-либо писалось в подлунном мире! Послушайте! С имени Творца упоминания начинаю Носа воспевание! На лице твоем колонной яшмовой он сравним лишь с Вавилонской башнею! Славься Нос правителя великого ибо воздух он дает для Луноликого! Им вдыхает он масла воздушные и им он удаляет слизь ненужную! Прекрасное стихотворение сказал Наместник. Глубокое по смыслу и полезное для нравственности но что-то нам нездоровится сегодня ну мы пойдем. Но Поэт все бежал за ним пригибаясь и кричал. Я бы посмел я бы посмел попросить скромную вой стреляют! скромную награду за мои труды! И упал хватая Наместника за полы халата. Скромную награду за воспевание вашего благословенного носа! Наместник остановился вытащил голубоватый камень похожий на жемчуг выпал вчера из перстня не успел передать ювелиру чтобы вставил и сказал открой рот! Дыра с двумя-тремя зеленоватыми от насвая[12] зубами раскрылась. Наместник положил в нее камень. Рот Поэта блаженно закрылся.

Раздался грохот часть стены поднялась и выдохнув пыль рухнула.

Курпа видел как падала стена и вместе с ней кувыркался в водопаде пыли и песка человек. В пыли желтело солнце везде валялись куски глины как будто разбили огромный кувшин. Рядом с Курпой лежал тот самый человек старик который упал сверху. Одним глазом он смотрел на Курпу.

Иди иди ко мне! позвал он и Курпа подошел. Ты моя смерть? спросил старик. Я Курпа сказал Курпа. А-а вздохнул старик а я-то надеялся что это моя смерть явилась в образе сладкого круглощекого мальчика! но видно не заслужил и моя смерть явится в образе крикливой старухи горбатой и глухой как те стихи которые я писал всю жизнь а Мункар и Накир[13] придут в виде двух моих вечных соперников гнойных стихоплетов которые только умели портить кокандскую бумагу. И Поэт застонал от боли и от мысли о кокандской бумаге которую уже не увидит.

А Курпе стало страшно шум нарастал но старик схватил его и подтащил к самому лицу разбитому с шевелящимся ртом. Стой дитя не знаю выживешь ты или нет я бы хотел передать тебе свой словесный дар пусть он невелик но может попав в тебя он начнет расти как дерево и еще вот это возьми. Рот Поэта расширился из него выполз разбухший язык. На языке как леденец светился камень. Возьми возьми только спрячь! Курпа быстро взял его вытащил изо рта кокон и положил вместо него камешек. Молодец! рот Поэта улыбнулся и Курпа посмотрел на кокон и протянул его к умиравшему гнилому рту. Рот раскрылся впуская в себя белое яйцо шелкопряда.

Последнее что увидел сочинитель бессмертного восхваления носу было странным хотя обычай умирающих видеть разные странные вещи хорошо известен одни видят будущее которым они уже не смогут воспользоваться другие наоборот видят своих давно умерших родственников и как правило совсем не тех которых хотелось бы. А Поэт увидел как мальчик поднялся а за его спиной возник обросший мужчина по виду дервиш. Дервиш был почти прозрачным и на шее у него была петля конец которой лучом уходил в небо. И пока мальчик шел мужчина шел следом держа над ним ладони и светящаяся веревка все колыхалась в дрожащем от выстрелов воздухе.

Жизнь в захваченном городе входила в прежнее русло убитых разобрали родственники быстро поплакали над ними и быстро как велит обычай засыпали землей. У Поэта родственников не оказалось и проститься с ним приковыляли только два старика его соперники в поэзии. Помолчав один сказал он был плохой поэт но хороший человек. А второй покачал головой нет человек он тоже был плохой! Но в юности он умел мастерски подражать голосам баранов петухов ослов куропаток и женщин значит у него все-таки были задатки поэта. В это время в голове мертвого Поэта что-то зашелестело это лопнул кокон шелкопряда и из приоткрытого рта вылетела новорожденная бабочка потрепетала и улетела.

А Курпа все шел между убитыми и бабочка летела над ним. Во рту плавал голубоватый камешек под маленькими ногами чернела весенняя земля. Потом убитые кончились и начались тюльпаны Курпа наступал на них раздавленные цветы казались еще красивее. Здесь его увидел какой-то мужчина и посадил на ослика. Я уже немолод говорил мужчина и жена моя немолода а детей пока что не видно некому будет передать секреты ремесла которое я получил от отца а тот от моего деда. Возьму-ка этого мальчика обучу ремеслу а там поглядим! По ремеслу он был обмывальщиком трупов.

