Покоритель Африки

Она с улыбкой поцеловала брата. Алек взволнованно молчал.

— Что ж, довольно сантиментов, а не то мистер Маккензи сочтет нас сумасшедшими. — Она радостно посмотрела на Алека. — Мы так вам благодарны.

— Боюсь, отправляться придется совсем скоро, — сказал он. — Джордж должен быть готов через неделю.

— Если понадобится, он будет готов через сутки, — ответила девушка.

Юноша отошел к окну и закурил. Ему хотелось успокоить нервы.

— В ближайшие дни мы вряд ли сможем увидеться, — добавил Алек. — Сейчас очень много дел, а на выходные я уеду в Ланкашир.

— Жаль.

— Вы не измените своего решения?

Она покачала головой:

— Нет. Я должна оставаться свободной.

— А когда вернусь?

Люси тепло улыбнулась:

— Если ваши чувства не изменятся, спросите снова.

— А ответ?

— Возможно, ответ будет другим.

Глава VIII

Через неделю Алек Маккензи с Джорджем Аллертоном выехали с вокзала Чаринг-Кросс. Они отправлялись рейсом «Пиренейско-восточной пароходной компании» из Марселя в Аден, а там должны были пересесть на немецкий пароход до Момбасы. Леди Келси так испереживалась, что не стала провожать племянника. Люси была только рада возможности поехать на вокзал вдвоем с братом. Там их уже поджидали Дик Ломас и миссис Кроули. Поезд ушел, а Люси все стояла, не шевелясь, чуть в сторонке. Девушка даже не помахала вслед, лицо ее было почти бесстрастно. Миссис Кроули плакала, не стесняясь, и вытирала глаза крошечным платочком. Люси поблагодарила американку.

— Подвезти тебя до дома? — всхлипнула миссис Кроули.

— Я, пожалуй, возьму кеб, а вы лучше захватите Дика, — спокойно ответила Люси и, не прощаясь, медленно пошла прочь.

— Что за невыносимый народ! — воскликнула миссис Кроули. — А я-то хотела броситься ей в объятия и хорошенько поплакать прямо на перроне. У вас нет сердца.

Дик взял ее под руку и помог усесться в экипаж, а миссис Кроули продолжала свой монолог:

— Слава Богу, у меня есть чувства, и я не боюсь их выказывать. Я одна плакала. Я знала, что расплачусь, и специально захватала три платка. Вот, посмотрите, — она вытащила платки из сумочки и сунула Дику, — мокрые насквозь.

— Вы словно торжествуете? — улыбнулся Дик.

— А вы совершенно бессердечны! Двое юношей отправляются в долгое и опасное путешествие, и бог знает, вернутся ли назад, — а вы прощаетесь, словно они едут на денек поиграть в гольф. Одна я сказала, как сильно волнуюсь и как мы будем по ним скучать. Ненавижу вашу английскую сухость! Ставлю десять к одному, что когда я буду уезжать в Америку, никто не придет меня проводить — а если и придет, то просто кивнет и скажет: «Счастливого пути. Желаю приятно провести время».

— Когда вы будете уезжать, я стану кататься по земле, скрежетать зубами и вопить что есть мочи!

— Да уж, пожалуйста! А я проплачу всю дорогу до Ливерпуля, буду мучиться головной болью и чувствовать себя жалкой и несчастной.

Дик на секунду задумался.

— Мы просто инстинктивно опасаемся выставлять чувства напоказ. Не знаю почему. Наверное, это привычка или наследство суровых предков. Мы стыдимся, когда другие видят, что мы волнуемся, но я не уверен, что наши чувства при этом менее глубоки. Разве вам не кажется, что в наглухо скрытой печали есть особая красота? Вы же знаете, я искренне восхищаюсь Люси. Когда она подошла к нам там, на перроне, в ее спокойствии мне виделась особая прелесть.

— Вздор! — бросила миссис Кроули. — Повисни она в слезах на шее брата так, что их пришлось бы разлучать силой, — вот это бы мне понравилось.

— Вы заметили, что Люси ушла, не попрощавшись? Это ничтожное упущение — признак глубочайших переживаний.

Они подъехали к крошечному домику миссис Кроули на Норфолк-стрит, и та пригласила Дика зайти.

— Присядьте, почитайте газету, а я пока попудрю носик.

