Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 4. Стихотворения. Поэмы (1918–1921)

Упомянутая выше проблема интертекстуальных связей ст-ния очень популярна в современных исследованиях. «В процессе творчества, когда создавался “Заблудившийся трамвай”, Гумилев совершенно бессознательно привлекал и сгущал все, случайно влетевшее в его сознание. Тут и ахматовское “голос и тело”, и блоковский “бьющий” свет, и лонгфелловское “заблудился в бездне времен”, и бодлеровское “зоологический сад планет”, и, наконец, все, все из своей собственной биографии» (О Гумилеве. Из дневников Павла Лукницкого // Литературное обозрение. 1989. № 6. С. 89). Х. Чальзма сопоставляет «Заблудившийся трамвай» и «Конец второго тома» Кузмина как поразительные примеры обращения «петербургских» поэтов к «почти сюрреалистическим мотивам снов и галлюцинаций», свидетельствовавшего о живучести и пространности авангардистского влияния (Tjalsma H. W. The Petersburg Poets // Russian Modernism: Culture and the Avant-Garde, 1900–1930. Ithaca and London, 1976. P. 82). Одним из первых высказал свое мнение о возможном влиянии «Пьяного корабля» А. Рембо на ст-ние Гумилева Р. Матло (Matlaw R. E. Gumilev, Rimbaud and Africa: Acmeism and the Exotic // Actes du VI Congres de l’Association Internationale de Litterature Comparee. Stuttgart, 1975. P. 653). На другой французский источник указал И. П. Смирнов: «Совмещение в пространстве одного города разных стран и миров в “Заблудившемся трамвае”, скорее всего, восходит к знаменитому стихотворению Аполлинера, “Zone”» (Смирнов И. П. Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. М., 1994. С. 214). К. Ичин трактовала интертекстуальные связи «Трамвая» как выражение специфики жанра: «Синтетичность “Заблудившегося трамвая” просматривается четко как на жанровом (баллада), так и на собственно сюжетном уровне, то есть в мотивной структуре стихотворения в целом. Как известно, Гумилев переводил “балладного” Вийона <...> и сам писал баллады (в данной связи вспомним хотя бы два стихотворения, озаглавленных “Баллада”, из “Романтических цветов” и “Чужого неба”). В “Заблудившемся трамвае” по-своему завершаются попытки поэта создать синтетическую балладу, учитывающую традиции Бюргера — Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Блока, Эдгара По, Бодлера <...>. “Заблудившийся трамвай” вбирает в себя ключевые моменты балладных сюжетов с их трагическими ситуациями героев, подвластных зловещей бесовской игре высших сил с их жизнью; именно вследствие этого скрытого, но напряженного диалога с самыми значительными образцами русской и мировой баллады гумилевское стихотворение приобрело архетипический, мифологический статус. Собственно сюжет “Заблудившегося трамвая” обоснован фантастикой (фантастическими сновидениями) балладных По и Бодлера, кэрроловской сказки “Приключения Алисы в Стране Чудес” (откуда в гумилевскую балладу попали тема путешествия в “иной мир” и мотив “снятия головы”, “палача”, “билета”, “вагона”, “машиниста” и др.), разных мистических учений (теософии, антропософии, масонства и пр.) и ряда гумилевских стихотворений предыдущего периода. В эту фантастическую канву вписываются мотивы более частного плана, соотнесенные с непредотвратимой, роковой символикой произведений Пушкина и Гоголя, в первую очередь “Капитанской дочки”, “Медного всадника”, “Мертвых душ” и “Вия” <...>. Мифопоэтическая подоплека этого стихотворения делает его венцом развития жанра баллады не только в русской поэзии и, вместе с тем, поворотным пунктом в той истории гибельной поэтической летописи, которую в своем творчестве обосновал Мандельштам, обнаруживший своих предшественников в Лермонтове и Гумилеве» (Ичин К. Межтекстовой синтез в «Заблудившемся трамвае» Гумилева // Н. Гумилев и русский Парнас. Л., 1992. С. 92, 93, 95; среди частных замечаний в работе К. Ичин — указание на полемику Гумилева с фетовским «Легко мне жить и дышать не больно» («Измучен жизнью, коварством надежды...»)). Истолкованию литературных источников к отдельным стихам и строфам ст-ния посвящена и обширная работа Л. Аллена, в которой образ «заблудившегося трамвая» связывается с гоголевской «птицей-тройкой» из финальной сцены Первого тома «Мертвых душ», образ «темной бури» — с пушкинскими «Бесами», образ «стены» — с «каменной стеной» в рассуждениях Парадоксалиста («Записки из подполья» Достоевского), а мотив «вагоновожатого», совокупно с мотивом «отрубленной головы», возводятся к «Капитанской