Ташкент, 16 марта 1912 года

Иван Кондратьич прибежал на урок мокрым. Будучи обременен семьей, он отчаянно экономил на извозчиках. Отец Кирилл предложил переодеться, пока Алибек высушит одежду; Кондратьич, трясясь, кивнул.

– А вместо кофе, как вы там хотите, я вам горячего чая предложу, – протягивал отец Кирилл гостю халат.

И пошел сказать Алибеку, чтоб тот занялся чаем.

Когда вернулся, Кондратьич, уже в халате, стоял перед образами:

– Не обращал раньше должного внимания на ваши иконы. Есть редкие работы.

– Есть. – Не любил, когда об иконах начинали рассуждать, как об обычной живописи.

Вошел с самоваром Алибек. Кондратьич продолжал разглядывание.

– Обсохли? – Отцу Кириллу хотелось отвлечь его от образов.

– Особенно та, с Рождеством, а? – Кондратьич садится и нежно глядит на самовар.

Склонился над горячей чашкой, купая бородку в паре.

– Однако по вашей вере это считается идолопоклонством, – напоминает отец Кирилл, накладывая варенья.

Бородатое лицо в тумане. Тычет ложечкой в кусочки айвы:

– Но и в вашей вере, батюшка, иконы были когда-то воспрещены. Более столетия, а? В Византии, при Льве Исавре, если не ошибаюсь. Да и после.

Отец Кирилл готовит в голове ответ:

– Да, через несколько столетий все повторится, снова станут уничтожать изображения. Статуи, картины. Реформация. Кальвин. Это как прилив – отлив. Колебания маятника. – Изобразил пальцами колебание. – Между крайностями язычества и крайностями единобожия. Сейчас мы живем в новом язычестве. Темный народ молится иконе, ожидая чудес. Темное государство иконы размножает чуть ли не фабричным способом... И темная интеллигенция теперь – ах, иконы! национальная живопись! Готовят выставку. Андрея Рублева на место Рафаэля. Из Феофана Грека сделают Эль Греко. Вот, господа, наше русское Возрождение! Только вход в музей не забудьте оплатить и молитву пред экспонатом творить не вздумайте!

– Что же тут языческого... Национальная гордость.

– “Национальное” есть языческое. – Начертал в воздухе знак равенства.

Чай остыл.

Отец Кирилл сдвигает в сторону чайный натюрморт и достает тетрадку с еврейскими прописями.

Они все еще в начале Книги Бытия.

– Когда уже человека-то сотворим? – интересовался отец Кирилл.

Кондратьич попивал чаек.

Глагол “мерахефет”.

И Дух Божий носился над бездной. Ве руах Элохим мерахефет ал пеней.

– “Мерахефет”, от “рахаф”, – сообщает Кондратьич. – Согревал своим теплом, дыханием. Как птица яйцо. Дыхание – это есть Хохмб, Мудрость. Вторая сфира.

– София? Мудрость, значит?

– София и не София.

– Я приоткрою окно.

– Пожалуйста.

В комнате запахло зеленью.

– Хохмб – дыхание. – Глотнул. – София – это пальцы. Пальцы, техника, понимаете?

– Нет.

Отец Кирилл высунул ладонь за окно, подержал. Вернул мокрой:

– М-м, о Византии… О храме Святой Софии. Ему долго не могли найти название... Нет, название было. Еще император Константин, став христианином, он все-таки не перестал быть императором. Римским императором. А римские императоры, им было важно, чтобы все религии… Как сказать? Вели себя хорошо. Не ссорились, не враждовали. Тихонько, медленно смешивались. Растворялись в одну жидкую государственную всерелигию. В один послушный теплый бульон. Константин принял христианство, но мысль об этом бульоне у него так и осталась. И он строит в Царьграде храм Софии. Почему Софии, а не посвященный Христу, Богородице или кому-нибудь из апостолов? Потому что хочет все примирить, все растворить. Сделать все по-римски. Он рассуждает: Софию-мудрость признают христиане. Ее признают и иудеи: Хухма, я правильно произношу?