Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 4. Стихотворения. Поэмы (1918–1921)

«Своеобразие смысла и облика» произведений, собранных в ОС, во многом обусловлено тем, что здесь, впервые за многие годы, прошедшие с момента разрыва с символизмом, в художественный мир Гумилева вновь активно вторгается мистическая символика, ставшая главным поэтико-образующим началом книги: «“Огненный столп” — первая книга Гумилева, в которой пережитый тематически мистицизм и экзотизм достигают глубокого и напряженного проникновения чистым лирико-философским путем в тайну жизни и человеческой души» (Никитина Е. Поэты и направления // Свисток. Сб. 3. Л., 1924. С. 134). «“Лес”, обе “Канцоны”, “Заблудившийся трамвай”, “Ольга”, “У цыган”, “Леопард”, “Перстень”, “Дева-птица”, “Звездный ужас” — все эти стихотворения <...> как бы пронизаны лучами таинственного, — писал об ОС Н. А. Оцуп. — Не те же лучи убивают запуганного ребенка на руках отца в “Лесном царе” Гете? А может быть, от них же и веет зловещим очарованием в фантастических рассказах Эдгара По? Не беседовал ли с автором “Ворона” Гумилев, веривший в родство душ? Математическая точность гениальных галлюцинаций американского поэта могла служить примером для русского поэта, который и сам умел выражать самое неправдоподобное видение в словах редкой ясности» (Оцуп. С. 159). Г. П. Струве, развивая это наблюдение Н. А. Оцупа, делал вывод, что «в “Огненном столпе” целый ряд стихотворений в совершенно новом для Гумилева духе, стихотворений, отличительная черта которых — то визионерство, те касания к неведомому, к непознаваемому, которые Гумилев-акмеист когда-то как будто осуждал в поэзии символистов. <...> Сохранив то, что лично для него в акмеизме было наиболее ценным — подход к поэзии как к высокому ремеслу... — или, вернее, овладев сам до конца своим “ремеслом” поэта, вернулся в лоно породившего его символизма. В своей статье в “Аполлоне” (имеется в виду акмеистический “манифест” Гумилева “Наследие символизма и акмеизм”. — Ред.) Гумилев полемически протестовал <...> против тенденции символистов исследовать неведомое и говорить о непознаваемом. Но в лучших стихах <...> “Огненного столпа”, как и в других вещах этого периода, мы видим те же касания к миру таинственного, те же порывания в мир непознаваемого» (Струве Г. П. Творческий путь Гумилева // СС II. С. XXXIV–XXXVI). Почти буквально повторив положение Г. П. Струве о «возвращении Гумилева в свое родное лоно — в символизм», Н. А. Богомолов уже в наши дни подводит итог творческой деятельности Гумилева так: «Видимо в этом и заключается первостепенное значение поэзии Гумилева для русской литературы: ему удалось снять противопоставление символизма и постсимволизма, непротиворечиво объединить их в рамках своего творческого метода, сделать взаимодополняющими. Перед трагическим своим концом он осуществил очень значительный шаг в поэзии» (Богомолов Н. А. Читатель книг // Соч I. С. 20). Гипотеза о «возвращении» позднего Гумилева к символизму, которая, будучи воплощена в достаточно «обтекаемые» формулировки, как будто не вызывает возражения, становится остро-полемичной, если вспомнить, что разрыв с символизмом в 1912–1913 гг. был вызван отнюдь не «поэтическими», а религиозными и идеологическими расхождениями Гумилева с теоретиками символизма, прежде всего — с Вяч. И. Ивановым. В мистике символистского «нового религиозного сознания», тяготевшего к оккультным доктринам, Гумилев усмотрел — кощунство и ересь, а в символистском «западничестве» — демонстративный разрыв с национальной культурной традицией. Таким образом, «возврат к символизму», о котором говорилось выше, значит не много, не мало, как отказ Гумилева от национальных духовных ценностей, отказ от веры в «золотое сердце России». В новой работе Н. А. Богомолова творческий путь Гумилева представлен именно так — от символистского оккультизма в юности к «акмеистическому» религиозному традиционализму в 1912–1917 гг., а затем, в последние годы жизни, — новое и окончательное возвращение к оккультным «истинам», причем такой «крутой маршрут» совершенно оправданно позволяет Н. А. Богомолову усомниться и в подлинности духовного переворота, произошедшего с Гумилевым в годы «акмеистического бунта»: «как бы Гумилев ни старался отделить свою практику от символистского “братания с потусторонним”, достаточно серьезный собственный внутренний опыт заставлял его быть чрезвычайно внимательным к этой стороне познания» (Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм. М., 1999. С. 126). С. Л. Слободнюк, развивая ту же мысль о «возвращении Гумилева к символизму», еще более конкретен в своих выводах, нежели Н. А. Богомолов. По мнению С. Л. Слободнюка, «поздний» Гумилев разочаровался в христианстве и стал певцом сатанизма. ОС представляется С. Л. Слободнюку лирической повестью о том, как поэт открыл для себя «великую тайну» — подлинным творцом и владыкой мироздания является не Бог, а дьявол, точнее — «злой Бог» «дьяволобог» и никакого другого Бога нет и не может быть: «По нашему мнению, эта книга представляет собой завершение “дьявольского” цикла, финальный этап “теодицеи”, объектом которой был антагонист бога» (Слободнюк. С. 65; с еще большей категоричностью та же характеристика ОС присутствует и в работе: Слободнюк С. Л. «“Дьяволы” “серебряного века”» (древний гностицизм и русская литература 1890–1930 гг.). СПб., 1998. С. 260–286). Любопытно, что подобные трактовки ОС неожиданно смыкаются с вульгарно-социологической критикой 20-х — 30-х гг.: среди главных аргументов, «разоблачающих» «антинародную сущность» гумилевского творчества, здесь также использовался тезис о том, что в последние годы жизни Гумилев-акмеист «сломался» и вернулся к самым мрачным формам декадентской мистики: «В буржуазной литературе было принято замалчивать упадочную изнанку гумилевского “оптимизма”. Создавалось ложное представление о полноправной жизнерадостности “поэта-воина”. А между тем это далеко не так. Упадочность и мистика являются неотъемлемыми частями творческого лица Гумилева» (Волков А. А. Поэзия русского империализма. М., 1935. С. 135). Разумеется, что ОС оказывался при таком подходе главным источником цитирования: «“Трудно дышать и больно жить”, “Навеки сердце угрюмо”, — таковы предсмертные самоэпитафические признания Гумилева. Вождь акмеизма, враг пролетарской революции с начала и до конца, Гумилев закончил свою жизнь в 1921 году как участник белогвардейского заговора, и к этому времени его поэзия “цветущей поры” дала глубокую трещину. Он был побежден — в этом смысл такого психологического документа, как “Заблудившийся трамвай”» (Селивановский А. В литературных боях. М., 1959. С. 275–176). Тезис о «поражении» Гумилева-акмеиста был настолько «обязателен» в советском литературоведении, что даже В. Н. Орлов не смог проигнорировать «сакраментальную формулу»: «В сборнике “Огненный столп” Гумилев явным образом сдал свои эстетические позиции, вернулся в лоно символизма “как миросозерцания”, обратился к самой доподлинной спиритуалистике и мистике» (Орлов В. Н. Перепутья. Из истории русской поэзии начала XX века. М., 1976. С. 126).

