Полина

что раскололись от ветра, порыва,

что навевают болезненный зуд.

Нынче их мётла в стога собирают.

Но не за тем, чтобы склеить опять.

Баки, кострища оскал разевают,

чтоб эти смерти, поломки вобрать.

Так и скелеты животных, деревьев

лягут под пилы, на вилы, в овраг,

прямо на мусоре, досках, отрепьях

будут подпалены, будто бы враг.

Как и они, очерствевший валежник

ждёт очерёдности мётел, лопат

для погребения в ямах безбрежных,

или костра, чтоб легко воспылать.

Так же и люди на ветви похожи -

падают тихо, доделав дела,

гибнут, сгорают миры их под кожей

с общей сохранностью жизни ствола.

Браконьерство

Мы, как дрова, что закинуты в печку,

для поддержанья войны и смертей.

Нет тут нигде миротворческой речки,

чтоб погасить всю пожарность частей.

Тут не спасают, а только всё чаще

бросают разрубки и щепки в огонь.

Легко иссякают посадки и чащи.

А пильщики, рубщики делают гон.

Разграблены даже посадки, подлески,

боры, заповедные рощи, сады.

Причины сему так мутны и не вески.

Грядут оголенья, сугробы золы.

Порой разбирают избушки, сараи,

чтоб накормить ненасытность костров,

чтоб ад пополнить растеньями рая.

Пущен конвейер для кущ и кустов…

Незримая смерть всего зримого

Падают с веток снежинки и капли.

Зелень по осени рухнет к ногам.

Павших могилят коробки и грабли,

огненный дым отправляет к богам.

Позже стволы, надышавшись угара,

тяжко склоняются, сохнут и мрут.

Смерть распаляет незримые чары

на неживое, растения, люд.

Мел, чешуя и кусты шелушатся.

С тучек роняются кудри и цвет.

Звук в перепонках начнёт заглушаться.

Речи заменят молчание, бред.

В мире ветшают дома, всё живое.

Камешки грусти – довесок к годам,

клонит к земле всё родное, чужое,

и замедляет стремленье к делам.

Так и меня предают волосинки,

слабнут и веки, и хват от кручин,

очи теряют владенье картинкой,

рушится горький окурок в ночи…

Машулька

Я греюсь мечтою о ней, гармоничной,

как будто бы в чуде пространном вишу,

не делаю дел воровских, неприличных,

лишь оды о следующей встрече пишу…

Я грежу в легчайшем и светлом эфире

средь запахов, памяти, красок и строк,

как странник, философ, писатель Пальмиры,

ужаленный солнцем, познавший свой рок.

Я брежу прошедшим и будущим, явью,

и этим горючим всю душу топлю.

И вдруг сознаю пред мелькающей рябью,

что глубже и шире, и выше люблю!

Просвириной Маше

Ушедшая

Ушедшая в край бесталанных и злостных,

бедовых и пухлых, чья рыхлость страшна,

кривых, безучастных, надменных и постных

поныне любима и чтима, нужна!

Унёсшая радость, тепло и свиданья

настойчиво, часто мне снится в ночи.

И с этою хворью напрасны старанья,

бессильны загулы, отвары, врачи!

Убегшую в даль чумовых, утомлённых,

где хилых и пьющих, дерущихся рать,

в постели нагой, атлетичный, влюблённый

я каждые сумерки буду так ждать…

Просвириной Маше

Моя кровинушка

К тебе подойдя для знакомства, общенья,

я вмиг обналичу купон на любовь,

какой подарил мне Господь в день рожденья,

мечты поселив в подволосье и кровь.

В ней ты изначально годами вращалась,

мелькая в белках и под веками глаз,

и даже в жарищу ты не испарялась,

хранилась в мороз как горячий запас.

В боях и раненьях меня сберегала,

не смела себя понапрасну излить,

а если текла, то слегка вытекала,

чтоб быт мой военный, гражданский продлить.

Приблизившись явно, беседу затеяв,

исполню пророчество, божий наказ.

Тебя я предчуял. Прообраз твой веял.

И вот наступил предначертанный час…

Toothache

Вся челюсть балкона обмякла, обвисла.

И капают слизь, дождевая слюна,