Поколение одиночек

Как лоно лагуны,Звук, запах и видЗагробные струныСестер ПиеридВбирают, вникаяВ молчанье певцаУ края Изгнанья.За краем конца.Так мертвый уносит.Захлопнув свой том.Ту позднюю осеньС названьем «при нём».Ту башню, ту арку,Тот дивный проём,Ту площадь Сан-Марко,Где шли мы втроём…

Но и в этих стихах важна не Венеция, важно общение с русским поэтом. Впрочем, и такие стихи для неё не самые характерные. Гораздо чаще Ольга Седакова обращается в глубь русской истории и русского духа, сближаясь с народными поэтами, певшими свои причитания и плачи. Она ищет своего рода утешение. «Болящий дух врачует песнопенье…» Иногда она просто становится духовным поэтом. Она с нежностью и легким сердцем пишет, к примеру, легенду о Сергии Радонежском, тем самым выходя на ещё одно скрытое сближение с путем моей жизни. Именно в любимом мной Радонеже, где я часто жил летом, была похоронена на сельском кладбище моя маленькая дочурка. Памятник Сергию Радонежскому работы моего друга Славы Клыкова стоит перед входом на это кладбище. А вокруг поэтическое смирение, дар нежной мысли поэтов.

Итак, не оставалось никого.Ни прошлого наставника монахов,Учителя мужающей земли.Ни будущего, перед кем мы сложимТяжелые дела свои и скажем:Мы сами не осмелимся, но тыПроси за нас. Душа похожа наШирокий круг глядящих на событье:Оно идет, оно ещё в слезах…И тот, кого уже не оставалось.Кто был ненастье, хвойный лес.И вздрагивающий, и ждущий воздух,Кто был глубокий искренний амбарТаинственного северного хлеба —Спокойно опустился на колениПеред поклоном и остался виденИздалека, и всюду, и внутри.

Абсолютно неожиданно для себя я окунулся в Древнюю православную Русь. И это было для меня несомненным открытием. Впрочем, чтобы убедиться, надо просто прочитать её лучшие стихи. Ритм их, тональность, образность и музыкальное звучание скорее идут от давней народной поэзии и духовных православных стихов.

Над просохшими крышамиИ среди луговой худобыВ ожиданье неслышимойОбъявляющей счастье трубыВсё колеблется, маетсяИ готово на юг, на восток,Очумев от невнятицы:То хлопок, то свисток, то щелчок.Но уж – древняя ящеркаС золотым светоглазом во лбу —Выползает мать-мачеха,Освещая судьбу:Погляди, поле глыбами, скрепамиСмотрит вверх, словно внизИ крестьянскими требамиВдруг себя узнаёт. Объявись!..

Вот так и узнаёт себя древними крестьянскими требами русская поэтесса, знаток античности и приверженец мировой культуры.

Так узнавал себя когда-то и Велимир Хлебников, погружаясь в глубины славянской мифологии и славянского языка. Пожалуй, Хлебников первым противопоставил русский национальный авангард – авангарду европейскому, космополитическому, безкорневому. Его демонстративный протест против приезда в Москву лидера итальянского футуризма Маринетти как бы подчеркивал иную языковую и мифологическую основу русского авангарда. Это был как бы авангард глазами скифской бабы. Таким он остаётся и в стихах Ольги Седаковой.

Но и ты, и ты, с кем жизнь могла быЖить и в леторасли земной,Поглядев хотя б глазами скифской бабы,Но пожалуйста, пройди со мной!Что нам злоба дня и что нам злоба ночи?Этот мир, как череп, смотрит:Никуда, в упор.Бабочкою, Велимир, или корочеМы расцвечивали сор.

С одной стороны, казалось бы, вся её поэзия посвящена форме, она и сама много пишет о «желании формы», но сама же и не желает уподоблять свой стих какой-то безделушке или изысканному эксперименту. Для неё и сегодня культура – это культ, культ милосердия, культ почтения к униженным, культ человеческого братства, культ духа, наконец. «В искусстве есть ещё радость… Вот эти моменты ликования и радости для меня говорят даже больше, говорят о тайной вере искусства. Мир в искусстве предстаёт… как некое воспоминание о рае… Воспоминание о первозданной красоте – один из важнейших даров поэзии». Над её формой всегда господствует сопротивление неприемлемой для неё формы жизни, неприемлемому официозу любого толка. Всю свою молодость поэтесса провела в поэтическом сопротивлении, уходя куда угодно – в книги, в природу, в люди, в западный мир. Она боролась со злом по своему. Она при всей своей неотмирности и погружении в слово, всегда чутко чувствовала зло и сопротивлялась злу. Как писал Сергей Аверинцев: «Скажем, зло вчерашнего дня (на часах истории – только что минувшей минуты) было для нашего сенсорного ощущения таким, что оно делало тональность „Элегии, переходящей в реквием“ или „нелирического отступления“ вполне адекватным ответом. То время, вопреки внешней очевидности, было патетичным, и даже весьма. Потаенные. Раздающиеся только во внутреннем пространстве звуки тогда очень легко переходили на forte…» Не случайно, и сама поэтесса, казалось бы, противостоя тому режиму, легко переходила на неожиданное для неё самой forte, по сути, создавая блестящий поэтический некролог Брежневу после его смерти:

