Политическая наука №3 / 2013. Между империей и современным государством: Трансформация политического порядка на постимперских пространствах

Анализ советской ситуации у Бюля достаточно релевантен. Но формулировки, касающиеся империи, носят тут, конечно, заведомо прикладной характер. При этом из поля зрения неизбежно уходят важные вещи. Империя в малой степени рассматривается как культурный феномен, а имперская элита – как (также и) культурная элита, элита смыслопроизводства, если воспользоваться тут словечком Х. Шельски (52). В этой связи весьма резонными кажутся рассуждения Айзенштадта о том, что неудовлетворителен любой анализ, если определения какого бы то ни было институционального комплекса, будь то государство, политические институты или классовый строй, принимаются за нечто само собой разумеющееся, если используются как бы универсальные понятия политической власти, политической и административной деятельности и ее «агентов», различий в статусе, групповых интересов и т.п. Между тем в разных цивилизациях существуют разные базовые модели власти, авторитета, справедливости, места политики в общей концепции человека и космоса. Эти модели формируются под решающим воздействием основных элит, в первую очередь политической (53). Оставим в стороне понятие цивилизации – оно требует специального социологического прояснения. Во всяком случае, его не следует употреблять некритически. Но рассуждения Айзенштадта справедливы в том отношении, что некоторый более широкий смысловой контекст должен приниматься во внимание при анализе как бы самоочевидных институтов государства, власти и т.п. При политическом членении большого пространства таким контекстом и оказывается империя. Как мы уже говорили выше, во внешнем отношении она выглядит как государство. Велик соблазн для внешнего наблюдателя и далее рассматривать ее так, словно бы это – просто очень большое государство, не придавая должного значения тому, что в культурном комплексе, формулируемом и формируемом элитой, имперская идея заключает в себе весь мир – в культурном и в политическом отношении. Тогда бесцельный и бессмысленный экспансионизм перестанет быть столь загадочным (Бюль несколько раз повторяет: невозможно понять рациональные основания советской внешней политики, одни убытки, никаких выгод и т.п.).

Пожалуй, только понятие элиты не должно тут вызывать никаких сомнений. Ведь смысл наблюдается лишь будучи тематизирован. Элементы смыслового фона конденсируются при постоянном повторении в качестве особенной темы. Тема есть тема коммуникации, цепочка коммуникаций образует систему, система может иметь вид элитной группы. Таким образом, мы ничуть не отрицаем результаты Бюля, Уоллерстейна или Айзенштадта. Но дело и не только в том, чтобы сообщить рассуждениям одного или нескольких авторов большую когерентность и сделать их взаимопереводимыми в рамках общей теоретической схемы. Дело еще и в том, чтобы использовать их с известными ограничениями. Ибо все они находятся вне империй. Нам же приходится вести речь об империи изнутри империи. А отсюда вытекает и своеобразие нашей социологии.

6. Современный кризис Союза: Распад или трансформация империи?

6.1. «Общее пространство»

Пожалуй, после всего, что было сказано выше, не стоит приводить дополнительные доказательства того, что наша страна (желающие могут подставить вместо слов «наша страна» «бывший Союз» или «СНГ») – империя, а тот процесс, который мы сейчас переживаем, одна из типичных имперских трансформаций. В рамках нашей схемы не должно показаться неожиданным и утверждение, что империя пока что никуда не исчезла, хотя фактически осуществление политической власти претерпело значительные изменения. Конечно, самый простой аргумент тут был бы тот, что для некоторого числа политиков и интеллектуалов типична коммуникация по поводу «имперской идеи», а насколько они влиятельны – это уже вопрос менее важный. Однако этот аргумент свел бы все возможности многостороннего анализа к проблематике частичных образований в области политической культуры. Ради плоского утверждения, что феномен продолжает жить как традиция, как миф и т.п., хотя бы в политической реальности ему уже мало что соответствовало, не стоило выстраивать столь длинную цепочку рассуждений. Нет, пока что нам приходится говорить о вещах куда более ощутимых и, во всяком случае, для социолога небезразличных.

