Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 4. Стихотворения. Поэмы (1918–1921)

Автограф 1, др. ред. (черновик с нерегулярной пунктуацией) — архив Лукницкого. Ст. 5–8 ранее находились между ст. 12–13. Автограф 2, вар. — РГАЛИ. Ф. 147 (Н. С. Гумилева). Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 5. В тексте отсутствует деление на строфы. В ст. 10 вместо «утаил» ранее было: «честен был». Вместо ст. 15–16 ранее было четыре исключенных (зачеркнутых) Гумилевым стиха:

Не полубоги мы, а немощные люди. Ждет смерть нас, вскормленных от материнской груди. Святыне творчества приличествует лишь Покорность светлая, молитвенная тишь.

В ст. 17 вместо «Постыдно мастера» ранее было: «Но мастера нельзя». Автограф 3, вар. — архив Лукницкого. В ст. 3 вместо «несильный» ранее было «убогий». В ст. 4 вместо «алкал» ранее было: «искал». В ст. 5 вместо «Нас» ранее было: «Нам», а вместо «радовать» — «нравиться». Вместо ст. 7 ранее было: «Бдят в час, когда мы спим, моля лукаво чуда». Между ст. 14–15 ранее было: «Постыдно мастера дурманить беленою, / Как карфагенского слона перед войною!»

Автограф 3 — ИРЛИ. Ф. 980 (архив Дома Литераторов). К. 1. № 171. Л. 6.

Дат.: до 18 декабря 1920 г. — по времени сдачи в «Петрополис» рукописи ОС (см.: Иванникова Н. М. Неизвестные стихотворения Н. С. Гумилева // Памятники культуры. Новые открытия, ежегодник. 1994. М., 1996. С. 55).

Перевод на англ. яз. («The Master Artist’s Prayer») — SW. P. 108; («The Master Craftsmen’s Prayer») — PF. P. 186. Перевод на чешский яз. («Modlitba mistru») — Honzik.

«Одним из последних откликов Гумилева на творчество Ахматовой стало, если верить толкам тогдашних петербургских литературных кругов, стихотворение 1921 года “Молитва мастеров”. Толчком к его написанию послужили разговоры среди критиков и молодых поэтов о том, что Ахматова в книге “Подорожник” перепевает себя прежнюю. Волею судеб этому стихотворению выпало стать чем-то вроде поэтического завещания» (Тименчик Р. Д. Николай Гумилев // Родник. 1988. № 10 (22). С. 21).

«“Огненный столп” Н. Гумилева, — писал Г. Иванов, — более чем любая из его предыдущих книг полна напряженного стремления вперед по пути полного овладения мастерством поэзии в высшем (и единственном) значении этого слова. “Я помню древнюю молитву мастеров...” Так начинается одно из центральных по значению стихотворений “Огненного столпа”. Стать мастером — не формы, как любят у нас выражаться, а подлинным мастером поэзии, человеком, которому подвластны все тайны этого труднейшего из искусств, — Гумилев стремился с первых строк своего полудетского “Пути конквистадоров”, и “Огненный столп” красноречивое доказательство того, как много уже было достигнуто поэтом и какие широкие возможности перед ним раскрывались» (Иванов Г. В. О поэзии Н. Гумилева // Летопись Дома литераторов. 1921. 1 ноября. № 1. С. 3). Это же отметил и Ю. Айхенвальд, сказавший о Гумилеве, который, по словам критика, «мастерству и форме не придает самодовлеющего значения» (Айхенвальд Ю. И. Поэты и поэтессы. М., 1922).

Ст. 15–16 — ср. с финалом пушкинского «Памятника»: «Веленью божьему, о Муза, будь послушна. / Обиды не страшась, не требуя венца, / Хвалу и клевету приемли равнодушно / И не оспоривай глупца».

58

При жизни не публиковалось. Печ. по автографу.

Автограф — Стружки.

Дат.: до 20 января 1921 г. — по датировке Стружек.

59

Дракон. Альманах Цеха поэтов. Пг., 1921.

ПС 1923, Изб 1959, СС II, Неизд 1986, вар., СП (Тб), БП, СП (Тб) 2, Ст ПРП (ЗК), ОС 1989, Ст ПРП, СПП, Изб (Слов), Кап, СС (Р-т) II, Соч I, СП (XX век), Изб (Слов) 2, СП (Ир), Круг чтения, Изб (XX век), Русский путь, ВБП, Цех поэтов. Вып. 1. Берлин, 1922.