дочке»: «В пророческом сне Гринева также присутствует мотив кровавых и мертвых тел: “Я хотел бежать... и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах... Ужас и недоумение овладели мною...”». Ст. 29–32 Л. Аллен соотносит уже с фактами не столько литературы, сколько самой истории: «Палач в красной рубашке — русский. Как Пугачев и его соратники, поэт подвергся исторически “оправданной” казни». При этом упоминание «ящика скользкого» «заставляет вспомнить о французской гильотине во время революционного террора», а в «дополнении» «вместе с другими» содержится намек на предчувствуемую поэтом собственную казнь, которую он как бы разделит «вместе с королем Людовиком XVI и его сторонниками» (Аллен Л. Этюды о русской литературе. Л., 1989. С. 114, 115, 116, 117, 119, 122–123, 124, 128). По поводу литературного источника «мертвых голов», впрочем, мы находим интересные замечания в целом ряде работ. В частности, С. В. Полякова пишет: «Гиньольный мотив пьесы — продажа на улице “вместо капусты и вместо брюквы” человеческих голов восходит, вероятно, к знакомой Гумилеву сказке Гауфа “Карлик Нос”. У Гауфа мальчик Якоб, сын торговки овощами, нанят злой феей донести до ее дома купленные у матери овощи», которые во время пути превращаются в человеческие головы. «По русскому народному верованию, например, в день Иоанна Крестителя нельзя срубать капустный кочан, так как на нем покажется кровь. Существовали и запреты есть в праздник Усекновения головы Иоанна Предтечи что-либо круглое, особенно капусту» (Полякова С. В. Источник одного образа из «Заблудившегося трамвая» Гумилева // Н. Гумилев и русский Парнас. С. 98). В современных исследованиях, посвященных трагическим судьбам русских писателей в эпоху тоталитаризма, тема «мертвых голов» в ст-нии Гумилева рассматривается как одна из знаменательных в цепи стихотворений с подобным же символическим образом у других поэтов, уже осознавших себя «смертниками»: «Одним из истинных откровений Библии является образ “усекновенной главы” пророка (Иоанна Крестителя). К нему устремлялось искусство всех христианских столетий. Но особенно оказался он пророчески роковым для России XX века, для выразителей ее духовных и светлых сил, особенно для поэтов. Блок в “Итальянских стихах” обронил загадочные строки: “В тени дворцовой галереи, / Чуть озаренная луной, / Таясь проходит Саломея / С моей кровавой головой”. Жизнь поэта оборвалась преждевременно в разрухе и лишениях революционных лет. Гумилев в своем “Заблудившемся трамвае”... изобразил как бы увиденные им в момент прозрения и кровью налитые буквы, и зеленную лавку, в которой “Вместо капусты и вместо брюквы / Мертвые головы продают”. И с особенным смыслом звучат теперь для нас дальнейшие строки: <цит. ст. 28>. И в тот же год, как ст-ние было напечатано, голова поэта была, правда, не срезана, а пробита карательной пулей “диктатуры пролетариата”. Поразительно пророческим оказался образ “головы” мученика в поэзии Николая Клюева» (Михайлов А. «Головы наши подарила судьба палачу...»: Сны Николая Клюева // Литератор. 1991. № 13). Любопытную версию генезиса образа «мертвой головы» предлагает И. Иованович: «С точки зрения литературного происхождения “Заблудившийся трамвай” является самым полигенетическим произведением Гумилева. Один из его источников — обстановка масонского “похоронного” ритуала и его символов. Согласно этому ритуалу, храм должен находиться в “траурном убранстве”, украшенный “символами Зодиака”; в храме, ищущем потерянного животворящего “слова”, звучат слова “молитвы”, обращенной к Богу, в которой утверждается, что смерть “всего лишь посвящение в таинство второй жизни”. Часть сюжета “Заблудившегося трамвая” выдержана в этом духе (мотивы “траура”, “зоологического сада планет”, “молитвы”, “смерти” — перехода во “вторую жизнь” и, соответственно, “света”) <...> Помимо этого, символ “мертвых голов” (и среди них “головы” самого героя, “срезанной палачом”), видимо, отсылает как к “иоанновской” традиции вообще, проповедующей “духовное возрождение”, так и к ритуальной сцене “убиения” мастера и его “перешагивания” через гроб с собственным телом. Мотив же “гибели — воскресения” героя напоминает о Моцарте, создающем, по его странному убеждению, реквием для самого себя (имеется в виду сцена из “Моцарта и Сальери”. — Ред.) и таким образом предсказывающем собственную смерть» (Иованович М. Николай Гумилев и масонское учение // Н. Гумилев и русский Парнас. С. 42–43).

