Поломанные Константы

– Любовь вернуть, милая, – Одетта ласково положила маленькую ладонь на руку Анне, – в прошлом году помешала Снегурка девочкам, а в этом пренепременно надо, или на века беда поселится. Да и со Снегурочки заклятье снять надо! Охотника отыскать Северного.

– Мы так не договаривались, – неожиданно вставила Марья, – сама попала, сама пусть и снимает!

– А надо так, деточка, – обернулась на нее Одетта, – надо теперь. Не только у Аннушки беда, у Снегурочки, как видишь, тоже, да и ты, голубушка, в нее давно попала, только не поддаешься пока, – Марья бросила быстрый взгляд на Наталью, но та спокойно пила чай, словно не замечая отчаянного «сигнала бедствия».

– Да какая беда, Одетта Юрьевна! Я за Кузьмой в школу. – и Марья скрылась где-то в прихожей, – я быстро! – прокричала она напоследок.

– Обидела я Марью, наверное, чем-то. – вдруг прошептала Анна.

– Да что ты, милая! – Одетта успокаивающе всплеснула ручками. – Марья – человечек сильный, беде не поддается, но и груза тяжелого не кажет для взгляда нашего. Уж который год неприкаянная девка-то моя, – продолжала Одетта, а Наташа вздохнула, – нет ей покоя, непростая она, и жизнь с ней в непростые игры играет. Сдюжила бы только. Собираться вам надобно, девоньки, пока заморозки не ударили, до Шаман-Камня добраться, а там в первый мороз зацветет Царь-цветок Вихрюта.

Раздался звонок.

– Марья? – замерла Наталья. – Так быстро?

– Да нет, не Марья то, – не согласилась Одетта, и поспешила к двери, раздался щелчок отпираемого звонка, в воздухе запахло первоцветами.

– Проходи, голубушка, – послышался мягкий голос Одетты, – проходи, чаю попьем пока….

В комнату вошла женщина лет тридцати пяти, красоты небывалой, с огромными озерными глазами, грустными и добрыми.

– Любавушка это, девочки, – представила Одетта молодую женщину, – Любава Ариева, наследница пророда нашего славного, от самого Венеда Борейского кровь. А это Анечка и Наташа.

– Очень приятно, – женщина тепло улыбнулась и села в предоставленное Одеттой Юрьевной кресло за столом. Одетта взяла прозрачную розовую чашку, в лепестках расписанную, и налила Любаве чай…

– Опять беда по земле нашей ходит, матушка? – неожиданно спросила Любава.

– Опять, милая, – согласилась Одетта, – помощь твоя надобна – медальон дедов на выручку.

– Медальон? – Любава встрепенулась, а затем огляделась по сторонам, прижимая руку к груди, словно пряча что-то под расписной рубашкой – Не вижу я, кому отдать его надобно, не просится сила пока ни к кому…

– Так вот, значит, – кивнула Одетта, – тогда попьем чаю, девочки, да и найдется страждущий за силой борейской…

И полилась тихая замысловатая беседа женских тайн, сокровенных воздыханий в перелистывании страниц молчаливой памяти…

Кузька пулей влетел по лестничному пролету и остановился у двери, толкнул, дверь поддалась.

– Мааа!!! Ты чего двери не закрываешь?

– Закрыла, золотой мой, – Марья глубоко вздохнула, – а ну-ка, отойди…

– Эй, есть здесь кто? – Марья специально пошире распахнула двери, а Кузьма уже тарабанил к Одетте в дверь.

– Привет, – из проема двери комнаты вышел человек.

– Ваня? – Марья в оцепенении смотрела на пропадавшего год мужа.

– Я… – отозвался он эхом, простишь меня, Марьюшка? Никого дороже вас с Кузенькой нет у меня, много странствовал, много видел, много понял…

– Живи, – резко отозвалась Марья, – знать, чуял, что сын скучал по тебе. Бог простит.

– А ты? – с надеждой спросил муж, оборачиваясь на появляющихся в дверях трех женщин и ребенка.

– А я – нет, – отрезала Марья, – заледенела я для тебя, заледенела!

– Стой! – закричала Одетта. – Отрекись от слов, Марья, немедленно! Отрекись! – Но Марья лишь холодно улыбнулась.

Странная сила с грохотом распахнула окна, в осеннем воздухе закружилась позема, перерастая в водовороты снега, белыми столбцами подступающими к Марье.

– Отрекись! – кричала в снежный гул Одетта.

– Что это? – Марья, не понимая, смотрела на происходящее.

– Снегурочка… – прошептала Наташа, – Моряна.

– Ой, Господи, сохрани нас! Марфа? – Анна прижала к себе Кузьму.

– Она! Чую… – обомлела Любава, вытаскивая из-под рубахи дивный медальон в форме самоцветной синей розы, в голубой оправе. – Держи, девонька! – Любава, пробиваясь и прикрывая ладонью глаза от свирепых снежных уколов, сквозь выросший частокол тонкого льда и снега, прорвалась к застывшей от удивления девушке и всучила Марье толстую цепочку с медальоном, на котором синими камнями была выложена роза. – Не отдавай никому, кроме меня, где бы ни была!!!

– Маша! – последним, словно снизу, из вороха снега услышала Марья крик мужа, и сгинуло все, словно и не было…

– Папа! – зареванный Кузьма кинулся на шею отцу. Наташа, сузив глаза, зло смотрела на бывшего близкого друга своей семьи, неужели ему когда-то рассказывала, как у нее все неладно, неужели он говорил, как беду отвести? Неужели из-за него потерялась в невероятно огромном пространстве Марья?

– Вот и все, – всплеснула руками Одетта. – Знать, сидеть тебе, Иван, и дом свой вовеки сторожить, сына растить, да жену ждать. Когда простит да полюбит вновь.

– Я отыщу ее, – не согласился Иван.

– Нет, ищи отныне в сердце своем, страдай, помни и жди. Вспомнит тебя – вернется. Любовь вспомнит – заклятие снимет. Вихрю-та нам надобен…

– В дорогу, девочки, собирайтесь, – уже Наталье и Анне сказала Одетта. – Спасибо, Любава, что сквозь заслон снежный прорвалась да медальон кому надо передала.

– Ох, и трудна будет эта дорога, – засокрушалась Любава.

Ночью у кровати Кузеньки читал Иван ему сказки, которые Одетта дала.

– Пап, а мама вернется?

– Конечно, милый, вот сойдет весь этот снег, и вернется мама…

– Про Сову мне прочти, – попросил малыш.

– Сейчас про Сову поищем, – Иван зашуршал страницами.

«…Лунная укачивающая колыбель. В окне, надо мной. Рваные и быстрокрылые тучи даже не закрывают ее. Опять я вижу ее, большую, бело-желтую, мерцающую и манящую. Сколько же тайн знает луна, сколько Неведомой силы связывает ее с Землей, с душою женской.» Бабушка тихо перебирала гречку при свете китайского фонарика. Света в городе опять не было, как, впрочем, и тепла. Лед и холод, исходивший от уснувших давным-давно батарей отопления, проникал в тело, закрадывался в голову. Даже собственная коса казалась ледяной змеей, сползающей по плечу.