В начале статьи уже было сказано, что так же, как еще совсем недавно повседневная политическая коммуникация часто бывала структурирована темой империи, так в самое последнее время на передний план выходит категория «пространство». Характерным образом пространство не стало темой в полном смысле слова. Это важный феномен, который лишь на первый взгляд может показаться совершенно незначащим обстоятельством. Пока что «пространство» – это нейтральный термин. С одной стороны, его широкое использование – это типичный способ избежать политического противостояния в деполитизированной сфере возможного согласия: попытка столь же естественная, сколь и безнадежная (54). С другой стороны, заметно стремление всех политиков вытеснить основное значение «пространства» за пределы дискуссии.

В самом деле, Империя, как мы видели, – это особая организация и социальное значение пространства. Соответственно, политически организованное большое пространство, соопределяющее смысл действий и коммуникаций, есть империя. А раз так, то «экономическое пространство», «таможенное пространство», «экологическое пространство» или (если вспомнить лексику переворота) «общее пространство гражданских прав» – характерные формулы нынешней политической жизни – свидетельствуют о том, что империя еще существует. Особенности ее трансформации мы сейчас и рассмотрим.

Очевидно, что никакого особого экономического пространства в принципе существовать не может. Экономическое пространство – это мировое хозяйство. Любые попытки политически организовать пространство совершаются либо внутри иного, более широкого политического пространства, либо в мировом хозяйстве. Поэтому государства, т.е. политические системы, властные на определенной территории, могут, скажем, устанавливать таможенные барьеры, заключать экономические союзы и т.п., но при этом не иметь ничего общего с империями. Ибо они – воспользуемся еще одним словечком Уоллерстейна – суть сердцевинные государства в системе мирового хозяйства, в мировой системы (а уже о ее сходстве или различии с империей можно поговорить отдельно) (55). Другое дело – государства, только вычленяющиеся из империи, отвоевывающие в ней свой суверенитет. Однако для дальнейших рассуждений нам надо сделать еще одно уточнение.

Дело в том, что на тип империи как политической организации пространства оказывает принципиально важное влияние тип пространства, а именно материковое или океаническое пространство. Решающее значение океанического принципа для развития индустрии и мирового хозяйства подчеркивал уже Гегель (56). Империи, организованные на океанически-динамическом принципе, ближе стоят к всеохватному мировому хозяйству, менее привязаны к политической форме. Но наши последующие рассуждения относятся к сухопутным, материковым пространствам. Прослеживать далее эту тему мы здесь не имеем возможности.

6.2. Действующие факторы трансформации: Империя, государство и общество

Итак, что же происходит при трансформации империи, из которой вычленяются новые и новые государства? Напомним некоторые принципиально важные моменты нашей статьи. Мы говорили, что империя – это фон и смысловой горизонт, что тематизируется этот смысл далеко не всегда, а специально – лишь центральной имперской элитой. Мы говорили о том, что большое пространство как соопределяющий смысл лишено непосредственной мотивационной силы, что оно анизотопно, что (здесь приводились суждения Шилза) инструктивно-мотивационную силу имеет имперский центр, но самотематизация центральной и периферийной элит парадоксальна, а взаимоотношения их (дилемма контроля и кооптации, по Бюлю) напряженны. Именно с этой точки зрения возможно объяснить некоторые особенности так называемого «народного имперского сознания», как они проявили себя в течение последних нескольких лет.

Посмотрим сначала, что должно было произойти при любой пертурбации внутри империи. Всякие изменения, так или иначе связанные с политической коммуникацией, с мотивацией коллективного поведения и т.п., были чреваты для нее серьезной угрозой. Ибо при том, что она сама по себе как фон и смысловой горизонт могла соприсутствовать в самых разных по конкретной направленности коммуникациях (будучи просто предполагаема как нечто само собой разумеющееся), фактически она была явлена преимущественно через коммуникацию центральной политической элиты и тематизирована конкретно как тоталитарное, а затем посттоталитарное социальное устройство. Два момента при этом должны были сыграть решающую роль. Во-первых, тематизация более широкого смыслового горизонта, горизонта мирового общества. Фон мирового общества есть нечто совершенно иное, чем горизонт возможной экспансии. На фоне мирового общества империя выступает – мы уже писали об этом выше – лишь как государство в ряду государств. Но чтобы увидеть это, надо принять позицию мирового общества как свою собственную. Именно этот смертный грех против империи совершил советский номенклатурный либерализм с его идеей общегуманитарных ценностей. В той части, в какой имперская элита отказалась от профетических и миссионерских притязаний и тематизировала мировую систему, она утратила собственную идентичность и, следовательно, основание для сохранения как общего имперского членения пространства, так и собственных властных полномочий. Единственным и, как можно судить, предусматривавшимся выходом было превращение империи в одно из сердцевинных государств мировой системы, т.е. государств – политических гарантов мирового хозяйства. Именно поэтому с такой видимой легкостью была отдана Восточная Европа. Как область экспансии она уже не могла больше выступать, а областью влияния и даже притяжения Союза как сверхмощного в военном отношении поставщика сырья она должна была оставаться все равно.

При этом даже не ставился вопрос, может ли имперское хозяйство вписаться в мировое хозяйство. Но главное, не учитывалось другое. В империи, где центральная элита теряет свою идентичность как имперская элита и пытается сохраниться именно как государственная, фактически куда более обоснованными кажутся притязания локальных, периферийных элит, именно потому, что их locus, по видимости, не вызывает сомнений. В то время как граница империи, строго говоря, проходит и по Берлину, и по Анголе, и по Одеру, и по Кабулу, и по сердцу члена центральной элиты, государство Литва или государство Казахстан имеет фиксированные границы, в которых и определяются властные полномочия местной, «периферийной» (относительно центра) элиты. Однако и это обстоятельство могло иметь еще не столь скоротечные следствия, если бы не возникновение непосредственно под крылом центральной элиты мощного антиимперского блока. С того момента, когда понятие империи было отождествлено с понятием тоталитарного коммунистического режима (кстати говоря, уже далеко не тоталитарного в ту пору), последующее развитие событий было предрешено. При этом ведь вся культурная элита, включая высшую религиозную, освятила новую, демократическую власть. Весь механизм производства смысла (и смысла жизни, и обычного престижа) вошел в зацепление с механизмом производства влияния. Повторим еще раз: пространство может соопределять смысл действия, но не может иметь собственной мотивирующей силы, сравнимой с той, что имеют массовые политические движения. Потеря центровой идентичности, паралич воли (обусловленный принятием одних лишь общегуманитарных ценностей) в разработке нового совокупного видения политического членения большого пространства сдали империю в ее прежнем виде напору периферийных элит (в независимости от того, какой конкретной идеологией они были вооружены в каждом отдельном случае). Так должно было случиться, и так случилось.

Теперь присмотримся к происходящему и намечающимся на будущее тенденциям. Между тем, что было сказано в начале этого раздела о сохранении империи и в конце предыдущего абзаца о ее распаде, нет противоречия. Ведь локальные пространства власти бывших периферийных элит империи определяются на том же самом пространстве империи, которое, таким образом, фактически присутствует опять-таки как позитивный фон политических форм. Это, конечно, лишь самое абстрактное выражение того, о чем говорят упомянутые формулы новой риторики: «экологическое», «экономическое» и т.п. «пространство». Об этом говорит оставление единых (по меньшей мере, стратегических) вооруженных сил, а также ряд иных атрибутов центра. О хрупкости и ненадежности достигаемого тут баланса говорится сейчас так много, что мы бы не хотели отвлекать на это внимание читателя еще раз. Взглянем на другую сторону проблемы.