Помимо уже отмеченных выше реминисцентных перекличек ст-ния Гумилева, следует помянуть ряд свидетельств о влиянии «Трамвая» на творчество младших современников поэта. Так, Р. Тименчик писал о заимствованиях из «Трамвая» у Цветаевой (см.: Тименчик Р. Неизвестное стихотворение Анны Ахматовой // Октябрь. 1989. № 10. С. 18). В. Шошин указывал на связь с гумилевским текстом ст-ния Н. Тихонова «Экспресс в будущее» (Шошин В. Н. Гумилев и Н. Тихонов // Исследования и материалы. С. 223). Отмечалось также влияние ст-ния на булгаковскую прозу: «Больше всего перекличек с “Заблудившимся трамваем” в “Мастере и Маргарите” Булгакова — мотивы “трамвая”, “вагоновожатой”, “мертвой головы” Берлиоза, путешествие через “бездну времен” в “романе Мастера” и в сцене бала у Сатаны, прощание с “грустной землей” в начале главы “Прощание и вечный приют”, опоздание Маргариты, ушедшей от Мастера для того, чтобы “объясниться” с мужем и впоследствии “представиться” Воланду и др.; взаимосвязи булгаковского романа с “Заблудившимся трамваем” идут и через “Капитанскую дочку” Пушкина, героиню которой Булгаков поставил в ряд “священных образов” уже в “Белой гвардии”» (Ичин К. Межтекстовый синтез в «Заблудившемся трамвае» Гумилева // Н. Гумилев и русский Парнас. С. 95). Л. Алленом высказана мысль о влиянии ст-ния на финал романа Б. Пастернака «Доктор Живаго» (Аллен Л. Этюды о русской литературе. Л., 1989. С. 144–157). Эту же идею развивает С. Слободнюк (см.: Слободнюк С. Н. С. Гумилев. Проблемы мировоззрения и поэтики. Душанбе, 1992. С. 161–164).

