Поколение одиночек

Впрочем, он жил и живёт всю жизнь под тем или иным наблюдением, это и были его очередные, уже канадские коридоры «Школы для дураков», и потому в своем творчестве Саша Соколов никогда не впадал в какие-то политические антисоветские разборки. Он прекрасно понимает законы американской коммерческой цензуры, не менее идиотские, чем законы советской цензуры. В своих очерках высмеивает американское бескультурье: «у каждого писателя свой запас дыхания… Начинает явно чего-то не хватать – русского круга общения, русских разговоров… Моим самым любимым занятием когда-то было сидеть в компании русских людей и слушать, не принимая участия в разговоре… Вот такой атмосферы свободного разговора там уже ни за какие деньги не найдешь…» Ему нужна была его личная свобода для творчества и жизни, и от кого ему приходилось обороняться – на западе ли, на востоке – не так важно. Он сам учится в своей «Школе для дураков» всю жизнь. Когда закончит? И дадут ли закончить? По большому счету, все мы – простые земляне – ученики этой школы, и всех нас может куда-то выгнать вездесущая ведьма Шаина Трахтенберг.

Первый свой рассказ «За молоком» Саша Соколов опубликовал в 1967 году в «Новороссийском рабочем». Затем внезапно был написан и опубликован рассказ «Старый штурман» о жизни слепого моряка в журнале «Жизнь слепых». «Так получилось, что мой едва ли не единственный рассказ в Советском Союзе получил первую премию популярного в свое время журнала „Жизнь слепых“… И вот этот журнал я увидел в киоске, смотрю, там объявляется конкурс на лучший рассказ. Я послал рассказ о слепом капитане дальнего плавания, который беседует со своей кошкой, сидя на пенсии в маленьком приморском городке. Он рассказывает ей о своих путешествиях по миру. И вдруг напечатали и дали большую премию. Меня это очень обрадовало…» Интересные параллели: Александр Проханов, ещё один русский продолжатель Набокова, тоже свой первый рассказ опубликовал в этом же журнале для слепых. А ведь цепкая наблюдательность, дотошная проза подробностей, любовь к бесконечным метаморфозам характерны как для одного, так и для другого. Да и бабочками оба увлекаются всерьез. Но, чтобы увидеть их сходство, надо увидеть их прозу вблизи, под микроскопом, внимательным глазом. Или же незрячими пальцами. Да и оба откровенно русские мистические, мифологические писатели. Такой глубинной мистики напрочь лишены ремесленники-подражатели, типа Михаила Берга.

Были и еще какие-то юношеские литературные и прозаические, и поэтические опыты в марийской печати и в «Литературной России». Первый роман «Школа для дураков» был закончен в 1972 году, написан в основном на берегах Волги. Вышел на русском языке в 1976 году, а уже в 1977 году был переведен на английский. В свое время его вывезла на Запад австрийская невеста Саши Соколова Иоханна Штайдль. Рукопись дошла до Проффера, тот передал на прочтение Бродскому и Набокову, от Бродского пришел кислый отзыв, рукопись была явно не в его вкусе, впрочем, он и Василия Аксёнова также отверг, зато стареющий Набоков своим трогательным отзывом запустил в русскую и мировую словесность нового героя.

С Иосифом Бродским после его пренебрежительного отзыва о «Школе для дураков» так отношения в эмиграции у Саши Соколова и не сложились. Впрочем, и со всей остальной третьей эмигрантской волной Саша Соколов почти не общался. Их антисоветскую социальную прозу откровенно презирал, считая соцреализмом наоборот. Их кормушки и явно коммерческие отношения с американскими властями считал позорными для русского писателя. «Я не знал, что в Америке для того, чтобы выдвинуться и себя показать, нужно крутиться. Я жил такими советскими представлениями о том, что достаточно хорошо писать…»

И вообще, как он заявил в предельно откровенной беседе в журнале «Ясная Поляна» с Владимиром Кравченко, при всём своем увлечении западным миром и западной литературой, «при этом не чужд и каких-то умеренных националистических воззрений. Они как-то во мне сочетаются, и это всё нормально, в любом русском интеллигенте можно найти целую такую смесь всего, часто гремучую смесь…»

