Полина

на тропах дерьмо и пристывшие сопли,

смешки, перебранки и слёзы, и боль,

горчичные пальцы курителей старых,

горчащие губы куривших девиц,

разбойные нравы подростков и малых,

бредовые речи, поступки тупиц,

и вниз со столба обнажившийся провод,

музеи бутылок на полках витрин,

нечищеный, мятый, хрущёвочный город,

трудяги бесправны, тоска меж рутин,

быт нищенства и безработное иго,

повесился автор, а после и чтец…

Бессменное чтиво провинции тихой.

Тут личный и общий, бессчётный пи*дец…

Окружённый

Вновь шаркают сверху уставшие ноги,

а сбоку, за стенкой, одна лишь нога.

Имеют они зуб, претензии к Богу,

к инстанциям, случаю, року, богам?

Под полом то тяжкие вздохи, то стоны,

позднее – удар, будто смерти топор,

а после – молчания, двери без звонов,

потом одинокий, двойной разговор.

За третьей же стенкой скрипенье кровати,

откуда доносятся крики и вой.

За пятым щитом отголоски проклятий,

порой раздаётся бутылочный бой.

За кухонным блоком тараны в обои,

над спальнею вмятина лобных молитв,

над крышей балкона следы от запоев,

над ванной подтёки – кровавый залив.

Хоть много я знаю про боли, уродов,

про бедные жизни, калек, стариков,

но всё же ропщу на еду и погоду,

хотя я свободен и цел, и здоров…

Кавказочка

Смолистый поток облучает впервые,

вонзаясь лучами сквозь рытвины сот,

легко проникая чрез очи и выю,

меня превращая в любовную плоть.

В жару и в прохладу он истинно льётся,

влечёт, освежает и учит с теплом.

Ах, как он волшебен! Ах, как он зовётся?

Откуда он прибыл со светом, добром?

Течёт и умело в узор облекает,

втекает, как вольный ручей под валун,

песчинки так смело, прозрачно вращает,

как точит скульптуру и идол средь лун.

Волна эта – мрачная дочка Кавказа.

Мне встретилась дивно и явно не зря.

Меня отыскала намётанным глазом.

Теперь же ваяет Аллаха, царя…

Лагерный быт

Ах, раньше мы были среди детворы,

свободы и жизненных красок!

Теперь окружают конвой и воры,

враги пролетарского класса.

Теперь к нам пришили вину, номера,

сидим за колючей оградой,

пристыла к холодной тарелке еда,

средь бело-колымского сада.

Нас суд заклеймил и позором облёк,

одев в кандалы, безнадёжность,

в бушлаты, бараки, в колючий лесок,

в рутину и пот, и бездолжность.

От диких морозов аж брёвна трещат.

Наш труд непосильный, с измором.

Из этого ада не выйти назад,

ведь двадцать пять лет приговора.

Арену Ананяну

Миряне и военщина

Чужих детей под нож врага,

навстречу дулам пулемётов.

Заброс в болота, жар, снега,

под бомбы тысяч самолётов.

Отправка прямо на штыки

на бойню, в рубку, под обстрелы,

на фронт, где роты и полки,

где пули, взрывы мчатся в тело.

Отсыл в любое поле, сад

без дум и совести, укоров.

Билет в один конец и в ад,

как дача общих приговоров.

Издав любой закон, резон,

сведут на казнь рабочих русов,

как приношенье жертв в сезон,

какие Молоху по вкусу.

Военный клич, святой приказ

из затрибунной старой пасти

отправит за один лишь час

в кровавый бой во имя власти.

И этот старческий посыл

устроит явь присяг и стрельбищ,

в которых чей-то муж и сын

отцом не станет ради зрелищ…

Арену Ананяну

Кабацкое тело

Фигура моя уж не храм белостенный,

а грязный, зловонный, угрюмый кабак,

что липкий, просаленный, мутно-безмерный,

в котором разруха, крик, слёзы и мрак.

В похабных рисунках, в помятом убранстве.

На полках и в кассе сплошной недочёт.

Сочится мочою и рвотою в пьянстве.

Из окон, дверей постоянно течёт.