Ст. 1. — Ср. первую строку ст-ния Блока «Перстень-страдание»: «Шел я по улице, горем убитый». Ст. 3–4. — Ср. «По звонким камням летит ...телега» — по наблюдению Дж. Доэрти, одна из ряда реминисценций «Трамвая» в посвященном смерти Гумилева ст-нии Н. А. Оцупа «Теплое сердце брата укусили свинцовые осы...» (Doherty J. Three Poetic Responses to the Death of Nikolai Gumilev // Slavonica. Vol. 3. № 2 (1996/7). P. 37). Помимо того, мотив «волшебной лютни» отсылает к драматической поэме Гумилева «Гондла», а также — к ст-нию «Волшебная скрипка». Ст. 9–10. — И. Масинг-Делич находит параллель к блоковскому «В снегу времен, в дали веков...» из ст-ния «Я пригвожден к трактирной стойке» (Указ. соч. С. 81). Комментируя эти стихи, Р. Д. Тименчик обращает внимание на то, что в искусстве «серебряного века» «трамвай подвергался универсальной аллегоризации: “И вот вся наша планета, прекрасная Земля, представляется мне маленьким трамваем, несущимся по какой-то загадочной спирали в вечность. Вагоновожатый впереди нее — не зримое никем, покорное своим таинственным законам Время. Кондуктор — Смерть” (А. И. Куприн, 1910). <...> Подобно тому как понимание мира как часового механизма в XVII в. приводило к образу Верховного Часовщика, природа трамвая как автомата с заданной программой выдвигала Вожатого на сходную ключевую роль...» (Тименчик Р. Д. К символике трамвая в русской поэзии // Семиотика. Труды по знаковым системам. Символ в системе культуры. Тарту, 1987. С. 138). Ст. 14. — Ср. со ст-нием Гумилева: «Рощи пальм и заросли алоэ...» Ст. 15. — Ср. с более ранними текстами Гумилева: «Ты можешь выбирать между Невой и Нилом / Отдохновению благоприятный дом» («Разговор»), а также: «Есть Музей этнографии в городе этом / Над широкой, как Нил, многоводной Невой» («Абиссиния»). По мнению Вяч. Вс. Иванова, сочетание Нила и Невы напоминает ст-ние Тютчева о «царстве русском», тянувшемся «от Нила до Невы» (имеется в виду «Русская география». — Ред.), однако «в отличие от политических утопических стихов Тютчева три реки Гумилева являются признаками трех значительных этапов жизненного пути» (Ivanov V. Vs. Two Images of Africa in Russian Literature of the Beginning of the Twentieth Century: Ka by Chlebnikov and Gumilev’s African Poems // Russian Literature. Vol. 29. 1991. P. 418. Ст. 24. — Мотив «иной Индии», «Индии-виденья» отсылает нас к ранней поэме Гумилева «Северный Раджа». Ст. 25–28. — Дж. Доэрти отмечает несколько реминисценций этой строфы в непосредственно откликнувшемся на смерть Гумилева ст-нии А. Ахматовой «Страх, во тьме перебирая вещи...» (Doherty J. Three Poetic Responses to the Death of Nikolai Gumilev // Slavonica. Vol. 3. № 2 (1996/7). P. 32–33). Ст. 26. — «Россия для него — “зеленная, где вместо капусты и брюквы мертвые головы продают”» (Бем А. Л. Николай Гумилев. К десятилетию его кончины. 1921–1931 // Българска Мисъл. София, 1932. Кн. 2. С. 94). В качестве примера «биографической» трактовки «топонимики» художественного мира ст-ния можно привести версию М. Д. Эльзона о прототипе упоминавшейся в тексте «зеленной»: по мнению исследователя, поэт «несомненно, видел ее <...> в Кузнечном переулке, на углу Ямской: “Зеленная торговля”. Но это — дом с мемориальной доской, здесь прошли последние годы Ф. М. Достоевского. Здесь были написаны «Братья Карамазовы» (см. фотографию начала века в кн.: Гроссман А. Жизнь и труды Ф. М. Достоевского. М.; Л., 1935. Между с. 332 и 333). Если учесть, что стихотворение “Крест” — явная аллюзия на роман “Игрок”, и представить, что Н. С. Гумилев был читателем хотя бы “Избранного” Ф. М. Достоевского — можно высказать предположение, что именно эта вывеска “процитирована” в стихотворении. Кстати, по ул. Марата (перпендикулярной Кузнечному пер.) всегда ходили трамваи» (Эльзон М. «Гласят: Зеленная»: Из комментариев к «Заблудившемуся трамваю» // Гумилевские чтения: Материалы международной конференции филологов-славистов... 