Естественно, что беспристрастный взгляд на позднее творчество Гумилева никак не может признать адекватность подобных трактовок. Знаменательно, что тот же Н. А. Оцуп, указывая на несомненные «оккультные» мотивы ОС, подчеркивал, что пафос книги строится не на утверждении подобной мистики, а на отрицании ее Гумилевым: «Его спокойная и надежная вера берет верх над бредом галлюцинаций черной магии» (Оцуп. С. 164). И все же природа «оккультного возрождения» в поэтике ОС до сих пор не раскрыта до конца. Так, автор одной из последних, обобщающих работ об ОС — Е. П. Мстиславская — со всей определенностью констатирует неизбежно возникающее при анализе книги противоречие: «В основе лирического сюжета книги как содержательной целостности лежит история жизненного пути — точнее, работы самосознания лирического героя. Этот путь мыслится Гумилевым как постепенное восхождение по ступеням духовности к наивысшей цели человеческого существования — обретению истинной духовности, которое должно произойти со вторым пришествием мессии — Иисуса Христа — и в период грядущего Страшного Суда. Тема Страшного Суда — сквозная тема сборника. Решение этой темы осложнено у Гумилева эклектической системой философских взглядов, в которой соседствуют элементы библейско-христианских, масонских, теософских, антропософских, ницшеанских и других религиозных и философских учений...» (Мстиславская Е. П. Последний сборник Н. С. Гумилева «Огненный столп»: К проблеме содержательной целостности // Гумилевские чтения. СПб., 1996. С. 179–180).

