Полночь в саду добра и зла

Было совершенно ясно, что Джим Уильямс пригласил Ли Адлера на ленч из-за близости последнего к Спенсеру Лоутону. По мнению Уильямса Адлер управлял Лоутоном, как марионеткой. «Леопольд – это невидимая сила, стоящая у трона, – говорил мне Джим. – Он похож на визиря при османском дворе – стоит за шелковой занавеской и нашептывает в ухо своему владыке. Лоутон не решится ни на один шаг без одобрения Адлера. Это делает Леопольда опасным, особенно для меня. У него достаточно оснований ненавидеть меня. Ведь это я добился его изгнания из правления Телфэйрского музея, когда был его президентом. Да я просто уверен, что это именно Адлер науськал Лоутона повесить на меня убийство первой степени вместо непредумышленного убийства, хотя он это и отрицает. Он опасен, это не подлежит никакому сомнению. Но я его понимаю. Я могу говорить на его языке, если потребуется. Никогда не поздно отработать задний ход и помахать оливковой ветвью. Мое дело вновь открыто после появления двух новых свидетелей. Я очень хорошо чувствую обстановку и не хочу, чтобы, когда мое дело станут пересматривать, Адлер вновь стоял за ширмой и дергал за веревочки».

У Уильямса наверняка было кое-что в запасе: подготовленная апелляция, новые свидетели и кандидат на место окружного прокурора, готовый свалить Лоутона. Ни одна из этих возможностей не казалась слишком многообещающей, но если Уильямс находил в них утешение, то что плохого? Конечно, трудно было рассчитывать, что приглашение на превосходный ленч привлечет Адлера на сторону Уильямса, но Джим сделал все возможное для этого: бесхитростное очарование матери деликатесы Люсиль, компания старых друзей и, не в последнюю очередь, присутствие Минервы. Она приехала специально для такого случая из Бофорта, одетая, как служанка. Первый час она стояла в столовой, невозмутимо глядя, как гости наливают себе напитки и накладывают еду в тарелки. Потом она расхаживала по дому, разнося чай со льдом. Налила она два стакана и Адлерам, жуя в это время корень и пристально разглядывая чету сквозь пурпурные стекла своих очков в тонкой металлической оправе.

Уильямс был осведомлен о ходе праздника, периодически звоня домой, пока продолжался ленч. Он напомнил, чтобы Барри Томас включил фонтан (о чем тот забыл) и на протяжении всего времени несколько раздавал указания матери и Люсиль. Когда ушел последний гость, миссис Уильямс и Барри Томас отрапортовали Джиму, что ленч имел большой успех, а мать пообещала сыну, что назавтра привезет ему в тюрьму фотографии.

Повесив трубку, миссис Уильямс некоторое время молча сидела возле стола, разглядывая утреннюю газету и о чем-то мучительно размышляя.

– Барри! – окликнула она Томаса. Тот остановился в дверях и обернулся.

– Что такое, миссис Уильямс?

Бланш в нерешительности замялась, ее что-то смущало. Она снова посмотрела в газету, на первой странице которой был материал о новых свидетелях.

– Я… Меня интересует одна вещь, – проговорила она наконец. – Тут вот все говорили о Джеймсе… что тот парень Хэнсфорд… и вот теперь эти двое тоже… – Миссис Уильямс ткнула пальцем в газету. – Я стараюсь не обращать на это внимания. Но у меня ничего не получается. Но вот я помню, что когда-то я слышала то же самое о короле Якове Английском. Ну, это тот самый Яков, который написал нашу Библию, знаете? Вы когда-нибудь слышали об этом? О том, что король Яков [22] … ну, вы понимаете.

22

Имеется в виду английский король Яков II (1633–1701). По-английски «король Яков» – «King James (Джеймс)».

– Я действительно слышал об этом, – поколебавшись, ответил Томас. – У короля Якова были фавориты-мужчины среди придворных. Они являлись, так сказать, особенными друзьями. Думаю, что их было Несколько.

В уголках рта миссис Уильямс появилось некое подобие улыбки.

– Ну ладно, – тихо произнесла она, – тогда все в порядке.

Глава XXIV ЧЕРНЫЙ МЕНУЭТ

В середине августа, несмотря на заявления новых свидетелей, судья Оливер отклонил ходатайство Уильямса о повторном, третьем, судебном разбирательстве. Сонни Зейлер, не теряя времени, объявил о своем решении подать апелляцию в следующую инстанцию – Верховный суд Джорджии. Через несколько недель окружной прокурор Лоутон был переизбран на свой пост, сохранив, таким образом, возможность вмешиваться в дело на любом этапе.

Когда эти дурные вести дошли до Уильямса, он позвонил на аукцион Кристи в Женеву и заказал портсигар Фаберже, принадлежавший некогда Эдуарду Седьмому.

– Эта покупка обойдется мне в пятнадцать тысяч долларов, которые могли бы понадобиться мне для других целей, – сказал он, – но все же, делая эту покупку, я начинаю лучше себя чувствовать. Пожалуй, я единственный человек, который покупает Фаберже, сидя в тюремной камере.

Чтобы убедить себя и других в том, что в действительности он вовсе не в тюрьме, Уильямс все чаще и чаще прибегал ко всяческим ухищрениям. Он продолжал делать деловые звонки через Мерсер-хауз, диктовать письма, которые потом перепечатывались. Несколько таких писем было послано в газеты и журналы. Одно даже опубликовали в «Архитектурном дайджесте». Это была заметка по поводу публикации в журнале статьи нью-йоркской светской дамы Брук Астор.

«Восхитительно! – писал Уильямс. – Брук Астор познакомила нас со своим замечательным опытом организации официальных обедов. Ее воспоминания послужат нестареющим руководством по искусству жить. С самыми лучшими пожеланиями несравненной и гостеприимной хозяйке – Джеймс А. Уильямс, Саванна, Джорджия».

В своем письме Джим ни словом не обмолвился, что находится в тюрьме. «Это вопрос выживания, – говорил он. – Я внушаю себе, по крайней мере, в воображении, что я не здесь».

Однако, куда бы ни уносило сознание дух Джима Уильямса, но уже ранней осенью стало ясно, что тело его вряд ли покинет тюремную камеру до Рождества. В светском календаре Саванны снова образуется зияющий провал в день накануне бала дебютанток, в день, официально зарезервированный под Рождественский вечер Уильямса. Мне вспомнилась Лайла Мэйхью с ее жалобами на то, что в этот вечер ей будет решительно нечем заняться. Припомнил я и ее рассказ о чернокожей портнихе, говорившей, что в тот день бывает бал черных дебютанток. Чем больше я думал об этом, тем больше долг бытописателя нашептывал мне на ухо, что я просто обязан как можно подробнее разузнать об этом бале, если повезет, то и получить приглашение на него.

У чернокожих жителей Саванны была своя традиция бала дебютанток, насчитывавшая около сорока лет. Спонсировал проведение этого бала ученый совет «Альфа-фи-альфа» – черное братство Саваннского государственного колледжа. В общенациональном масштабе «Альфа-фи-альфа» являлась старейшей организацией черных учащихся и выпускников колледжей, возникшей в начале нашего столетия в Корнуоллском университете. Цели этого братства были более значительными, чем позволял предположить его девиз: «За больший и лучший негритянский бизнес», характерный для необразованной части черного населения. Действительно, в ученый совет Саванны входили шестьдесят пять человек, а в общегородское правление – только пятнадцать, да и активность первого была существенно выше.

Члены «Альфы», имевшие высшее образование, представляли привилегированный слой черной общины Саванны – учителя, директора школ, врачи, священники, представители малого бизнеса и адвокаты. Не было там банкиров, учредителей наиболее влиятельных юридических фирм, директоров крупных корпораций и наследственных богачей. Члены «Альфы», в противоположность членам «Котильона», не входили ни в Оглторпский клуб, ни в гольф-клуб, ни в яхт-клуб. Один из трех членов городского совета являлся членом «Альфы», но нельзя было утверждать, что «Альфа» оказывала заметное влияние на жизнь Саванны, – черные отнюдь не решали судьбы города. Деятельность «Альфы» сводилась к ежегодной регистрации чернокожих избирателей, изыскиванию средств на школьное образование и нескольким светским мероприятиям, служившим преддверием бала дебютанток.

Сам же бал явился детищем доктора Генри Кольера, гинеколога, который первым из негритянских врачей стал оперировать в госпитале Кэнддера. Идея бала родилась у него в сороковые годы, когда он прослышал о подобном опыте группы чернокожих бизнесменов из Техаса. Доктор поделился своими мыслями с товарищами по «Альфе», и те поддержали полезное начинание, согласившись его финансировать.

Доктор Кольер жил на бульваре Миллс-лейн, в нескольких милях к западу от центра. Свой дом он строил в пятидесятые годы, когда никто не отважился бы продать ему участок в белом анклаве Ардсли-парк. Дом представлял собой хаотичное нагромождение кирпичных пристроек, которые возводились на протяжении многих лет без всякого видимого плана. Скромный подъезд открывался в двухсветное фойе с большой винтовой лестницей и двухъярусным фонтаном в центре. Доктор Кольер, бодрый мужчина около семидесяти лет, тепло встретил меня и пригласил в комнату, примыкавшую к кухне, где мы пили кофе, а доктор с энтузиазмом рассказывал мне о своем любимом предмете – ежегодном бале дебютанток.