Впрочем, о чем-то подобном я и сам начинал догадываться просто при внимательном прочтении первых двух романов «Школа для дураков» и «Между собакой и волком». Кстати, для тех, кто не умеет наслаждаться словом, кто не замечает красоту слова, кто с либеральной, или социальной озабоченностью ищет везде борьбу идей, читать тексты Саши Соколова довольно трудно. Я, например, не уверен, что эти тексты так уж хорошо знает американский славист Александр Генис. В своей статье «Горизонт свободы» якобы о прозе Саши Соколова он пишет и о свободе, и о рабстве, и о Набокове, но о самих текстах почти не пишет. Цитирует Набокова, Битова, цитирует умные высказывания из лекций и выступлений самого Саши Соколова, всё о той же свободе и лишних писателях России, но как выковывают свои слова в романы эти самые лишние писатели – ни слова. Читал ли он их на самом деле? Александр Генис пишет: «Свобода у Соколова как горизонт: далека, заманчива, недостижима, но только по пути к ней совершаются открытия». Вот по пути к свободно и извилисто текущим текстам Саши Соколова и совершает свои открытия американский славист. Не доходя до самих текстов. Пробегут по диагоняли и достаточно. Что Генис, что Вайль – это же всё ребята из поваренных книг, герои сюжетных довлатовских рассказов, на фига им сдалась сказовая мистическая Заитилыцина?

Потому и не замечают в романах Соколова политкорректные слависты и исследователи постмодернизма никаких русских «умеренных националистических воззрений». И хорошо. Нечего влезать в наши страсти и противоречия, бушующие даже в таких изощренных русских стилистах, как Саша Соколов. Не случайно в своем неприятии Михаила Берга объединились два наших русских эстета слова и авангардиста-новатора – Всеволод Некрасов и Саша Соколов. Не принимают они, как истинные творцы красоты этого чужеродного ремесленнического подхода. Также отворачивался Велимир Хлебников от стаи Бурлюков.

В рамках русского «умеренного националистического воззрения» Саша Соколов вполне уместно допускает в своих романах некое отстранение от чуждых ему инородцев. Тут и разбросанные по романам пренебрежительные высказывания о «каких-то арабах», об «очередных арабских „чурках“», о «чучмекских горах», и прочие не совсем политкорректные высказывания писателя. Окажись они в политически гротескной прозе Александра Проханова, вызвали бы бурю негодований, а кто ещё из славистов всерьез доберется до «чучмекских гор» в языковых выкрутасах Саши Соколова? Какая-нибудь Дуня Смирнова честно говорит, что «любование фразой, наслаждение стилистическими кульбитами – всё то, что заслуженно считается достоинством этого писателя, – вдруг оборачивается отсутствием смысла, недостатком содержательности. В его прозе есть утомительная продуманность, неслучайность. Его образы не рождены и не отпущены в свободное плавание, а терпеливо сконструированы, выстроены, на протяжении всего своего существования они находятся под неусыпным контролем автора, который в конце концов их и душит…»

На то и постмодернист, чтобы душить. Но очень забавно смотреть, как, к примеру, рождается или конструируется образ главного прохвоста в пародийно-эротическом романе Саши Соколова «Палисандрия», некоего графа Брикабракова. Откуда взялись у Саши Соколова эти прохвосты, наглецы и вымогатели? «Бельгийские графья де Брикобракофф обретались когда-то в Париже, достаточно тесно общаясь с семействами Бриков и Браков, над чем в те безоблачные десятилетия столь принято и приятно было подтрунивать. Страницы вечерних альбомов хранили милейшие эпиграммы на эту тему… придававшими брикабраковским пятницам и средам какую-то неизъяснимую прелесть. „Рябит в очах от Бриков, Браков в салоне добрых Брикабракофф“, – съязвил, например, В. В. Маяковский, сам записной завсегдатай…»

Кто на самом деле съязвил, дело сложное, в прозе Соколова так просто не разберешься. Похоже, что тут заодно с Бриками досталось и самому Маяковскому.

Но эти милые и милейшие эпиграммы и аллюзии небрежно разбросаны опытной рукой мастера и по другим его художественным текстам.

Кто, к примеру, главный мучитель и детей, и учителей в романе «Школа для дураков», кто выгнал ни за что из школы бедного Павла Норвегова? Всё та же странная брикобраковская сконструированная и позднее удушенная конструкция из Шейны Трахтенберг и злой ведьмы Тинберген. Даже Алексей Цветков признает: «то ли ведьма, живущая с экскаваторщиком, то ли соседка, которая извела мужа-провизора и любовника-управдома. Она же в нужном эпизоде берет на себя роль завуча…» Но не автор ли исподтишка собирает и конструирует все силы зла на бедной старой женщине, одинокой еврейской пенсионерке Шейне Соломоновне Трахтенберг? «Ведьма Тинберген пляшет в прихожей с самого утра и не дает спать…» Но она же становится другой, «её фамилия Трахтенберг, Шейна Соломоновна Трахтенберг, еврейка, на пенсии… Шейна очень мучила его (мужа), требовала каких-то денег, она полагала, что муж скрывает от неё несколько тысяч… Я думаю, Шейна просто издевалась над ним, требуя денег…», и по всем железнодорожным путям России идут поезда, и в них «едут контейнеры Шейны Соломоновны Трахтенберг, и вся Россия, выходя на проветренные перроны… читает начертанное – мимолетную книгу собственной жизни, книгу бестолковую, бездарную, скучную…» Между тем, беднейшего почти что земского чеховского учителя Савла Петровича, или же Павла Петровича Норвегова «директор Н. Г. Перилло, подстрекаемый на злое дело Ш. С. Трахтенберг-Тинберген, уволил с работы…» И некому учить бедных дурачков уму-разуму.

И как вывод автора: «Только осторожней. Будьте осторожней, вас могут услышать – чеченец бродит за горой. А точнее остерегайтесь вдовы Тинберген. Неусыпно и неустанно бродит она по ночам по этажам наглухо замурованной, мудро молчащей школы для дураков… напевая, бормоча ведьмаческие прибаутки, вальсируя или отбивая чечетку, движется она по коридорам… зависая в пролетах, обращаясь в жужжащую навозную муху, разворачиваясь в марше, пощелкивая кастаньетами…»

Итак, будьте осторожнее – предупреждает нас Саша Соколов, когда имеете дело с Трахтенбергами и их бредущими по России контейнерами. Не думаю, что он зациклен на еврейском вопросе, вместо еврейки Шейны Трахтенберг мог быть и какой-нибудь немец. Или сытый азербайджанец. Просто он, пишущий мудрёно, но живущий природной жизнью со своим народом, видит, что «между тем этот самый народ никогда не просил и не уполномочивал … заниматься его делами, ибо дела его обстояли не так уж и худо. И на примере одной механической мастерской мы легко убеждаемся: жили да были, работали да ухаживали, рождались да умирали. А что еще нужно? Какого рожна? … И поэтому лучшее, что возможно сделать для своего народа, – это оставить его в покое…» Правда, он и сам оставил свой народ в покое, уехав жить в Канаду, затем перебираясь постепенно поближе к России. Но как ему, писателю русского языка, не идеологу и не исследователю социальных проблем, жить вне родины, вне народа – носителя этого языка? Может быть, отсюда и умеренный национализм, тяга ко всему глубинно-русскому. «Иногда где-нибудь на среднем Западе сидишь и пишешь целый день, и вдруг, оторвавшись от бумаги, посмотришь в окно: стоят автомобили, совершенно непривычные автомобили, дома там за окном, люди. Эти люди, все эти предметы – всё из другой культуры. И вдруг совершенно четко осознаешь, что в радиусе, может быть, сотен миль никто не говорит по-русски, и, следовательно, никто не понимает ни единого слова из того, что ты пишешь… Ты научаешься смотреть на вещи со стороны, и ты уже вылезаешь из собственной русской шкуры».

Может быть, и роман «Палисандрия» возник из стремления угодить этому западному американскому читателю? Может быть, его попытка и в очерках, и в выступлениях эмигрантского периода перейти от русского пророчества будущего к западному рациональному погружению в прошлое, к фукуямовскому «концу истории», сформулированному Сашей Соколовым по-русски, как «уже было» и есть его личная капитуляция перед мировым глобализмом? Весь роман «Палисандрия» при неизбывчивой ироничности, пародийности, веселой мифологичности погружен в цитатное прошлое, в историческое прошлое, в свое личное прошлое. Это как воспоминания стариков, которые живут уже одним прошлым и не интересуются будущим. Даже над своей собственной русскостью автор начинает потешаться. И говоря самые серьезные и сокровенные слова, явно авторские, сам же писатель окружает эти слова пародийными заставками и сносками. Мол, не верь написанному. Вот я и не знаю, верить мне или нет, когда Саша Соколов пишет: «За что мы столь возлюбили Россию, что и оставив её пределы – оставив надолго, если не навсегда, – все никак не можем о ней не терзаться, не маяться – ну за что? … За лихость её лихачей, палачей и разбойников? За расхристанность братьев её Карамазовых и хулиганов Раскольниковых?.. Ведь там-то, в зыбких мирах, на досугах, чего бы, казалось, не выбрать Отчизну теплее, уютнее, плоть постройнее, поглаже, приятней наружностью. Нет. Даже и там, в непочатом краю свобод, сызнова мы выбираем русские судьбы, сызнова возвращаемся на родные круги… Ибо русскость есть антологическое качество наших душ, которое неиссякаемо…»