Говоря о роли оккультной символики в ОС, необходимо помнить, что для Гумилева, исповедовавшего православную эсхатологию, события революции и гражданской войны в России виделись как начало апостасии — глобального отступничества от христианства, которое, согласно православному учению о конце времен, непосредственно предшествует явлению Антихриста. Об этом поэт недвусмысленно пишет в одном из вариантов «Слова»:

Прежний ад нам показался раем, Дьяволу мы в слуги нанялись Оттого, что мы не отличаем Зла от блага и от бездны высь.

Оккультная символика, насыщающая мир ОС, символика безусловно антихристианская, «бесовская», как раз и призвана для того, чтобы обнаружить дьявольский, апостасийный характер эпохи. Но автор ОС, признавая торжество сил зла в окружающем его мире, отнюдь не «сдается» и не меняет ценностных ориентиров, а призывает к активной борьбе с чудовищными духовными соблазнами, химерами и призраками «часа гиены». Свою миссию по отношению к читателям Гумилев определяет так:

...Когда вокруг свищут пули, Когда волны ломают борта, Я учу их, как не бояться, Не бояться и делать что надо. <...> А когда придет их последний час, Ровный, красный туман застелет взоры, Я научу их сразу припомнить Всю жестокую, милую жизнь, Всю родную, странную землю И, представ перед ликом Бога С простыми и мудрыми словами, Ждать спокойно его суда.

«В самом прямом и точном значении этих слов Гумилев пожертвовал жизнью не за восстановление монархии, даже не за возрождение России — он погиб за возрождение поэзии, — писал Г. В. Иванов. — Он принес себя в жертву за непоколебимую человеческую волю, за высшую человеческую честь, за преодоление страха смерти, за все то, что при всех талантах русской и мировой литературы последних десятилетий в ней начисто отсутствует. Гумилев умер, своими пытаясь слабыми руками удержать высшее проявление человеческого духа — поэзию — на краю пропасти, куда она готова скатиться. Жертва его тем выше и прекрасней, что в своем жертвенном подвиге он всегда был одинок — в среде окружавшей его петербургской упадочной поэзии и теперь среди поэзии современной» (Иванов Г. В. [Предисловие] // Гумилев Н. С. Чужое небо. Берлин, 1936. С. 5). То, что содержание последней книги Гумилева тесно связано с мотивами, подвигшими его выступить против большевистского режима (об участии Гумилева в антибольшевистском петроградском подполье после работ Р. Д. Тименчика и В. Сажина можно говорить как о доказанном факте, — см.: Тименчик Р. Д. По делу 214224 // Даугава. 1990. № 8; Сажин В. Предыстория гибели Гумилева // Даугава. 1990. № 11), было ясно уже современникам петроградской августовской катастрофы 1921 г. «Его трагическая гибель, в одном смысле случайная, как все, что происходит в бессмысленном мире низости и глупости, — писал в октябре 1921 г. П. Б. Струве, — в другом смысле роковая, неотменимой кровавой связью соединит для истории литературы с его поэтической деятельностью — память о самых ужасных днях падения и мук России. То, что его казнили палачи России, не случайно. Это полно для нас глубокого и пророческого смысла, который мы должны любовно и мужественно вобрать в наши души и в них лелеять» (Струве П. Б. Блок — Гумилев // Жизнь Николая Гумилева. С. 215. Курсив автора).

