Политическая наука №3 / 2013. Между империей и современным государством: Трансформация политического порядка на постимперских пространствах

Действительно, элиты новых политических образований на пространстве прежней империи самоопределяются и взаимоопределяются на ее пространстве. Однако прежняя центральная элита уже успела задать новую парадигму территориального оформления: перспективу мирового общества. А потому новые элиты одновременно тематизируют пространства своих республик в рамках старого пространства империи, и в рамках нового пространства мировой системы, и в рамках старого пространства старых империй, если вспомнить, например, империю Османскую. При этом в мировой системе место сердцевинного государства все еще занято за прежней имперской элитой, репрезентирующей империю как государство в ряду государств вне ее границ. Однако теперь эта прежняя имперская элита старается оформиться как государственная элита самого большого из вычленившихся государств, т.е. России, с ее правопреемством относительно Союза. В рамках мирового общества новые элиты, в свою очередь, претендуют на роль сердцевинных государств, а в границах союзной империи – на роль государств суверенных. Чисто исторически можно было бы заметить, что в такой идеологии интерферируют две достаточно различные эпохи, ибо хотя становление суверенных государств и совпадает в Европе по времени со становлением мирового хозяйства, но в сформировавшейся мировой системе формулы суверенитета эпохи Суареса, Бодена или даже Руссо просто нелепы. Однако социологически такой оборот дела вполне правомерен. И здесь мы можем снова сказать об одном из просчетов имперских либералов.

Напомним еще один их излюбленный ход рассуждений. Государство, говорили они, поглотило у нас общество. Необходимо освободить общество от государства. Дать простор «гражданскому обществу». Но так можно было рассуждать только в государстве, не в империи. Когда государство отступает на задний план, действительно освобождается нейтральная область гражданского общества. Когда распадаются империи, возникает не гражданское общество. Тогда только впервые возникает государство, с предельно (а не – в принципе – беспредельно) обозначенной территорией, с принципом национальности (в наиболее благоприятном случае просто тождественной государственному гражданству), с понятием народа и народного (сначала, впрочем, государева) суверенитета. Суверенитет же – опять-таки поначалу – определяется здесь так, как мог и должен был определяться лишь суверенитет имперский. Понятие имперского полновластия конструируется, как правило, с привлечением той или иной идеи о ступенчатом строении бытия. Империя занимает на лестнице бытия определенное место, ее полновластие имеет мессианский, космический характер. При становлении государств, вынужденных противоборствовать универсальным силам империи, оформляется абсолютизм, в конструкции которого поначалу переносится слишком много от имперского полновластия (57). Так это было в Европе, покуда именно в лоне абсолютистских государств не возникло нейтральное (т.е. деполитизированное) пространство гражданского общества. Но первоначальное перенесение принципов имперского полновластия на локальное пространство государств не могло не повлечь за собой (хотя и в относительно более слабой форме) то, о чем уже выше мы говорили применительно к социализму и государственному или национальному социализму: концепция всемирного призвания империи на принципиально безграничном пространстве переходит в идею совершенной власти на пространстве локальном.

Конечно, в условиях посттоталитарного развития любое усиление государства кажется сравнительно более мягким процессом по отношению ко временам не столь уж давним. Однако тенденция к усилению государственной власти в ущерб гражданскому обществу прослеживается все более явственно, независимо от того, имеем ли мы дело с Литвой, Грузией, Россией или Молдовой. Противовесом этой тенденции и служит мировая система, в рамках которой приходится действовать новым суверенам.

То, что империя как в капле воды отражается во всех своих отдельных частях, сказывается и в том, что абсолютистские тенденции (сходно с тем, как это было в Европе) противостоят у нас уже не столько имперским силам (в смысле центральной элиты), сколько внутренним тенденциям к дроблению. Нормальным образом этот процесс неостановим, ибо все границы внутри империи (за очень редкими исключениями) не имеют иной пространственной легитимации, кроме имперской. Административные границы стремятся стать государственными, конституируя все более мелкие части пространства по типу имперского полновластия, вне зависимости от того, носили ли они в старой империи имя (псевдо) государственных (республиканских) или только административных. Положить предел этому может только новое убедительное членение большого пространства, а это, в свою очередь, не может быть (в отличие от распространенных либеральных убеждений) делом только взаимной выгоды и торговых договоров. Впрочем, здесь мы бы не хотели обгонять реальность. То, что при этом наибольшие трудности ждут Российскую республику, очевидно. Укажем несколько из них.

Россия является не только формальной правопреемницей Союза, но и средоточием его самых больных проблем. Границы России, как они определены сейчас, не соответствуют в истории ничему: ни Российской империи, ни доимперской России, ни РСФСР в том ее виде, в каком она стала некогда соучредителем Союза. Они, таким образом, не имеют исторической легитимации. Правда, они признаны мировым сообществом, но практика показывает, что со временем оно способно признать что угодно, да, впрочем, признание или непризнание с его стороны – это вообще слабая гарантия. Единственная ощутимая гарантия – это признание со стороны других членов СНГ. Именно поэтому Россия бессильна в обосновании своих претензий другим государствам Содружества. Любой намек на возможность перекройки границ сделает неудержимыми внутренние дезинтеграционные процессы. Ибо Россия осталась квазиимперией. Она точно так же есть большое пространство многообразных социальных образований, с явственным различением имперского центра и многообразной периферии, с профилированной, но не вполне обособленной политической системой, с типичным для империи взаимоотношением элит. От империи в полном смысле ее отличает в первую очередь то, что административные границы внутри старой империи мало годятся на роль смыслового горизонта. Другое дело, что частично они совпадают со старыми государственными. Кроме того, в нынешней России основная нация – русские – намного сильнее рассредоточена по пространству всей республики, чем по пространству старой империи. Это, впрочем (см. ниже), совсем не гарантия гомогенности. И центральная российская элита, как можно судить (в начале января 1992 г.), совершает сейчас несколько важных ошибок.

Во-первых, в обосновании новой государственной идеологии делается акцент на восстановлении российской государственности. Но российская государственность – это империя, причем в такой форме, в какой ей вряд ли можно возродиться теперь. Отсутствие исторической легитимации большого российского пространства именно в том виде, который оно приняло ныне, обусловливает как раз тем большую роль центральной элиты России, поскольку и она, как некогда элита Союза, представляет собой небольшую группу, специализированную на тематизации указанного пространства. Во-вторых, российская элита подчеркивает, что нынешняя Россия – это просто «очень большое» государство в ряду других государств. Непонимание своей имперской природы, отказ от отчетливой легитимации хотя бы нынешних границ и видимая нечувствительность к проблеме автономий, несмотря на все тревожные сигналы, может привести ее к тому же, к чему пришла элита Союза. В-третьих, нет внятной тематизации мирового и старого имперского пространства. Нет ясного (если не считать нефти, армии и международного правопреемства) определения фактической неизбежности той или иной формы Союза именно для России (ничем пока иначе не гарантированной не только от внешней, но и от внутренней перекройки границ), и нет определения ее международных интересов. В-четвертых, трагическим, если не сказать больше, является понимание частью центральной российской элиты дезинтегративных процессов как процессов преимущественно национальных. Национальная легитимация является, конечно, фактором наиболее очевидным, однако то, что не нация фиксирует территорию, а территория нацию, ясно всякому, кто следит за развитием казачества или Сибири. Рассчитывать, что в мультинациональной России хотя бы даже русское национальное сознание само по себе сможет стать барьером для дезинтеграции, значит опять-таки игнорировать поучительный процесс распада Союза.

Конец ознакомительного фрагмента.