Полет шершня

За эти два дня он узнал от Мадса Кирке, что Поуль погиб совсем не в катастрофе. Военные скрывали подробности, отговариваясь тем, что расследование еще не закончено, но кто-то из летчиков, встречавшийся с родней погибшего, рассказал, что как раз в то время на базе была полиция и все слышали выстрелы. Харальд был твердо уверен, хотя и не мог открыть это Мадсу, что Поуль погиб из-за своего участия в Сопротивлении.

Тем не менее всю дорогу домой он больше боялся отца, чем полицию. Это было утомительно знакомое путешествие через всю Данию, от Янсборга, который находится на востоке страны, до Санде, лежащего на западном побережье. Он назубок знал, где расположены здания вокзалов в каждом городке, встречающемся на пути, прекрасно помнил равнинный зеленый ландшафт и пахнущий рыбой причал парома. Из-за того, что поезда часто опаздывали, дорога заняла целый день, но ему хотелось, чтобы она длилась еще дольше.

Все это время перед мысленным взором Харальда стоял кипящий гневом отец. Он составлял себе в оправдание страстные речи, которые и сам не находил убедительными. Пробовал и такое извинение, и сякое, но никак не удавалось придумать формулу, которая была бы искренней и при этом не жалкой.

«Может, – думал Харальд, – бросить родителям, дескать, радуйтесь, что я вообще жив, мог бы разделить судьбу Поуля Кирке?»

Но это была бы спекуляция на чужой героической смерти, дело совсем недостойное.

Добравшись до Санде, Харальд оттянул свое появление дома тем, что направился туда пешком, вдоль берега. Был отлив, и море едва виднелось в миле от пляжа – узкая полоска темно-синего цвета, тронутая пеной прибоя, сплюснутая между яркой голубизной неба и охряным песком. Был уже вечер, солнце стояло низко. По дюнам бродили редкие отдыхающие, группка мальчишек лет тринадцати гоняла мяч. Вполне безмятежное было бы зрелище, если б не торчали каждую милю по линии прилива недавно выстроенные из серого бетона бункеры, снабженные артиллерией и солдатами в касках.

У новой военной базы он свернул с пляжа и направился вдоль длинной ограды, благодарный, что есть повод еще немного отложить встречу с отцом. Думал он о том, успел ли Поуль переправить англичанам его рисунок радиооборудования. Если нет, то полиция наверняка его обнаружила. Ищейки, конечно, заинтересуются, кто это изобразил. К счастью, там нет ничего, что могло бы навести на Харальда. И все же эта мысль пугала. Кто преступник, полиции неизвестно, но о преступлении они уже знают.

Наконец показался родительский дом, выстроенный, как церковь, в местном духе, из выкрашенных в красное кирпичей, с соломенной крышей, которая низко нависала над окнами, как шляпа, надвинутая от дождя. Перемычка над входной дверью согласно традиции раскрашена косыми полосами черного, белого и зеленого цветов.

Пройдя в дом, Харальд заглянул в ромбик окошка двери, ведущей в кухню. Там находилась только мать. Он посмотрел на нее как бы со стороны, представляя, какой она была в его возрасте. Сколько Харальд себя помнил, мать всегда выглядела изношенной, а ведь, наверное, в юности на нее заглядывались парни.

Согласно семейной легенде отец Харальда, Бруно, к двадцати семи годам считался убежденным холостяком, всецело посвятившим себя делам своей маленькой паствы. Но тут он познакомился с Лисбет, на десять лет моложе его, и потерял голову. Так безумно влюбился, что, желая выглядеть романтичнее, явился на церковную службу в цветном галстуке, и глава общины выговорил ему за неподобающий наряд.

Глядя, как мать, склонившись над раковиной, отдраивает кастрюлю, Харальд попробовал увидеть тусклые седые волосы такими, как когда-то, иссиня-черными и блестящими, карие глаза – смеющимися, лицо – гладким, а усталое тело – полным энергии. Надо думать, неотразима была, если навела беспощадного праведника отца на грешные мысли. Нет, такое даже представить невозможно.

Войдя, он поставил чемодан на пол и поцеловал мать.

– Отца нет, – спокойно сообщила она.

– А где он?

– Ове Боркинг захворал.

Ове был старый рыбак и преданный член общины.

Харальд перевел дух. Все, что угодно, только отложить объяснение.

Мать выглядела подавленной, и казалось, вот-вот расплачется. Харальду стало не по себе от жалости.

– Прости, мама, что расстроил тебя, – вздохнул он.

– Что я! Твой отец страшно унижен, – ответила мать. – Аксель Флемминг созвал внеочередной совет общины, чтобы обсудить этот вопрос.

Харальд кивнул, поскольку и не сомневался, что Флемминги поднимут шум.

– Но зачем же ты это сделал? – жалобно вздохнула мать.

Что он мог ей ответить?

На ужин она дала ему ветчину с хлебом.

– Есть новости о дяде Иоахиме? – спросил он.

– Никаких. Никто не отвечает на письма.

Свои беды казались Харальду пустяком, стоило подумать о двоюродной сестре Монике, – та осталась без гроша, без крова и, хуже всего, даже не знала, жив ли ее отец. До войны приезды Гольдштейнов были в семье главным событием года. На две недели по-монастырски пресный пасторский дом преображался, оживлялся, звенел от смеха. Пастор питал к сестре и ее семейству такую привязанность, какой не выказывал никому больше, особенно собственным детям, и благожелательной улыбкой отзывался на прегрешения вроде покупки мороженого в воскресенье, за что Харальду с Арне влетело бы по первое число. Немецкая речь ассоциировалась у Харальда со смехом, шутками и весельем. Неужто Гольдштейнам больше никогда не смеяться?

Он включил радио. Новости были плохие. Британский десант в Северной Африке закончился полным крахом, половина танков потеряна либо вследствие поломок в условиях пустыни, либо под огнем немецких орудий. Влияние гитлеровской коалиции в Африке осталось непоколебленным. Версии событий в изложении датского радио и Би-би-си в основном совпадали.

В полночь над головой пролетела эскадрилья бомбардировщиков. Задрав голову, Харальд увидел, что летят они на восток. Значит, британские. У Британии теперь только бомбардировщики и остались.

Он вернулся в дом, отца по-прежнему не было.

– Отец может пробыть там всю ночь, – пояснила мать. – Иди-ка укладывайся спать.

Долгое время Харальд лежал без сна, спрашивая себя, почему так страшит его встреча с отцом. Бить взрослого сына тот не станет. Гнев отца, конечно, ужасен, но подумаешь – взбучка! Харальда не так легко напугать. Скорее наоборот: в нем сильна склонность оспаривать авторитеты и из чистого бунтарства противостоять им.

Короткая ночь скоро подошла к концу, и вокруг закрытого шторой окна, как рама, засветился прямоугольник серого утреннего света. Харальд задремал. Последней его мыслью было, что, пожалуй, по-настоящему он боится не за себя, а за отца, который страдает.

Разбудили его через час.

Дверь рывком распахнулась, стало светло, и у постели возник пастор, в полном одеянии, подбоченившись, подбородок вперед.

– Как ты мог? – закричал он.

Харальд, моргая, сел. Отец, высокий, лысый, весь в черном, жег его пронзительным голубым взором, от которого трепетала вся община.

– О чем ты только думал? – гремел он. – Что на тебя нашло?

Харальду не хотелось прятаться в кровати под одеялом, как маленькому. Отбросив простыню, он встал. Поскольку было тепло, спал он только в трусах.