В трагически страшной борьбе, которую вела в XX веке Россия, защищая свои духовные ценности от всевозможных — религиозных и социальных — разрушительных идеологий, поэзия Николая Гумилева сыграла исключительную, ни с чем не сравнимую в современном российском искусстве роль. Итог же творческого пути Гумилева подвел В. В. Набоков:

Гордо и ясно ты умер, умер, как Муза учила. Ныне, в тиши Елисейской, с тобой говорит о летящем Медном Петре и о диких ветрах африканских — Пушкин.

В данном разделе комментарии к каждому произведению, обозначенные соответствующим номером, начинается с библиографической справки, в которой перечислены в хронологическом порядке прижизненные публикации с указанием на наличие вариантов и других редакций. Шрифтовое выделение обозначает источник, по которому текст печатается в настоящем издании. Как правило, это последняя авторская публикация (отступления от этого принципа оговариваются в каждом отдельном случае). Затем дается свод важнейших посмертных публикаций в следующем порядке: отдельные издания; альманахи и сборники; журналы; газеты (с 1922 по 1998). Вслед за печатными источниками указывается наличие автографов (с приведением вариантов первоначального слоя автографов), обосновывается датировка и сообщаются сведения о переводах текста на иностранные языки. Далее освещается творческая история произведения, дается историко-литературный комментарий, а также пояснение (применительно к контексту) малоизвестных реалий.

1

При жизни не публиковалось. Печ. по автографу.

БП, Ст (XX век), Кап, Соч I, Круг чтения, Изб (XX век), Ст 1995, ВБП, СП 1997, Душа любви.

Автограф — РГАЛИ. Ф. 95 (А. Л. Волынского). Оп. 1. № 993. Л. 2 об.

Дат.: апрель-май 1918 г. — по совокупности данных: а) наличие ст-ния в автографе, посланном А. Л. Волынскому, вместе со ст-нием «Среди бесчисленных светил...», которое является одним из последних «заграничных» ст-ний 1918 г.; б) отсутствие какого-либо упоминания данного ст-ния в «заграничных» материалах Гумилева; в) содержание ст-ния.

Содержание ст-ния связано, по всей вероятности, с разрывом Гумилева с Ахматовой по возвращении его из-за границы весной 1918 г. (см.: Соч III. С. 405).

2

Нива. 1918. № 26.

ПС 1923, вар., СС II, Изб 1986, СП (Тб), вар., БП, СП (Тб) 2, вар., Ст ПРП (ЗК), вар., ОС 1989, Ст (XX век), Ст ПРП, вар., СПП, Ст (М-В), Кап, СС (Р-т) II, ОС 1991, Соч I, СП (XX век), СП (Ир), вар., Круг чтения, Престол, Изб (XX век), НШБ, ВБП, Изб (Сар) 1–2, МП, СП 1997.

Дат.: май-июнь 1918 г. — по дате публикации.

Ст. 58. — Волчец — трава проклятия. Ср.: «Терние и волчцы произрастит она тебе...» (Быт. 3:18).

3

РЦ 1918.