Не пугало, не шутУже. Не месмерическая кукла.Теперь ты – дух, и видишь всё, как дух.В ужасном восстановленном величьеТеперь молись, властитель, за народ…

И очень верно подмечая: «оплачем всё, что мы хороним с ним». Такие политические неожиданные для неё самой строчки всегда возникали у Седаковой вместе с происходящими в стране событиями. Уходить от мира совсем в никуда она ни тогда, ни сейчас не хотела. И в запасе у неё всегда была не столько даже книга, сколько природа. Миф о книжной поэтессе Ольге Седаковой возник от незнания, да, есть и шесть языков, есть и тонкие научные работы, есть и влюбленность в древнее слово. Но и древнее слово она воспринимала скорее, как часть живой природы. И у нее в стихах «двигались церковные деревья вдоль неба, как ненынешние реки… /никто не знает берега другого. Никто не вынет драгоценный образ из этой неизвестной колыбели…» Слово становится лесом, звук стиха сливается со звуком реки. Но она хочет, «чтоб Господь поверил – ничего не остаётся в ненавистном сердце, в пустом уме…» Гораздо предпочтительнее чем связь со «скаредными» землянами, у неё связь с природой, с фольклором, а значит, и с самим народом в его бытийных и религиозных формах жизни.

Непонятные дети, и холод, и пряжа,Конский след и неведомый снегГоворили: у вас мы не знаем, у нас жеВосемнадцатый, кажется, век.И сейчас я подумать робею.Как посмотрит глазами пещерТридесятое царство, странаБерендея И несчастье, несчастье без мер…Это огненной птицы с узорами раяБесконечное слово: молчи!В рот какой же воды набирая,Мы молчим, как урод на печи?

Если, как считает Ольга Седакова, поступок – это шаг по вертикали, то вся её творческая жизнь – сплошная вертикаль. А там, в горних высотах и воздух разрежен, и спутников трудно найти. Так поэтесса сама обрекла себя на одинокое восхождение к вершинам поэзии. Хотя, казалось бы, больше, чем она, мало кто размышлял о поколении послевоенных лет рождения, о поколении её погибшего друга Лёни Губанова и её питерских друзей Виктора Кривулина и других, но и в ряду смогистов или питерского андеграунда ей самой места как бы и не нашлось.

Для одних она была чересчур христиански настроена, чересчур смиренна и кротка, бунтарям и запойным молодцам от Константина Кузьминского до Венедикта Ерофеева, да и тому же Леониду Губанову трудно было выносить её долгое присутствие, разной жизнью они жили. Их сближала скорее «инакость» по отношению к официальной культуре, нежели поэтика, эстетика, этика; сближала жажда уцелеть в глухом безвременьи, протянувшемся от конца «оттепели» до начала «гласности». В стихотворении «На смерть Леонида Губанова» Ольга Седакова писала:

Самый неразумный вслушивался в это —С колокольчиком вдали.Потому что, Лёня, дар поэтаТак отраден для земли.Кто среди сокровищ тяжких, страстныхЛарчик восхищенья выбрал наугад?Кто ещё похвалит мир прекрасный.Где нас топят, как котят?

Для других она была чересчур максималистски настроена по отношению к официальной литературе, ибо кроме «другой поэзии» не хотела знать никакой иной, временами впадала в полное безумное отрицание всего и вся:

Погляди, как народ умирает,И согласен во сне, и умрет.Как он кнут по себе выбирает,Над собой надругавшийся сброд.Только шёпот, и шёпот, и шёпот,Как песок по доске гробовой.Только скверный и слышанный шёпот.Только шёпот и вой нанятой…

Но не отрицала ли она и себя саму, совместно с всеобщим отрицанием? Не отрицала ли она собирающийся вокруг неё шепчущийся мир? И готова ли она была познать иные формы бытия, от самых кровавых, до самых гимнических, истинно геройных? И, как правильно заметил критик Михаил Копелиович: «Разве и в жёстких рамках официальной поэзии не функционировали подлинные – порой большие (тот же Твардовский или Давид Самойлов) – поэты, не каждый день наступавшие на горло собственной песне?!» «Мир, описываемый советской лирикой, не обладает связностью, – говорит Седакова… – Но ведь и Владимир Соколов, кажется, сочувственно упоминаемый… не представим вне общего контекста всё той же, советской, поэзии. И, в конце концов, Соколов, а не Доризо, получил Государственную премию СССР…»