Автограф 1, фрагменты «Второй песни» — РГАЛИ. Ф. 147 (Н. С. Гумилева). Оп. 1. Ед. хр. 10. Л. 4–5. В ст. 27 вместо «золотистой» ранее было: «огнезарной». Автограф 2, фрагменты «Второй песни» — РГАЛИ. Ф. 147 (Н. С. Гумилева). Оп. 1. Ед. хр. 10. Л. 3 — 4 об. В ст. 3 вместо «земля» ранее было: «миры». В ст. 84 вместо «здесь» ранее было: «там». Автограф 3, фрагменты «Второй песни» — РГАЛИ. Ф. 147 (Н. С. Гумилева). Оп. 1. Ед. хр. 10. Л. 1–2, 6 об. Вместо ст. 25–26 ранее было: «Обе воли и оба знанья / В том единстве дивно сплелись». В ст. 17 вместо «Млечной» ранее было: «Светлой». После ст. 40 была снята (зачеркнута) строфа:

Стали образы без названья Направлять окрыленный шаг В вышину, в тепло и в сверканье. И в глубины, в холод и мрак.

В ст. 53 ранее было: «От внезапного их слиянья». После ст. 80 трудночитаемая строфа:

Стало прошлое невозвратным Темным будущее, и <нрзб.> Страшных чудищ подобны пятнам На небесном расцвел челе.

Автограф 4, фрагменты Второй песни — архив Лукницкого. В ст. 5 вместо «Мир» ранее было «Мрак». В ст. 9 вместо «от взгляда сущностью новой» ранее было: «во мгле суровой самой». К данному автографу в архиве прилагается расшифровка Лукницкого, включающая текст, отсутствующий в автографе:

Стали образы без названья Направлять окрыленный шаг То наверх в тепло и блистанье То туда где холод и мрак. О, отдельность! О пламень счастья Даже в холоде и во тьме! Ты, блаженное сладострастье Замышлять и желать и сметь! Эти образы, что скользили Устремляясь то вверх то вниз К золотой первозданной силе Духом пламенным повлеклись. В силе скрытое материнство Ей открыло ее пути — Уничтожится как единство И как множество расцвести. Но и то и это Сознанья В нем едином дивно слилось Превращая в тепло сверканье Светоносцем оно звалось От стремленья и обладанья Этот мир уже не стена, А бескрайнего мирозданья [Безграничная] ширина, длина глубина. В опьяненьи [иной] [той] своей свободы Золотые пляшут миры Камни, пламени, воздух, воды [Пили] Славят радость и боль игры.

В справке Лукницкого указано, что данный текст получен им от А. Н. Энгельгардт-Гумилевой для копирования. «Вслед за последней строчкой отрывка, — указывает Лукннцкий, — ниже ее столбцом написан план “Поэмы Начала”:

1. Метафизика

2. Космос.

3. Жизнь

4. Драконы

5. Люди

6. Звери

7. Растения

8. Минералы

9. Духи

10. Метафизика

11.

12.

При этом слово «звери» переделано из какого-то другого неразобранного мной слова. Цифры 11 и 12, против которых ничего не написано, обведены чертой, заключены в круг. На левом поле, слева от плана, написаны одно возле другого слова:

бой

— на уровне пункта 4-го (Драконы)

Смерть

— на уровне пункта 5-го (Люди)

Время

— на уровне между пунктами 6-м (Звери) и 7 (Растения)».

Дат.: конец февраля 1921 г. — по времени публикации.

«Поэма начала» вызвала у современников неоднозначные оценки. Так, в одном из откликов тех лет, в частности, говорилось, что это «лучшая вещь сборника, в особенности ее вторая глава», что в «поэме затронута мысль о великом могуществе человеческого слова: жрец подчиняет себе Дракона, с целью выведать у него “зарожденье, преображенье и ужасный конец мира” силою заповеданного слова “ом”, известного в индийской религиозной практике» (Зигфрид (Старк Э. А.). Литература русская. «Дракон». Альманах стихов. 1-й выпуск. Издание Цеха поэтов. Пб., 1921 // Книга и революция. 1921. № 10. С. 34–36). По мнению М. Л. Слонимского, поэма «написана с силой, доказывающей, что поэт действительно владеет законами слова» (Жизнь искусства. 1921. 3–11 марта). С другой стороны, были и такие, например, оценки: «Поэма Гумилева производит впечатление самой глупой вещи, напечатанной за последнее время. А в общем — скучно-прескучно. Несерьезно, неприятно, не живо» (Бобров С. «Дракон». Альманах стихов. Петербург, 1921. Вып. 1 // Печать и революция. 1921. № 2. С. 206–207). Весьма иронично отозвался о поэме и Э. Ф. Голлербах, заметив, что «в “Поэме начала”, — Гумилев размахивается наподобие Гете или Данте» (Известия. 1921. 23 февр., подп.: Ego).