Изб 1943, СС I, Изб 1986, Изб (Огонек), СП (Волг), СП (Тб), БП, СП (Тб) 2, Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), вар., ОС 1989, Изб (М), Ст (XX век), Ст ПРП, СПП, Ст (М-В), ШЧ, Изб (Слов), СС (Р-т) I, Изб (Х), Соч I, СП (XX век), Изб (Слов) 2, СП (Ир), ЛиВ, Престол, Carmina, Изб (XX век), Русский путь, ОЧ, ЧН 1995, Ст 1995, НШБ, Изб 1997, ВВП, Изб (Сар) 1–2, Душа любви, Поэты серебряного века 1998, Родник. 1988. № 10

Дат.: до конца июня 1918 г. — по времени создания рукописи РЦ 1918 (см. вступительную статью к разделу «Комментарии» в т. I наст. изд.).

При создании ст-ния Гумилев использовал фрагмент ранней поэмы «Сказка о королях» (ПК; см. № 21 в т. I наст. изд.). В общем архитектоническом замысле РЦ и Ж 1918, воссоздающем хронологию творческого развития автора (см. подзаголовки книг), «Баллада», очевидно, была призвана эмблематизировать ранний гумилевский «демонизм» начала 1900-х гг. (см. комментарии к № 21 в т. I наст. изд.). В диссертации С. Н. Колосовой (1998) подытожены ранее известные толкования гумилевского текста, а также добавлен ряд существенных наблюдений. По мнению С. Н. Колосовой, ст-ние «содержит целый ряд символов, каждый из которых является “свернутым сюжетом”, позволяющим вывести в произведении дополнительное содержание. <...> Лирического героя в жизни сопровождает “друг Люцифер”. Обращает на себя внимание номинация данного образа. Семантика его двойственна. Это не сатана, не дьявол, а именно Люцифер, <...> в христианской традиции — одно из обозначений сатаны как горделивого и бессильного подражателя тому свету, который составляет мистическую “славу” божества». Но, с другой стороны, в новозаветной книге Откровения Иоанна Богослова Христос себя называет утренней звездой: “Я есмь корень и потомок Давида, звезда светлая и утренняя” (Откр. 22:16). Так номинация образа обозначает его двойственную природу. Подарок Люцифера (“золотое с рубином кольцо”) может оказаться и божественным даром, и сатанинским искусом (традиционная для творчества Н. С. Гумилева постановка проблемы: от Бога или от дьявола дается творческий дар). Лирического героя в жизни сопровождает сатана, и сюжет стихотворения апеллирует к песне о падении Вавилона книги пророка Исайи. При сопоставлении стихотворения Гумилева с библейским текстом становится очевидно, что лирический герой повторяет судьбу Люцифера, и Люцифер оказывается не только его “другом”, но и двойником, герой отождествляется с ним. Обращает на себя внимание образ “золотого с рубином кольца”, который принадлежит к т. н. постоянным образам, используемым Гумилевым. Вообще кольцо, круг — проекция сферы олицетворяет целостность, гармонию, совершенство. По преданиям кольцо, так же как колесо или щит (т. е. предметы в основе имеющие круг), было обозначением солнца. <...> В соответствии с этими представлениями высматривается интересный семантический ряд: герой, отдав кольцо — символ солнца — деве луны, как бы сам предпочитает лунный свет солнечному. Лишившись кольца, он сам разрушает гармонию и совершенство, которые его окружали (ср. с героем рассказа И. А. Бунина “Безумный художник”, для которого кольцо — “предсмертный завет” написать рождение новой жизни, нового человека, но он использует не солнечное освещение при создании картины <...> и это влияет на результаты работы — художник создает картину смерти). Так мифологический сюжет, появляющийся при дешифровке образа Люцифера, в значительной степени определяет содержание произведения в целом. <...> “Баллада” сюжетно и архетипически является поэтическим вариантом новеллы “Скрипка Страдивариуса”» (Колосова С. Н. Н. Гумилев: Прозаик и поэт. Автореф. канд. дисс. М., 1998. С. 11–12).