15–17 апреля 1996 г. СПб., 1996. С. 278–279). «Тема декапитации посредством трамвая (ср. подпись под рисунком А. Яковлева, изображающим пшюта, склонившегося над отрезанной уезжающим трамваем головой: “Гм... кажется знакомое лицо! Надо раскланяться”) через юмористику входит в русскую поэзию: “Когда завтра трамвай вышмыгнет, как громадная ящерица, / Из-за пыльной зелени расшатавшихся бульварных длиннот, / И отрежет мне голову искуснее экономки, / Отрезающей гостям кусок красномясой семги / — Голова моя взглянет беззлобней сказочной падчерицы / И, зажмурившись, ринется в сугроб, как краб... И венки окружат меня, словно овощи” (В. Г. Шершеневич)» (Тименчик Р. Д. К символике трамвая в русской поэзии // Семиотика. Труды по знаковым системам. Символ в системе культуры. Тарту, 1987. С. 139). Ст. 29. — «...Питающий материнский орган для садиста смертоносен, откуда образ казнящего вымени в “Заблудившемся трамвае” Гумилева...» (Смирнов И. Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. М., 1994. С. 203). Ст. 32. — Отметив, что с «ящиком скользким» перекликается «скользкий топор» ст-ния А. Ахматовой 1922 г. «Слух чудовищный бродит по городу», одним из подтекстов которого можно считать «Если тошен луч фонарный / На скользоте топора» И. Анненского («То и Это»), О. Ронен добавляет: «В конечном итоге возможно, что на этот оборот оказал влияние повторяющийся глагол «склизнуть» в рассказах кн. Мышкина о казни во Франции (“Идиот”. 4. 1, гл. 2 и 5)» (Ronen O. A Beam upon the Axe. Some Antecedents of Mandel’stam’s «Umyvalsja noc’ju na dvore...» // Slavica Hierosolymitana. 1 (1977). P. 170). Ст. 33–34. — Очевидная перекличка с «Царскосельской Одой» А. Ахматовой. Ст. 37–40. — «По общему мнению, акме Гумилева — его “Заблудившийся трамвай”. Ненавистная ему революция вознесла его на поэтические высоты. Вздох о Машеньке долетает до каких-то седьмых небес поэзии: <цит. ст. 37–40>. И стихи эти могут истолковываться по-разному. Замысел полностью раскрыт, но логической интерпретации не поддается» (Иваск Ю. Русские поэты. Н. Гумилев // Новый журнал. 98 (1970). С. 134). Ст. 44. — Ср.: «О, ты ласточка сизокрылая! / Ты воротишься в дом мой весной; / Но ты, моя супруга милая, / Не увидишься век уж со мной» (Г. Р. Державин. «На смерть Катерины Яковлевны, 1794 году июля 15 дня приключившуюся»). В этой связи крайне любопытны воспоминания об обстоятельствах смерти Е. Я. Державиной, оставленные доверенным лицом поэта Д. Б. Мертваго: «Я нашел <...> благодетеля своего в самом грустном положении; жена его больная, при смерти, и через несколько дней она скончалась при мне; он — в ссоре со всеми знатными боярами; императрица им недовольна. Рассказывая ему все мои несчастные обстоятельства, я просил доброго его совета, не ожидая от него никакой помощи; но он, придумывая разные способы, через несколько дней, несмотря на болезнь жены ему милой, поехал на праздник в Царское Село, только для того, чтобы узнать, получил ли генерал-прокурор донесение губернатора и что думает он сделать. Катерина Яковлевна, уже смерти ожидавшая, лежала в постели; я сидел возле нее, держа ее за руку; муж, ходя близ кровати, говорит: “Как мне ехать в Царское Село и оставить ее на два дня!” Она, его подозвав, сказала: “Ты не имеешь фавору, но есть к тебе уважение: поезжай, мой друг, ты можешь просить за него; Бог милостив: может я проживу столько, что дождусь с тобой проститься”. Гаврила Романович страстно любил свою жену, но поступил благородно <...> Вскоре скончалась Катерина Яковлевна, женщина, действительно, отличных достоинств» (цит. по: Грот Я. К. Жизнь Державина. СПб., 1880. Т. 1. С. 680–681). По свидетельству И. В. Одоевцевой, Гумилев, читая ей впервые «Заблудившийся трамвай», именовал героиню «Катенькой» (см.: Одоевцева И. В. На берегах Невы. М., 1988. С. 273). Ст. 45–48. — По мнению А. Осиповича, «только встречный отрывок из Платона может объяснить четверостишие: “...люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет там у них на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут... Люди обращены спиною к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине...” И дальше: “Прежде всего, разве ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят <...> кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры?”» Критик также склонен отнести к продолжению того же эпизода из «Государства» Платона и «возвращение» поэта в Петербург в ст. 49–56: «А если заставить его смотреть на самый свет, разве не заболят у него глаза, и не вернется он бегом к тому, что он в силах видеть, считая, что это действительно достовернее тех вещей, которые ему показывают?» «Идеи и сущности, — заключает Осипович, — оказываются живее их любого временного воплощения, отсюда молебен о мертвом и панихида по живому» (Осипович А. По ту сторону стиха // Русская мысль. 27 октября 1983. С. 9). «Риторика этой строфы проецирует традиционные для европейской культуры символы (платоновскую пещеру теней и зодиакальный бестиарий) на семантический конвой трамвая как “аквариума света”... и как передвижного зверинца — ср.: “Трамвай” К. Льдова: “В деревянной клетке / В день морозный еду. / Я прижат к соседке, / А она — к соседу. <...> Я дивлюсь химере, / Суевер, как предки: / Люди или звери / — В деревянной клетке”» (Тименчик Р. Д. К символике трамвая в русской поэзии // Семиотика. Труды по знаковым системам. Символ в системе культуры. Тарту, 1987. С. 140). Ст. 49. — Дж. Доэрти выражает сомнение по поводу утверждения А. Ахматовой, будто ветер здесь символизирует смерть (см.: Жизнь поэта. С. 258): по его мнению, это метонимия Санкт-Петербурга. Поэтому содержание образа «ветра» в ст-нии более положительно, чем двусмысленный «ветер странный» в «Памяти», и может быть сопоставлено с другими, не окрашенными смертью образами ветра в «Канцонах» и в «Звездном ужасе» (Doherty J. Three Poetic Responses to the Death of Nikolai Gumilev // Slavonica. Vol. 3. № 2 (1996/7). P. 31). Ж. Нива отмечает еще одну перекличку с «Венецией» А. Блока: «И некий ветер сквозь бархат черный / О жизни будущей поет» (Nivat G. L’Italie de Blok et celle de Gumilev // Revue des Etudes Slaves. 54 (1982). P. 702). Ст. 50–52. — «Традиционное связывание с фальконетовым Петром “всех новых урбанистических примет” коснулось и трамвая: “Трамвай, движенье, суета, / Чугунный Петр на пьедестале / Над живописною Невой...” (А. Липецкий). <...> Связывающий, “сшивающий” пространство трамвайный маршрут позволял сопоставить новый символ со старым при “реалистической”, “метонимической” мотивировке, как в стихах Г. Арельского: “На остановках с яростью звериной, / В трамвай, толкаясь, торопясь, / Садятся люди. И опять витрина, / Дома и фонари и уличная грязь / Мелькают в окнах сетью непрерывной. / Знакомо все — дома, дворцы, мосты. / Огни трамваев в радости призывной... / Перед Исаакием в тоске застыл, / Как и всегда на сумрачном граните / Великий Петр на скачущем коне. / К чему стремиться и чего хотите? / Кондуктор скажет все равно: конец / Билетам красным”» (Тименчик Р. Д. К символике трамвая в русской поэзии // Семиотика. Труды по знаковым системам. Символ в системе культуры. Тарту, 1987. С. 140). Ст. 53–56. — Отметив постоянную ассоциацию Исаакиевского собора с темой смерти у Мандельштама, начиная со связанного с его статьей о Скрябине ст-ния 1921 г. «Люблю под сводами седыя тишины...», Г. А. Левинтон рассматривает возможное отношение этой ассоциации к строкам Гумилева: «Разумеется, <...> ассоциация “Исаакий-погребение” напрашивается на сопоставление с “Заблудившимся трамваем” <...>. Этот источник весьма вероятен, особенно для позднейших стихов Мандельштама». Далее, Левинтон обращает внимание на переделку ст-ния в начале 1922 г., как рубеж в мандельштамовской трактовке Исаакия: «с этого времени — т. е., видимо, со смерти Гумилева — Исаакий выступает только в погребальных контекстах, хотя бы ранее эта ассоциация и не была связана с Гумилевым» (Левинтон Г. А. Мандельштам и Гумилев: Предварительные заметки // Столетие Мандельштама: Материалы симпозиума. Ред. Р. Айзелвуд и Д. Майерс. Tenafly, New Jersey, 1994. С. 35–36). По поводу ст. 53 Г. А. Левинтон также пишет: «Пушкинское слово, перенесенное с Петропавловской крепости на Исаакий» (по-видимому, имеется в виду слово «твердыня» в «Медном всаднике») (Там же. С. 43).