С «возвращением» Гумилева тогда еще советскому читателю «Поэма начала» получила достаточно высокую оценку в очерках гумилевского творчества, открывавших первые авторитетные собрания стихотворений и поэм. «Представляется, — писал Вяч. Вс. Иванов, — что одним из творческих толчков, побудивших Гумилева написать поэму, было изучение им вавилонского эпоса. 7 августа 1918 г. датировано предисловие Гумилева “переводу вавилонского эпоса о Гильгамеше”, который сделан с издания Дорма, вышедшего в Париже в 1917 году. В своем предисловии Гумилев сообщает, что, переводя Гильгамеша, он “пользовался <...> изредка указаниями В. К. Шилейко”, написавшего и введение к изданию перевода. Сопоставляя переводы Гумилева и Шилейко, можно увидеть поразительное сходство, позволяющее думать о том, что хотя бы какие-то части переводов они обсуждали друг с другом <...> Для сравнения с гумилевской поэмой “Дракон” особенно важна космогоническая поэма “Энума Элиш” (“Когда вверху” в переводе Шилейко), где причудливо переплетаются древнемесопотамская традиция и вавилонские астрономические и астрологические познания <...> С метафорическим описанием луны в “Энума Элиш” дословно совпадает зачин “Поэмы начала” у Гумилева, особенно вторая ее строка: <цит.> Помимо буквального соответствия, удостоверяющего связь начала гумилевской поэмы с древнеближневосточным прообразом есть и более существенное сходство: оно касается главного действующего лица <...>. Дракон, находившийся в воде, Гумилевым сочинен по образцу змееподобных чудовищ вавилонского эпоса, таких как Тиамат в “Когда вверху”. Как и в этой последней поэме, в эпосе Гумилева гибель Дракона знаменует начало истории, но здесь Гумилев порывает с традицией, от которой он вначале (хотя и не сильно ее меняя) отправлялся» (Иванов Вяч. Вс. Звездная вспышка: (Поэтический мир Н. С. Гумилева) // Ст ПРП. С. 29–30). «По-видимому, — пишет А. И. Павловский, — именно в этот период, то есть уже в конце своей жизни, Гумилев вплотную подходил к лироэпосу особого склада — его интересует человеческая жизнь как уникальное проявление планетарной эволюции. Он пишет о Земле как о звезде и о человеке как зыблющемся и еще далеко не совершенном разуме. Своеобразный космический взгляд на мир, попытки создать особый эпос, где дана была бы “биография” Земли, а может быть и Вселенной, — это, пожалуй, самая отличительная черта позднего Гумилева, неожиданно сближающая его с исканиями в этой же области Хлебникова, которого он высоко ценил за начатки разрозненного эпоса и за попытки через корни слов проникнуть в тайны жизни, истории и собственной нации <...> “космичность” взгляда и мироощущения в “Поэме начала”, в удивительной по своей пророческой силе маленькой поэме “Звездный ужас”, как ни странно, была родственна некоторым исканиям тогдашней молодой советской поэзии. Конечно, “космизм” “Кузницы” или Пролеткульта был, по сравнению с глубокими философскими поисками Гумилева, достаточно элементарным, но характерные и симптоматические точки соприкосновения между ними нельзя игнорировать» (Павловский А. И. Николай Гумилев // БП. С. 55). Позднее А. И. Павловский отметил, что Гумилев «стоял у истоков советской философской поэзии» (Павловский А. И. О творчестве Николая Гумилева и проблемах его изучения // Исследования и материалы. С. 29–30). По мнению И. А. Панкеева, «Поэма начала» — «о свете и трагедии жизни, о ее бренности и вечности, о ее земной и космической ипостасях, о ее конечной неделимости. Жрец отдает свою жизнь, чтобы не угасло другое, более значительное существо — Дракон, которому, как некоей высшей силе, служил жрец. Эта поэма — своего рода симфония в творчестве Гумилева, одна из вершин» (Панкеев И. А. Николай Гумилев. М., 1995. С. 137).