Дик устроился поудобнее и мысленно благословил очаровательную хозяйку, когда внушительного вида дворецкий принес все необходимое для коктейля. Миссис Кроули почитала все английское, словно музейные экспонаты. Ее гостиная была обставлена изящнейшей чиппендейловской мебелью, узорчатая обивка безупречна, а с гравюр меццо-тинто смотрели дамы сэра Джошуа Рейнольдса. На каминной полке красовался лоустофтский фарфор, а на столике — коллекция старых серебряных ложек. Дворецкого хозяйка подобрала под стать дому. Его важное лицо без намека на улыбку хранило налет мрачной торжественности. Миссис Кроули с поражавшим дворецкого нахальством относилась к нему как предмету интерьера; он же, в свою очередь, считал хозяйку сумасшедшей иностранкой, но вместе с тем был предан ей до глубины своей суровой британской души и заботился о госпоже с трогательной нежностью.

Дик счел, что крошечная гостиная весьма уютна, и когда миссис Кроули, спустя целую вечность, наконец оторвалась от туалетного столика, он пребывал в отличном расположении духа.

— Вы настоящий герой, — сказала она, быстрым взглядом окинув бокалы, — ждали меня, не притронувшись к коктейлю.

— Ричард Ломас — воплощение учтивости. К вашим услугам, мадам, — высокопарно отозвался Дик. — Жалок тот, кто утром пьет в одиночестве. Вечером, когда вы без воротничка и в тапках, с трубкой в зубах и хорошей книгой в руке, бокал виски с содовой крайне уместен в одиночестве; предобеденный же коктейль расцветит одна лишь беседа.

— Вы, кажется, совершенно здоровы, — заметила миссис Кроули.

— Так и есть. А что?

— Вчера я прочла в газете, что доктор предписал вам отправиться в Европу до конца зимы.

— Доктор получил две гинеи, а предписание я сочинил сам, — объяснил Дик. — Помните, на днях я подробно объяснял, что планирую удалиться на покой?

— Помню и категорически этого не одобряю.

— Я решил, что если брошу дела без всякого повода, меня сочтут безумцем и упрячут в сумасшедший дом. Вот я и изобрел себе хворь, а дальше все просто. Мой оппонент не будет голосовать до конца этой сессии^[6], а со следующих выборов место займет более достойный — Роберт Боулджер.

— А что, если вы пожалеете об этом шаге?

— Когда-то давно я, с присущим юности пылом, верил, что все в жизни необратимо. Это обман. Одно из величайших достоинств жизни — что ее можно сколько угодно начинать по новой. Человеку дано достаточно времени, чтобы все перепробовать, — это-то и придает жизни особый вкус.

— Я не одобряю ваш легкомысленный подход. Мне жизнь кажется беспредельно серьезной и сложной.

— Заблуждение моралистов. На самом деле жизнь такова, какой вы ее делаете. Моя вот — проста и беззаботна.

Миссис Кроули задумчиво посмотрела на Дика.

— Интересно, почему вы так и не женились?

— С удовольствием объясню. Потому что мое остроумие неисчерпаемо. Еще в ранней юности я понял, что мужчины часто делают предложение не потому, что хотят жениться, а потому, что исчерпали все предметы для разговора.

— Важное открытие, — улыбнулась хозяйка.

— Едва сделав его, я тут же начал развивать свои способности к болтовне, понимая, что при малейшей опасности должен иметь наготове подходящую тему. В последний оксфордский год я потратил немало времени, перенимая это искусство у лучших мастеров.

— Я что-то не замечала в ваших беседах особого блеска, — повела бровью миссис Кроули.

— Я стремился не к блеску, а к безопасности, и горжусь, что никогда не молчал, когда требовалось вставить слово. Сладкое очарование юности я встречал рассуждениями о свободе торговли, а отчаянные старания зрелости разбивались о краткий курс философии.

— Когда со мной заговаривают о философии, я тут же краснею, — призналась миссис Кроули.

— Ветреная вдовушка неопределенного возраста обратилась в бегство, так и не дослушав о драматургах эпохи Реставрации; и немало старых дев религиозного склада пали жертвами моих исключительных познаний о миссионерской деятельности в Центральной Африке. Одна герцогиня настойчиво интересовалась моими намерениями, но я поразил ее в самое сердце статьей из «Британской энциклопедии». Разведенная американка упала в обморок, когда я стал шептать ей на ушко о тарифе Маккинли. И это только самые серьезные победы. Не стоит и упоминать, как часто я спасался от озорного взгляда эпиграммой, а от томного вздоха — удачным четверостишием.