40

ОС 1921.

ОС 1922, СС 1947 IV, Изб 1959, СС II, СП (Волг), СП (Тб), БП, СП (Тб) 2, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), ОС 1989, Изб (М), Ст (XX век), Ст ПРП, СПП, Ст (М-В), Кап, СС (Р-т) II, Изб (Х), ОС 1991, Соч I, СП (Ир), СП (К), Ст (Яр), Круг чтения, Изб (XX век), ЧН 1995, ВБП, Изб (Сар) 1–2, СП 1997, Акме, Родник. 1988. № 10.

Автограф 1, др. ред. — Архив Лукницкого. Черновой автограф без деления на строфы и с нерегулярной орфографией. Ст. 17–20 первоначально располагались между ст. 8–9. В ст. 17 вместо «Девушка что же ты» ранее было: «Женщина вот». В ст. 18 вместо «Стань перед ним как комета» ранее было: «Гневная? стала кометой». В ст. 9 вместо «Колонны» ранее было «Смущенно». На листе имеются также разрозненные стихи: «Она свивалась подобно змею». «Влажным телом на мху седом». «Перед нами медленно открылись двери», а также — в левом верхнем углу неразборчивое четверостишие, без видимой связи с текстом и метрически (трехстопный ямб) расходящееся с ним:

У св <нрзб.> Где тополь так высок Усилием <нрзб.> Сдержал коня ездок.

Автограф 2, др. ред. — Архив Лукницкого. В ст. 11 вместо «гость» ранее было: «зверь». В ст. 26 вместо «рукою» ранее было «рукавом». Между ст. 28–29 Гумилевым сняты (зачеркнуты) две строфы:

Ах, кто помнит его на склоне горном С кровавой лилией в узкой руке, Грозою ангелов и светом черным На убегающей к Творцу реке? Значит или мало ему было печали Из льдистой бездны зреть горний пожар, Раз надо, чтобы грудь ему разорвали И песня, и пляска и вечерний пар?

Внизу листа, без видимой связи с предшествующим текстом стих — «Полазоревело небо», метрически (двустопный пэон 3) также расходящийся с текстом ст-ния.

Автограф 3, вар. — Архив Лукницкого. На листе слева по вертикали надпись: «Сумейте сохранить эту частицу моей души. Шишкиной Цур-Милен».

Дат.: январь 1920 г. — по воспоминаниям О. А. Арбениной (Исследования и материалы. С. 445) и свидетельству И. В. Одоевцевой, утверждавшей, что ст-ние написано «дней через десять» после «Заблудившегося трамвая» (см.: Одоевцева И. В. На берегах Невы. М., 1989. С. 273).

Перевод на англ. яз. («With the Gypsies») — PF. P. 181–82.

Ст-ние связано с цыганской певицей Ниной Александровной Шишкиной-Цур-Милен, близкой знакомой Гумилева в 1920–1921 гг. См. о ней в воспоминаниях О. М. Грудцовой: «У нее были коротенькие ноги колесом, одухотворенное лицо, распущенные волосы, огромные блестящие глаза <...> Говорили, у нее был роман с Гумилевым когда-то. Она сидела на полу, на подушке, с гитарой, и пела. Много слышала я в продолжение моей жизни цыган, но такого замечательного таланта не приходилось больше встречать» (Жизнь Николая Гумилева. С. 178; см. также: Жизнь поэта. С. 236–237).

Гумилев считал это ст-ние «гораздо слабее» «Заблудившегося трамвая»: «Я все еще нахожусь под влиянием “Заблудившегося трамвая”, — говорил он» (Одоевцева И. В. На берегах Невы. М., 1989. С. 273). В. Зоргенфрей сообщает о негативной оценке ст-ния Блоком: «К поэзии Гумилева относился он отрицательно до конца и даже, когда по настоянию моему ознакомился с необычайным “У цыган”, сказал мне, правдиво глядя в глаза: “Нет, все-таки совсем не нравится”» (Зоргенфрей В. А. А. Блок // Записки мечтателей. 1922. № 6. С. 148). «Адвокатом» ст-ния выступил Н. А. Оцуп, по мнению которого «У цыган» «стоит выше “Заблудившегося трамвая” со стороны формы. В “Заблудившемся трамвае” наложение планов оставалось еще слишком логическим, поскольку было обусловлено... сумасшедшим “бегом” вагона. “У цыган” является блестящим примером развития образа, которое, на первый взгляд, неуправляемо законами разума, но в действительности обусловлено самим словесным материалом, избранным поэтом. Так струны гитары — “жилы бычьи” — наводят мысль о “горькой траве” пастбищ, куда поэт завлекает нас. Цыганская девушка поет, из звуков ее голоса рождаются образы тигра, Асмодея и пьяного гусара, которые проходят и исчезают в ресторане под хлопанье пробок или <...> “в струге алмазном. На убегающей к Творцу реке”. Чарующая дьявольщина этого стихотворения увлекает нас в вихрь какой-то Вальпургиевой ночи или вечера накануне Ивана Купалы. Но Гумилев не является ни эллинствующим протестантом, как Гете, ни неистовым православным, как Гоголь. Его спокойная и надежная вера берет верх над бредом галлюцинаций черной магии» (Оцуп. С. 164). Смещение планов с преобладанием демонического видит в ст-нии и С. Слободнюк: «Мелькает калейдоскоп миров <...> и невозможно разобраться, что реально — описание цыганского танца в ресторане или колдовская пляска жрицы перед тигром. Хотя, скорее всего, реален там только Асмодей <...> Это он, путник, на мгновение открывший одно из своих лиц, перебрасывает мостки между временами, валя на пол мертвецки пьяного гусара и убивая руками жрицы “грозу ангелов” — тигра: чтобы освободить себе дорогу, путник сеет смерть повсюду» (Слободнюк. С. 76). О месте ст-ния в русской литературной «цыганщине» см.: Смирнов В. Поэзия Николая Гумилева // Гумилев Н. Стихотворения. М., 1989. С. 17–18.

Т. С. Зорина в неопубликованном исследовании, посвященном этому ст-нию, отмечает, что соотнесенность цыган с потусторонними силами перекликается здесь, прежде всего, с устойчивым подобным мотивом у Бодлера, а также связывает гумилевскую образность, передающую цыганскую пляску, с символикой жертвоприношения дионисийских мистерий. Помимо того, Т. С. Зорина выявляет ряд реминисценций: из Лермонтова («Пир Асмодея»), Блока («Болотистым, пустынным лугом...», «На поле Куликовом», «Когда-то гордый и надменный...», «Пляски осенние»), и автореминисценции из ст-ния «На пиру» и рассказа «Скрипка Страдивариуса». Прием наложения мифологической и литературной образности, по мнению исследовательницы, позволяет Гумилеву изобразить присущий эпохе символизма «дионисийский трагический аспект неоромантического мифомышления».

Ст. 50. — Асмодей — демон разрушения и сладострастия в древнееврейской мифологии.

41

При жизни не публиковалось. Печ. по: ПС 1923.

ПС 1922, ПС 1923, СС II, Ст 1986, СП (Тб), СП (Тб) 2, Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), ОС 1989, Ст (XX век), Ст ПРП, Ст (М-В), СС (Р-т) II, Соч I, СП (Ир), СП (К), Ст (Яр), Изб (XX век), ВБП, МП, СП 1997, Из новых поэтов. Сборник стихов. Берлин, 1923 (Кн. для всех. № 101–102), отрывок, Ежов-Шамурин 1925, Ежов-Шамурин 1991.

Дат.: февраль 1920 г. — по датировке В. К. Лукницкой (Жизнь поэта. С. 240). Перевод на англ. яз. («A Sentimental Journey») — PF. P. 207–210.

По свидетельству О. А. Мочаловой, адресатом этого ст-ния была Маргарита Марьяновна Тумповская (1891–1942) — поэт, переводчик, близкая знакомая Гумилева в 1916–1920 гг. (см.: Жизнь Николая Гумилева. С. 312). «...Про “Путешествие” думаю, что так оно и есть, — пишет в воспоминаниях о матери дочь М. М. Тумповской М. Л. Козырева. — И вот почему: я с детства помню одну строфу, не вошедшую, кажется, ни в один сборник, идет она сразу за лангустом, вернее, за “если соком рейнских полей пряность легкая полита”. Вот она: